У меня с Жене довольно долго сохранялись тесные отношения, но потом мы немного отдалились, когда он стал поддерживать ''Фракцию Красной Армии'' и начал писать для ''Юманите''. Но, несмотря на все эти мелочи, он все равно оставался человеком совершенно очаровательным, очень забавным и полностью свободным.
Дмитрий Волчек: Список соблазненных Жаном Жене велик. Виолетта Ледюк была настолько покорена Жене, что однажды, когда она увидела его из окна автобуса, он показался ей пылающим факелом на парижской улице. Для писателя Маруси Климовой Жене тоже стал таким факелом, учителем красоты.
Маруся Климова: Теперь мне уже трудно сказать, почему, оказавшись в Западном Берлине буквально накануне эпохального крушения знаменитой стены, я зашла в книжный магазин на Курфюрстендамм, протянула руку к полке и из множества стоявших там книг выбрала именно роман Жана Жене ''Кэрель'', который через пять лет был опубликован в Петербурге в моем переводе. Ведь тогда я имела о Жене крайне смутное представление – где-то на уровне крошечной статейки из советской ''Литературной энциклопедии'' – и даже экранизацию этого романа, сделанную Фассбиндером, еще не успела посмотреть. Нечто подобное произошло и с Луи-Фердинандом Селином, которого я тоже несколько ранее начала переводить на свой страх и риск, абсолютно не предполагая, что будет дальше с моим переводом. Поэтому фигуры Жене и Селина и сейчас имеют для меня немного фатальный смысл. Получается, что когда-то я, совсем как в карточной игре, протянула руку в темноту и вытащила из колоды две случайных карты. Все остальное в своей дальнейшей литературной жизни я делала уже более осознанно.
Если говорить о Жене как о писателе, то мне кажется, что его влияние на последующую литературу оказалось не таким уж и значительным. Мне, например, довольно сложно назвать имена тех, кого можно было бы признать его продолжателем или даже подражателем. Столь же непросто, думаю, будет обнаружить следы его стиля и в моих книгах. Но в данном случае все это не так важно. Для меня Жене является прежде всего таким, не побоюсь этого слова, гением, благодаря которому современная литература еще окончательно не превратилась в бесконечный поток слов и образов, пусть даже более-менее правильно выстроенных, но все равно совершенно затертых, невыразительных и скучных. Перефразируя Ницше, можно сказать, что Жене принадлежит, к числу тех немногих, кто делает занятие литературой ''веселым искусством''. А, оглядываясь назад, я невольно ловлю себя на мысли, что за всю свою жизнь мне довелось встретить не так много личностей, не только в литературе, но и в культуре вообще, о которых можно хотя бы с натяжкой сказать нечто подобное – два-три человека, и все. Подавляющее большинство современных писателей и художников, по моим наблюдениям, явились в этот мир, чтобы множить серость, уныние и тоску. Конечно, с самим Жене я не встречалась, хотя чисто теоретически такое можно представить – он ведь умер в 1986 году, – но во время своих визитов в Париж мне часто приходилось говорить с теми, кто знал Жене лично. И далеко не все из них отзывались о нем восторженно – некоторые высказывались негативно и с нескрываемым раздражением. Но какие бы слова и поступки Жене до меня не доходили, как бы они не характеризовались теми, кто о них рассказывает, все они неизменно вызывали у меня такое чувство, будто я ощущаю что-то вроде дуновения свежего ветра, внезапно повеявшего на меня откуда-то из туманного далека. Что-то подобное я испытывала в детстве, когда тайком убегала из дома, пробиралась между полуразвалившимися мрачными постройками в районе морского порта, выходила на берег Финского залива и глядела на уходящие вдаль корабли, которые казались мне самыми волнующими и таинственными из всего, что только можно представить себе в этом мире. Чего, например, стоит история, рассказанная мне недавно Эриком Журданом, про загадочного прекрасного юношу, которого Жене сделал наследником своих прав, и который после смерти Жене периодически являлся в издательство ''Галлимар'' за причитающимися ему гонорарами, никогда никого там ни о чем не спрашивал, ничем не интересовался, а просто молча брал деньги и уходил, при этом он даже не мог толком расписаться в ведомости, так как не умел писать. Невольно возникает образ посланца, явившегося в мир литературы из какого-то иного, гораздо более широкого и многомерного пространства, где людям уже не нужны условности вроде письменной речи. Естественно, только такой человек и мог представлять интересы Жана Жене после смерти.
Кроме того, для меня еще очень важно, что Жене, как, вероятно, никому другому во всей мировой литературе, удалось избежать двух самых страшных изъянов, которых больше всего следует опасаться человеку искусства. Наверное, я не смогу этого до конца объяснить, но я всегда испытывала глубочайшее недоверие к тем писателям, кто связывает свое творчество с идеей добра. Может быть, это как-то обусловлено тем, что мораль обычно пытаются использовать в своих целях политики для манипуляции толпой, хотя я и не уверена… Тем не менее, стоит мне заподозрить, что автор стал в той или иной форме, если так можно выразиться, ''служить добру'', как я моментально утрачиваю всякий интерес к его творчеству. И чем глубже спрятано это ''добро'', чем больше оно завуалировано и скрыто от глаз, тем более сильное отвращение оно у меня вызывает при обнаружении. Обычно все происходит так, будто ты берешь в руки яблоко, а оно вдруг оказывается гнилым изнутри. Или даже как в ''Братьях Карамазовых'', когда Алеша неожиданно узнает, что его кумир старец Зосима после смерти стал источать мерзкий запах и начал гнить. Добро, думаю, и является для произведения искусства такой гнилью, которая обрекает его на разложение, лишает бессмертия. Забавно, что Жене был крайне ангажирован в политику, встречался с Арафатом, боролся с расизмом, поддерживал тесные контакты с ''Черными пантерами'' и вообще постоянно выступал на стороне всех слабых, бедных и униженных этого мира; я хорошо помню фотографию, где он идет под руку с Анджелой Дэвис; почти не сомневаюсь, что будь Жене сейчас жив, он бы уже наверняка отправился в Северную Корею и подписывал воззвания в ее защиту, но при этом он все равно умудрился остаться совершенно не затронутым таким губительным для художника явлением, как мораль. В облике Жене нет ничего доброго, он не имеет никакого отношения к добру, и в этом смысле абсолютно чист.
Более того, в Жене не только нет ничего доброго, но в нем нет еще и ничего умного. И это его качество для меня не менее значимо. Ибо оно делает Жене практически неуловимым для научного анализа и расчленения. А наука, как мне кажется, представляет для искусства даже большую опасность, чем политика с ее моралью и добром, хотя бы потому, что способна заманивать в свои сети художника при помощи методов куда более изощренных, чем те, которыми обычно пользуются представители власти. Литературоведы и ученые, подобно шакалам, преследуют писателя буквально по пятам, чтобы при первом же удобном случае – чаще всего это бывает после его смерти – вцепиться в него, высосать всю кровь, всю энергию, не оставив грядущим поколениям ничего. Я знаю, разумеется, что научные труды о Жене тоже пишутся, ему, как и полагается классику литературы, посвящаются конференции и коллоквиумы, но в применении к Жене они все равно выглядят крайне неестественно и нарочито. Жене мало что способен дать тем, кто ищет в искусстве темы для диссертаций и умных разговоров, так как он жил и творил для узкого круга избранных, тех, кто по словам Уайльда, ''видит в этом мире только одно: красоту''.
С этой точки зрения Жан Жене близок к образу идеального поэта, который я когда-то для себя создала и которому сама всегда старалась следовать.
Дмитрий Волчек: Маруся Климова упомянула участие Жене в борьбе за расовое равноправие. Еще в школе, когда одноклассники высмеивали его как приемного сына, Жене начал думать, что он человек с другим цветом кожи, и именно это воспоминание, предполагает Джереми Рид, определило его интерес к движению Черных пантер.
Джереми Рид: По-моему, он ударился в политику по одной лишь причине – больше не мог писать. Он никогда не относился к этим вещам серьезно, не разбирался толком в политике. Знаете, все эти его поездки в Чикаго, борьба за права темнокожих – этому не стоит придавать большого значения. Он терпеть не мог Америку, не понимал, что происходило в том мире. Думаю, он занялся политикой, поскольку к тому времени уже давно перестал быть писателем. Не исключено, что виной тут были эксперименты с сознанием, огромное количество снотворного и прочих веществ, которые он принимал. Ему требовалось вдохновение, и он искал его где придется, оставшись без материала как писатель. Одним словом, политика, если угодно, стала для него удобной отдушиной.
Материал для книг Жене дало заключение в тюрьме; именно оттуда он черпал поразительные истории об уголовном мире, именно это преобразовывал в поэзию в своих ранних вещах. Выйдя на свободу, он потерял источник вдохновения. Бульшую часть жизни он вообще ничего не писал. Незадолго до смерти вышла его книга, посвященная политической борьбе. Его таланту суждена была ранняя смерть – так случалось со многими.
Дмитрий Волчек: За Черными Пантерами последовали палестинцы. Альбер Диши познакомился с Жаном Жене в Бейруте.
Альбер Диши: Я познакомился с Жене, когда он приехал в Бейрут по приглашению Махмуда Аль-Хамшари, одного из активистов движения за освобождение Палестины. Жене был настолько потрясен событиями ''черного сентября'' в Иордании, что решил посетить лагеря палестинских беженцев. Он собирался задержаться на Ближнем Востоке на неделю, но провел там шесть месяцев. Я в то время учился в университете и вдруг услышал от своих друзей: ''Ты знаешь, к нам скоро приедет Жан Жене?'' А я смутно представлял тогда, кто это такой. Хотя само имя Жене на Ближнем Востоке было достаточно известно и, можно сказать, уже стало нарицательным. Однажды жена Махмуда Аль-Хамшари спросила у одного палестинского солдата, какова цель палестинской революции, и тот ответил: ''Создание нового человека''. Она попросила пояснить, и он сказал: ''Такого человека, как Жан Жене!'' При этом оказалось, что он не только никогда не видел самого Жене, но и не читал ни одной его книги.