Тургенев ли не любил русских мужиков! Это ведь он, а не кто другой написал «Записки охотника». Но при всей его симпатии к мужикам Тургенев нигде их не идеализировал, они у него реальные, живые — как Хорь и Калиныч. Какую же нам чушь пороли, доказывая, что в этом очерке искусно проводится мысль, что оброк лучше барщины: Хорь оброчный крестьянин, а потому хорошо живет, в кожаных сапогах ходит, а Калиныч барщинный и ходит в лаптях. Да прочитайте эту вещь сейчас: Хорь — хитрован и что называется кулак, а Калиныч — поэт, он любит пчел и идя к Хорю несет ему пучок земляники. Причем тут барщина или оброк? А какова старуха Хоря с ее любимой забавой — бить собаку: «собачка, собачка, поди сюды», — а подойдет — начинает бить поленом. Право, за таких людей не стоило умирать — они сами за себя постоять способны (были).
Вывод напрашивается однозначный: как бы ни была тяжела — а то и противна — нынешняя русская жизнь, а все же она лучше прежней: по крайней мере правдивей, избавилась от застарелых фальшей, вроде народопоклонства или целомудрия. Ксюша Собчак если не лучше, то умнее Лизы Калитиной — в монастырь не уйдет.
Через двести лет после московских гегелистов русские интеллигенты наконец повзрослели.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/376308.html
* * *
[Русский европеец Владимир Стасов] - [Радио Свобода © 2013]
Владимир Васильевич Стасов родился в 1824 году, а умер в 1906-м, в возрасте 82 лет: то есть он был человеком, абсолютно пережившим свою эпоху; можно было бы даже сказать — забывшим вовремя умереть, если б это не звучало так грубо. В новом времени он беспомощно заблудился и являл собой, пожалуй что, и жалкий пережиток архаических времен: сложился в эпоху разночинства с ее грубым «реализмом» (в смысле куда широчайшем, чем эстетический термин), а дожил до времени русского культурного ренессанса с его очень усложнившейся тематикой и методикой. Правда, у самого Стасова тоже был некий ренессанс: его канонизировали в сталинское время, особенно после войны, после ждановских докладов, когда превозносили за счет всего живого самый примитивный реализм, — и тут грубый, примитивный Стасов пришелся ко двору, был объявлен выдающимся русским художественным критиком. Он и сам иногда писал в манере, усвоенной позднесталинскими газетчиками: «Некоторые дворняжки пробовали тявкать…» В общем, Стасов — какой-то окарикатуренный Базаров. Чехов сказал о нем, что он способен пьянеть даже от помоев.
Это разночинство было у Стасова не прирожденным, а благо-, так сказать, приобретенным. Он сам родился во вполне культурной семье: его отец — знаменитый архитектор, тот самый Стасов. Он получил самое изысканное образование: не только знал все полагающиеся языки, но даже играл на рояле. Любимым его фортепианным, если можно так выразиться, жанром была игра в восемь рук. В этом вполне сказался гротескный гигантизм Стасова — между прочим, человека громадного роста и богатырской выправки. Мережковский назвал его: вулкан, извергающий вату.
Естественно, такого человека нельзя было не заметить, тем более что он писал чуть ли не во всех тогдашних русских и даже заграничных журналах. Стасов гремел — и даже физически. Мне он чем-то напоминает грубияна Кетчера, описанного Герценом в «Былом и Думах». Но, повторяю, происхождения Стасов был отнюдь не разночинского. Тем более следует помнить об интеллектуальной заразе, охватившей значительный временной отрезок XIX века — не только русской, но общеевропейской. Имя этой заразе — позитивизм. Стасов — очень грубый позитивист, причем с русскими, уже прямо хамскими обертонами какого-то неподобного народничества. Позитивизм, очень просто говоря, — это Чернышевский, говоривший, что настоящее яблоко лучше нарисованного, потому что первое можно съесть. Вообще-то позитивизм — это научное если не мировоззрение, то метод, априорно исключающий какое-либо внеопытное знание. Но есть и хамский позитивизм, позитивизм черни, для которой печной горшок дороже Аполлона. Стасов, при всей его несомненной культурности, склонялся как раз к этому: известный комплекс кающегося дворянства, в его случае принявший форму эстетического опрощения.
Самое интересное, что вся эта стасовская бурная активность на ниве художественной критики (он писал о всех искусствах, включая музыку и архитектуру) была, смешно сказать, работой внештатной, в порядке платонической любви, а не специальной деятельности. По специальности Стасов был археолог, причем выдающийся, охвативший многообразнейшие области знания о древностях. У него масса специальных работ. Он писал об истории и техники русского кружева, об орнаментике армянских рукописей, о новгородских древностях, об истории русской гравюры и лубка. У него есть, например, работа «Дуга и пряничный конек». Чрезвычайный резонанс в научных кругах вызвала его работа 1868 года «Происхождение русских былин», где он доказывал заимствованный их характер из восточных источников, причем неполных или испорченных; это заимствование происходило в основном в эпоху татарщины. Работа многими уже тогда оспаривалась, и здесь не место судить о ее нынешней ценности, но интересно, что это деяние Стасова тщательно замалчивалось большевиками в эпоху борьбы с космополитизмом, пророком которой как раз и был объявлен Стасов.
Спрашивается: какой черт понес этого спеца на галеры литературной борьбы своего — и не только своего — времени? Исключительно бурный темперамент. И едва ли не единственное, что от него осталось, — название «могучая кучка», данное им группе русских композиторов; да и название, вызывающее какие-то слишком уж реалистические ассоциации.
Приведем пример эстетических суждений Стасова. Вот что он писал о Врубеле:
Врубель уже много лет назад устроил себе страшную репутацию: репутацию художника, совершенно лишенного смысла и способного писать на своих холстах или фресках сюжеты, решительно ничего не имеющие общего с человеческим рассудком и вкусом. Ничто действительное, существующее в действительности, до него не касается: ему нужно и доступно только все то, где нет уже ни единой черточки натуры, жизни, правдивости.
Статью о выставке новых русских художников (Рерих, Сомов, Бакст, Паоло Трубецкой) Стасов называет «Подворье прокаженных». А обругав Дега, Пюви де Шавана, Бонара, Уистлера, противопоставляет им настоящих французских художников: Мейсонье, Бастьен-Лепаж, Даньян-Бувере, Лермитт, Ролль, Рафаэлли, Беро, Дюэз, Фраппа, Фермен-Жирар, Жерве, Гене, Фриан. Вам что-нибудь говорят эти имена? Я встречал Мейсонье — да и то в книге академика Тарле о Наполеоне. Бастьен же Лепаж мне известен как любовник Марии Башкирцевой да еще автор картины «Деревенская любовь», которая не может не нравиться — как Есенин.
Как сказал однажды Набоков, средство, считавшееся панацеей, может оказаться полезным от геморроя. Так и Стасов попал однажды в мишень. В обширном коллективном сочинении «ХIХ век» ему принадлежит раздел об искусстве, где он назвал лучшим русским композитором — Даргомыжского. Музыковед Соломон Волков говорил мне, что лучшей русской оперой Шостакович считал «Каменный Гость» Даргомыжского и прямо называл его гением — что в устах Шостаковича было нечастым словом.
«Мы еще пошумим, старый дуб!» — говорил в повести Гайдара дядя-шпион своему на вид придурковатому напарнику. Или еще: «Ах, старый романтик, опять у него в руках роза!» — тогда как в руках была не роза, а бритвенный помазок.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/375728.html
* * *
[Борис Парамонов: «Американская кухня»] - [Радио Свобода © 2013]
30.01.2007 03:00 Борис Парамонов
Бердяев говорил, что самое тяжелое жизненное впечатление – видеть, как меняются люди, изменяют самим себе под действием различных обстоятельств. В России важнейшим, пожалуй, из этих обстоятельств является власть. Человек, продвинувшийся ступенькой выше по служебной лестнице, в подавляющем числе случаев тут же меняется к худшему.
По этому поводу в России появилось даже специальное выражение – «административный восторг», употребленное Достоевским в «Бесах». Достоевский применил его по отношению к вокзальному кассиру. Я сам наблюдал случай подобной трансформации, когда одного рядового из моей роты произвели в ефрейторы: хоть он никем и не командовал, в отличие от всесильных сержантов, но заважничал чрезвычайно. Я даже фамилию его помню – Дронов.
Но и вне русских соотнесений существование иерархии выступает едва ли не законом природы, да и в самой природе наблюдается: известно, например, что в волчьей стае существует тонкая градация соподчинения.
В свете этой элементарной истины интересно смотрится проблема демократии: как тут всё это совмещается.
Памятным уроком для советских людей было одно место из «Одноэтажной Америки» Ильфа и Петрова: рассказывалось, как Форд в разгаре совещания казался чем-то смущенным; потом, извинившись, прервал говорившего и, подойдя к кому-то незначительному по чину, сказал: «Извините, мистер Смит, я забыл пожать вам руку». Ильф и Петров не преминули отметить, что рабочая атмосфера в Америке характерна своей непосредственностью и отсутствием видимого чинопочитания.
С другой стороны известно: в корпоративной Америке нет демократии; эти слова стали чем-то вроде поговорки. Напряжения на работе существуют, и очень ощутимые. И вот для их посильного уменьшения придумали средство: совместное кашеварство. Об этом была большая статья в недавнем номере газеты "Нью Йорк Таймс" – в секции бизнеса, под названием «Кухонный нож как инструмент административного искусства».
Стали приглашать поваров из ближайших ресторанов и под их руководством в обеденный перерыв, а то и после работы совместно готовить еду: и начальство, и подчиненные. Градус настроения на работе заметно повысился, укрепился, как говорят в Америке, командный дух – непременное условие всякого успеха. Сделать из формальных отношений неформальные, сохранив нужную иерархию и требовательность по нисходящей, – важное достоинство босса. И этому способствует, оказалось, совместное обучение нехитрым кухонным приемам: как ножом плашмя растолочь чеснок или расчленить лук на решетке. В особенно хорошее настроение приходит команда, когда у босса перегорает бифштекс. Люди испытывают неподдельный восторг – назовите его, если хочется, административным.