Но нам-то есть чем утешаться — если не будущим и не настоящим, то прошлым, былым. Читайте «Былое и Думы»! Нажмите особенно на рассказ о семейной драме во втором томе — не пожалеете. Только учтите при этом, что Герцен отчасти утешился, уведя жену у лучшего друга Огарева, оставив того с английской проституткой. Впрочем, как раз об этом есть в пьесе Стоппарда.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/381186.html
* * *
[Русский европеец Абрам Эфрос] - [Радио Свобода © 2013]
Абрам Маркович Эфрос (1882—1954) — искусствовед и художественный критик, приобретший имя еще до революции и вполне преуспевавший еще лет двадцать после таковой. В 1937-м его «замели», репрессировали, но на редкость милостиво: выслали в Новгород Великий — старинный, очень провинциальный город, разрешив даже печататься; он находясь в ссылке выпустил две книги, одну — перевод сонетов Микеланджело. Мандельштам, вернувшись из воронежской ссылки и узнав об Эфросе, сказал: это не Новгород Великий, это Эфрос Великий.
Вторично Эфрос пострадал в годы так называемой борьбы с космополитизмом: как было пройти мимо человека с таким именем, да еще тонкого эстета? Выгнали со всех работ (а между прочим одно время Эфрос был хранителем Третьяковской галереи), давали что-то читать внештатно в каких-то музыкально-автодорожных техникумах и в конце концов послали в Ташкент — художественным консультантом на строительстве оперного театра. Там опять же издал книгу переводов — сонеты Петрарки. Все-таки в Москву незадолго до смерти вернулся, пережил Сталина.
Когда Эфроса гнобили за космополитизм, его главным грехом посчитали припомнили книгу «Профили» — 1930 года издания. Книга эта — критические портреты русских художников — замечательна, читать ее — редкое эстетическое наслаждение. Эфрос не просто дает тонкий анализ выдающихся русских художников — он сам замечательно пишет. Даю пример — о книжном графике Георгии Нарбуте (не путать с его братом поэтом Владимиром Нарбутом):
Он книжник, он книжная личинка; книга его родина, книга его прихлопнула, в ней он жил, и другого облика для Божьего мира у него не было. В этом смысле он прямо-таки гофманическое существо; он был одержим книжными недугами; у него кровь была смешана с типографской краской; он пропах запахом наборных, печатных и переплетных; каждый его рисунок всегда вызывает в нас ощущение новой книги, только что оттиснутой и сброшюрованной, зеркально-чистой и свежепахнущей.
Эфрос видит в картинах то, чего никакой, и даже просвещенный, зритель без него не увидит. Так, например, в знаменитых портретах Серова, в именитых его моделях он — Эфрос — увидел… животных. Костюмы, мебель и прочие декорации у Серова — ерунда, пишет Эфрос, на его картины нужно смотреть как на рентгеновские снимки, в людях он видит манекенов, марионеток: старуха Цетлина — жаба, Гиршман — остов индюка, графиня Орлова — гусыня, а Ида Рубинштейн — каркас куклы. О серовском портрете московского богача Гиршмана:
Гиршмана он заставляет навек застыть в движении лже-барина, запустившего пальцы в жилетный карман, чтобы извлечь мелкую монету на чай прислуге.
Станиславский у Серова — череп обезьяны:
Станиславский — гениальный урод из семьи орангутангов, ошибка обезьяньей породы, обмолвившейся человеком.
Вот едва ли не сильнейшее впечатление от Эфроса: он не только дает проникновенный художественный анализ, но и пропечатывает на каждом художнике запоминающийся афоризм. Шагал: визионерство в пределах быта, детская сказка с важнейшим словом «вдруг»; Альтман — роялист с манерами якобинца, Филипп Эгалите модернизма; Ольга Розанова — мышь, шуршащая по уголкам и подпольям, домоводка, вся среди чашек и ложек, в папу, позднейшее беспредметничество совсем ей не идет; Чехонин — ювелир, эмальер, фарфорщик, виньеточник и миниатюрист, создавший советскую геральдику: серп и молот и «пентаграмму»: Сомов — циник, Бенуа — иронист, Добужинский — сентименталист, а Чехонин — трибун! Статья Эфроса о Чехонине написана, как цветаевская статья о Брюсове, и ей-богу не хуже. Павел Кузнецов — русский Гоген, нашедший истину в киргизской степи — самом философическом месте на земле, художник, искавший тему и приемы в родильных приютах, наблюдая рожавших баб; и он, а не дочка Ольга — Розанов русской живописи:
Он вопрошал небо и принимал младенцев… У художников такой сугубо нутряной жизни, как Кузнецов, творчество всходит на легких дрожжах юродства. Они ждут примет, как старомосковская салопница перед выходом на улицу.
Но едва ли не самое интересное в «Профилях» — о Сурикове. Эфрос пишет, как он старался каждому культурному иностранцу, водимому им по Третьяковской галерее, объяснить «Боярыню Морозову». Не понимал никто, все вежливо кивали головой. Он не выдержал и Стефану Цвейгу сказал: это Толстой русской живописи. Опять же вежливая улыбка.
Сурикова Западу уступить нельзя. Его нельзя выдать даже потомкам…
Суриков — это последнее слово искусства о том прошлом, которое мы еще можем считать своим. Дальше начинается может быть лучшее и более молодое — но другое…
Если слово «национальное искусство» может иметь действительное бытие, если художественная форма способна стать глубочайшим проявлением народности, если русская история закончилась и <…> переливается в советскую, если в искусстве еще можно слышать ее последние шаги, — тогда Суриков тот, кто сообщает подлинный смысл понятию «русская живопись».
Эфрос пишет, что работники Третьяковской всякий раз, проходя мимо «Боярыни Морозовой», задерживаются — это душевная потребность.
Интересно о «Суворове в Альпах»:
Суворов — гренадер, похабно веселящий товарищей, скатывающихся на задницах с Альп.
Если бы Эфрос не написал ничего другого, кроме этой фразы, я бы и тогда внес его в мою персональную кумирню.
У Эфроса было интеллигентское хобби — пописывал стихи. В 1922 году выпустил ограниченным изданием «Эротические сонеты». Процитирую один триолет:
О, я б хотел, как в нору входит зверь,
Всем естеством в твою живую дверь,
Всем бытием, просящим страстной доли,
Войти, взыграть и источать твой зной,
Чтоб, голося от сладости и боли,
Ты, как младенцем, набухала мной.
Стихи так себе, «Песня песней» лучше (Эфрос, кстати, сделал новый ее перевод с древнееврейского). Я разыскал их в интернете (надо полагать, скопировано с переиздания начала 1990-х). Книга, однако, славится сопровождающими гравюрами. Это издание есть в Нью-йоркской публичной библиотеке, в так называемом славянском резерве — нечто вроде спецхрана (не в смысле цензуры, а как большая редкость). Посмотрю при случае.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/380712.html
* * *
[Борис Парамонов: «SEX, USA»] - [Радио Свобода © 2013]
В давние 60-е годы, в одну из оттепельных кампаний, в Советском Союзе показали документальный фильм «Америка глазами француза». Официальное отношение к США менялось властями в ту или иную сторону, но сердца советских людей – тех, по крайней мере, которые видели этот фильм, – были завоеваны Америкой раз и навсегда.
Вспоминая это событие, трудно удержаться от подробностей. Совершенно потрясающее впечатление произвел урок карате в женском колледже; кадры нью-йоркских небоскребов, отражающихся друг в друге; американский футбол – как поле, так и трибуны; группа девчонок-малолеток, соборно крутящих хула-хуп под соответствующую музыку; взлет реактивных самолетов с палубы авианосца. Я, помнится, был больше всего впечатлен съемками конгресса близнецов, одетых по этому случаю одинаково: возникал образ какого-то могучего конвейера, который, однако, не отвращал, а восхищал.
На этом примере убеждаешься в тождественности приемов искусства, особенно киноискусства, и рекламы, даже пропаганды. Общее – отбор материал и монтаж. Красота – это всегда и только нечто кадрированное, «монтаж аттракционов», как говорил Эйзенштейн. И теми же средствами действует реклама, как коммерческая, так и политическая. Недаром Ленин говорил, что важнейшее «для нас» – искусство кино, а Геббельс призывал своих кинематографистов ориентироваться на «Александра Невского».
Человека, привыкшего верить художественным произведениям или пропаганде, при столкновении с жизнью ждут большие разочарования. Очутившись в какой-нибудь нью-йоркской Астории (это не гостиница, а район), он с неудовольствием понимает, что Америка не похожа на обложку журнала «Лайф».
Но Америка такая страна, которая впечатляет не только Голливудом и смежными ремеслами.
В том же достопамятном французском фильме был сюжет более скромный визуально, но тоже запомнившийся. Закадровый голос говорил, что американцы обожают учиться во всевозможных группах всевозможным бытовым вещам. Был показан кружок будущих отцов, тренировавшихся на гуттаперчевых куклах обращению с будущими чадами.
На днях в этой американской тяге к знаниям можно было в очередной раз убедиться на материале в газете "Нью-Йорк Таймс". Картинка отнюдь не возбуждающая: аудитория людей в возрасте от 70 до 80 и далее лет. Они учатся. Учатся приемам и методике безопасного секса.
Виагра в Америке, как в России водка. Старички, переживая вторую молодость, пускаются во все тяжкие, и тут их подстерегают многие опасности, от СПИДа до какой-то таинственной «кламидии». Они давно забыли о существовании презервативов, зачатие им не грозит, но секс нынче – опасное удовольствие. Молодая инструкторша спрашивает аудиторию, не показать ли, как надевается «кондом». «Не надо, знаем!» – дружно отвечает аудитория.
Наибольшую активность проявляют и больше всех задают вопросов Бела Коэн и Барбара Герберс. Обеим по 89 лет. Партнеров им, похоже, уже не найти, поэтому они интересуются приемами мастурбации и техникой обращения с вибратором. Век живи – век учись.