У Достоевского в «Бесах» говорится, что Ставрогин сделал прогресс в зле в сравнении даже с Лермонтовым. Несомненно, Ставрогин — развитие печоринского образа, если хотите типа, но это тип литературный, а не жизненный. В жизни были, конечно, подражатели Печорина, опять же запечатленные в литературе, — пародийные Печорины, вроде Тамарина. Но сам Лермонтов как тип — и душевный, и художественный — нашел параллели не в России, а на Западе. Про Байрона говорить много не надо, всем известно, что во времена Лермонтова Байрону подражали все, — у Лермонтова есть сегодняшняя западная параллель. Это нынешние рок-звезды с их склонностью к замаскированному самоубийству, в основном при помощи наркотиков: ярчайший пример — Джеймс Моррисон из группы «Двери» [Jim — James Douglas Morrison; The Doors].
В чем источник подобной самопровокации? Об этом пытался писать Мережковский в статье о Лермонтове «Певец сверхчеловечества». Творчество Лермонтова — это тоска по небесной родине, в нем сохранилась память о предыдущем бытии, о «прошлой вечности», как говорит Мережковский, о райских песнях, не заменимых скучными песнями земли («По небу полуночи ангел летел»). Теперь уместнее сказать, что стихи Лермонтова — выразительнейший пример сублимации, преобразования низких инстинктов в высокие достижения. У него демон сублимируется в ангела, и это без всякой натяжки. Нет, пожалуй, в русской поэзии стихов более эмоционально волнующих, более человечных, чем «Казачья колыбельная» или «Завещание» («Наедине с тобою друг»), или «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»), да и многие — увы, немногие! — другие. Не демонизм и не ангеличность, а высшая человечность — итог поэзии Лермонтова.
В прозе Лермонтов куда приземленнее. Именно о нем можно сказать, что он отец русского литературного реализма. Лев Толстой как писатель родился на том Кавказе, который таким живым и настоящим предстал у Лермонтова. И важнейшим для последующей русской классики стал не Печорин, а Максим Максимыч — смирный, а не хищный тип, в номенклатуре Аполлона Григорьева.
Русские люди — смирные, писал Розанов. Из кого же тогда выводить Ленина? Должно быть, из Печорина. Если так, то тогда Печорин действительно лишний человек.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/385542.html
* * *
[С Богом по-родственному] - [Радио Свобода © 2013]
Решив навести порядок в своей не обширной, но сумбурной библиотеке и ненужное выбросить, я в результате не выбросил ничего. Опыт показывает, что в работе может со временем пригодиться любая книга. Так сейчас я обнаружил забытую и вообще нечитаную книгу: эмигрантское издание Грина, «Путешествие с теткой» (в переводе рабски-дословно «Путешествие с моей тетей»). Грина люблю, но эту книгу тогда бросил, едва начав, уже не помню почему. Сейчас найдя, прочитал — и пришел в полный восторг. Перевод не то что ужасен, но полон ляпсусов, свидетельствующих не только о незнании чего-то элементарного в английском, сколько об общей малограмотности. Есть выражение «восток Эдена», что вообще-то «К востоку от Рая» (библеизм, ставший названием романа Стейнбека). Переводчик не знает, что «комплекшн» это не комплекция, а цвет лица, что «мистрисс» не только хозяйка, но еще любовница (получается фраза: «писательство опасная профессия, и Диккенсу приходилось огорчать не только жену, но и хозяйку»). При этом текст Грина не подвергся непоправимой порче, все равно звучит хорошо: Грин — писатель не словесный, а ситуационный. А ситуаций в «Путешествии с теткой» сколько угодно, и еще больше рассказов о них. Гриновская героиня — своего рода Швейк, на каждый жизненный случай у нее есть соответствующее воспоминание. Это роман веселый, плутовской, комический. Куда веселее даже «Нашего человека в Гаванне».
И что самое интересное: «Путешествие с теткой» — несомненная параллель к одному из мрачнейших сочинений Грэма Грина «Суть дела». Грин, как известно, был католиком, а католики до сих пор воспринимают религию серьезно; по крайней мере, англо-католики, не говоря уже об ирландцах (романские народы — другое дело). Серьезность в отношении к религии заключается в длящемся до сих пор вопрошании ее истин или догматов, как хотите. Главный признак серьезности веры — сомнения в ней. Именно этим полон был Грэм Грин (Ивлин Во тоже).
В «Сути дела» парадоксальная ситуация: герой романа Сопи, начальник полиции в захудалой английской колонии, — очень хороший, почти святой человек, и он совершает все возможные смертные грехи против своей религии, включая последний и тяжелейший — самоубийство. Вопрос, поставленный Грином: делает ли вера людей лучше, или, может быть, она им вообще не нужна? Как писал Гегель: христианство сделало только то, что отныне хорошие люди стали называться христианами.
«Путешествие с теткой» — комическая параллель к «Сути дела», нечто вроде так называемого Сатирова действа, непременно сопровождавшего древнегреческую трагедию. Ставится та же тема: религия и грех. Тетка в романе — католичка, при этом не просто грешница, а строго говоря, профессиональная уголовница, и не только проститутка у сутенера, но и воровская наводчица, как горничная у любовника-вора. И главный ее сутенер, итальянец по фамилии Висконти (то есть аристократ какой-то немыслимой древности), произносит сногсшибательную фразу: прирожденный скептицизм — главная черта католиков.
К чему я вспомнил старый роман, какая нынче польза в таких воспоминаниях? Есть ли повод? Есть. Солженицын, конечно. Его недавно напечатанные Размышления о Февральской революции снова заставляют думать о его работе, о его мировоззрении, о его духовном типе.
Мне не раз случалось говорить, что по духовному типу Солженицын — не русский. Даже не старовер, каким он, как кажется, хочет себя видеть. Любимый русский религиозный философ Солженицына — отец Сергий Булгаков. И он, конечно, читал статью Булгакова, где тот размышляет о тогдашней литературной новинке — исследовании Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Там, кстати, будущий отец Сергий говорит, что есть несомненная параллель между типами пуританина и русского старовера, а отсюда некоторая общность исторической судьбы: из староверов тоже ведь вышли многие преуспевшие русские богачи-предприниматели. Такой человек был в роду самого Солженицына: Федор Томчак. Пуритане, протестанты вообще считаются очень похожим воспроизведением древнеиудейского религиозного типа, крайние формы протестантства реставрируют в христианстве Ветхий Завет. Сам Солженицын — рыцарь веры Авраам, соответствующие примеры из его жизни всем известны.
Напряженный, крайний, мрачный морализм — главная черта пуританства. Это идет от кальвинистского понятия предопределения: судьба человека решена с его рождением (а то и до), и никакие индивидуальные усилия этой судьбы изменить не могут. Отсюда парадокс: значит, тем более нужно быть безгрешным, — другого пути поверить в свою избранность к спасению нет.
Замечательно написал о пуританах Розанов в статье «Реликвии Кальвина»:
Так как никто из кальвинистов не мог знать и ни откуда кроме как из своей совести и ее жизни «про себя» не мог узнать, — находится ли он в счете осужденных или в счете оправданных, и так как, согласно учению Кальвина о Вечном Переопределении, ни такового осуждения, ни такового оправдания нельзя было изменить и из него выйти ни подвигом, ни постом, ни молитвой: то всякий трепетал найти в себе слабости, грехи, как признак осуждения, и трепетал, естественно, до такой степени, что уже, действительно, не совершал этих грехов, не впадал в эти слабости — от самой парализованности, испуганности души!! Получилось добродетельное общество, — чуть ли не безгрешных: но исключительно от напуганности своей, от несчастия, от того, что уже и при жизни своей каждый как бы горел в аду сомнения: «Не осужден ли я?» <…> Представьте себе тайную полицию, перенесенную в душу самого заговорщика <…> Так и Кальвин «заговорил» своих последователей от греха, сделав их всех внутренно, психологически, всячески глубоко несчастными, и сам будучи ранее всех их глубоко несчастным человеком! «Церковь» несчастных и праведных людей, праведных — от несчастия: что может быть трагичнее!!
Мы сказали, что протестантство было реставрацией ветхого Завета в христианстве; но оно было также реставрацией самого христианства. Это общее место: протестантство, Лютер спасли христианство, дискредитированное едва ли не до предела практикой католической церкви, политикой всесильных Пап. Церковь сама стала блудницей Вавилонской. Это общеизвестно. Но как-то мало вспоминается, что протестантская Реформация, с которой отсчитывается новая европейская свобода, сама-то начала с экстремальных, прямо сказать, тоталитарных форм подавления. Ни Лютер, ни тем более Кальвин свободы не любили и не проповедовали. Они проповедовали высокую мораль. Вот тут и задумаешься: а совместимы ли мораль и свобода?
Протестантство уничтожило средостение церкви между верующей душой и Богом. Тут вроде бы и родилась свободная личность европейского человека. Но в том-то и дело, что не тут и не тогда. Тотальный морализм — это не свобода. Личность, рожденная в Реформации, была ограниченной, узкой, иконоборческой, культуроненавистнической, по-новому фанатичной. Тогда как в тогдашнем, XVI века католицизме чего уж не было, так фанатизма. А культура — древняя, настоящая европейская культура — была. По-настоящему же освобождает культура: расширяя горизонты, уча терпимости, показывая неокончательность земных устроений.
Возьмем один сюжет из английского XVI века: борьба Генриха VIII с папством, приведшая к созданию англиканской церкви, к разрыву с папским Римом. Это борьба дала трагические фигуры, известнейшая из них — Томас Мор. И вот как раз на его примере мы видим, что у нового просвещенного, если угодно гуманистического мировоззрения совсем нет необходимой, внутренне-органичной связи с пафосом свободы. Ибо сэр Томас Мор, один из просвещеннейших и гуманных людей того времени, отличался заметными чертами морального фанатизма и, более того, был автором знаменитой «Утопии» — проекта нового закабаления человечества.