Неудивительно, что творчество Жене открыли и сделали предметом серьезных штудий не столько эстет Кокто, как философы – Сартр и Жорж Батай. Громадная книга Сартра не специфична, у него Жене предстает в том же тематическом ареале, что Бодлер или сам Сартр в его автобиографии ''Слова''. Сартр навязывает Жане свою тему: человек, не выдерживающий существования с его изначальной свободой и стремящийся назад, в объективированный, вещный, предметный мир – из ничто (тождественного с сознанием и свободой) в ''бытие''. Подход Батая кажется мне более адекватным самому Жене. Батай разрабатывал тему священного: священное, сакральное, нуминозное, божественное для него – это сфера, вхождение в которую делает человека преступником; более того, само священное есть преступное, Бог – источник зла. Богоявление у Батая порождает зло, встреча человека с Богом рождает зло. То, что называют добром в человеческой культуре, – не более чем система социально-полезных запретов и сдержек, которая ни в коем случае не открывает глубин бытия. Мораль всегда и только утилитарна. Поэтому любое человеческое действие, выходящее за пределы утилитарной морали, соприкасается со злом, а то и порождает зло. В том числе литература – вот пойнт Батая: его книга, где собраны соответствующие тексты так и называется ''Литература и зло''. Можно было бы назвать еще круче – Литература как зло. Понятно, что почетное место в книге Батая занял Жан Жене. Процитируем кое-что из Батая.
Диктор:''Запретное пространство – это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению – смерти, – но, оставаясь преградой, превращается в приманку (…) И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему (сакральному, запретному). Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен. Литература не возлагает на себя задачу управлять коллективной необходимостью. (…) В какой-то степени литература как нарушение границ нравственности даже опасна''.
Борис Парамонов: В этих словах как нельзя понятнее представлен путь Жана Жене – преступника и писателя. На сущностном уровне это, получается, одно. Но для того, чтобы из преступника сделаться писателем нужно только одно – литературный талант. А чтобы стать великим писателем, еще нужен эксцентричный опыт, выводящий за грани человеческой обыденщины. И тут всячески уместна одна фраза Сартра из его книги о Жене: ''Гений – это не дар, а путь, избираемый в отчаянных обстоятельствах''.
Но писатель такого опыта и таких решений тем более не может быть моралистом, он будет тем, что называется адвокат дьявола. Достоевский был именно таким, всё его константинопольское православие – уловка души, потрясенной собственным знанием. Такой опыт не передать в простых словах, но только на преображающем языке искусства. И для искусства нет в мире виноватых.
Диктор:''Когда Нотр Дам де Флёр был передан в руки охранников, им показалось, что он обрел священное свойство, которым некогда обладали искупительные жертвы, будь то козел, бык или ребенок, и которым до сих пор обладают короли и евреи. Надзиратели говорили с ним и служили ему так, как если бы знали, что он несет на себе тяжесть всех грехов мира, и хотели снискать себе благословение Искупителя''.
Борис Парамонов: Это дерзновенные слова, но Жене говорит больше, дальше предъявляет счет, о котором писал Достоевский:
Диктор:''Покрову храма не нужно разрываться снизу доверху, если Бог испускает дух. Это ничего не докажет, кроме того, что ткань была плохого качества и изрядно обветшала. Хотя к этому следовало бы отнестись безразлично, я бы еще согласился, если б дерзкий пострел продырявил его ударом ноги и убежал прочь, вопя о чуде. Это пикантно и весьма подходяще для того, чтобы лечь в основу Легенды''.
Борис Парамонов: Мне кажется, что мало подчеркивалось одно обстоятельство: что герои ''Богоматери цветов'' – дети. И это дети Божьи, как все мы. Любой человек христоподобен и брошен в мир зла самим актом рождения. И любой искуплен актом, страданием смерти.
Вот контекст и масштаб, в которых нужно говорить о Жане Жене. Всё прочее – то, что называется культура.
Дмитрий Волчек: В России ''Богоматерь цветов'' была наспех издана в начале 90-х. Сейчас Алла Смирнова готовит новый перевод этого романа и собрания стихотворений Жана Жене.
Алла Смирнова: Он требует такого невероятного напряжения при переводе, это такой энергоемкий автор, что я, особенно после стихов, просто заболеваю физически. Это очень тяжело.
Дмитрий Волчек: Представляю, как сложно переводить Жене, особенно на русский, ведь это наложение различных языковых пластов и работа с темами, которых почти нет в русской литературе.
Алла Смирнова: Русский язык очень беден эротическим словарем, и это огромная проблема. У нас фактически отсутствует то, что называется ''средним регистром'', даже для обозначения органов, я уж не говорю про все остальное: либо – мат, либо – медицинская терминология. Кроме того, в русском языке все, что связано с гомосексуальной культурой, имеет пейоративную окраску, то есть резко уничижительную, отрицательную. А у Жене, конечно, никакие там ''педики'' и ''гомики'' абсолютно недопустимы, у него это романтизированный мир. И, наконец, тюремная культура, если верить Жене, в отличие от культуры российских тюрем, совсем другая – пассивные гомосексуалисты отнюдь не презираемые опущенные существа, это красивые мальчики, их внимания добиваются, их любят, из за них страдают, из-за них стреляются. Как на самом деле, я не знаю и вообще это не мое дело. Все, что мне нужно, находится тексте, а не в биографии и не в уголовном деле. Это огромная проблема. А то, что свариваются разные пласты языка — безусловно. И нельзя на самом деле вообще никаких слов употреблять — ''педиков'' и ''гомиков'' нельзя, слово ''гей'' тоже нельзя, во времена Жене оно не существовало, ''гомосексуалист'' – это слишком получается официально, по-канцелярски. В общем, выясняется, что ничего нельзя. И тут-то и возникает высшая степень свободы, когда ничего нельзя. Значит, нужно обходиться вообще без слов.
Дмитрий Волчек: Как вы вышли из ситуации?
Алла Смирнова: Нельзя воспринимать Жене как некую елку, увешанную сексуальными аксессуарами. Нужно понимать, что у него все-таки романы не про секс, а про смерть, про одиночество. Например, когда он в своем романе, который я сейчас перевожу, ''Богоматерь цветов'', пишет: ''Я возвел мастурбацию в ранг культа'', это действительно так. Потому что то, что он пишет об онанизме, это гимн одиночеству. Вот и нужно переводить про одиночество, а не про то, куда он сунул руку и что с ней делает. Это как раз важный момент. Но голову, конечно, приходится поломать, тем более что у него очень много символичного, и я не понимаю, случайно ли это у него получается или нет. Вот, например, такая фраза: ''Он слушал, а на его губах проплывала каравелла''. Странная фраза. По контексту вроде был понятно, что это улыбка, а, с другой стороны, у меня уже срабатывает такой звоночек, я понимаю, что любое ключевое слово у Жене нужно проверять по словарю арго, не имеет ли оно второго значения. И действительно слово каравелла, оказывается, имеет значение ''роскошная проститутка, проститутка люкс''. Но чувствуют ли современные французы этот подтекст? Очевидно, нет. А было ли это во времена Жене, и чувствовал ли он этот подтекст или у него получились такие вещи случайно? Каждый раз эту проблему приходится решать самостоятельно, и каждый раз по-своему.
Дмитрий Волчек: Английский биограф Жана Жене, Джереми Рид говорит, что Жене изображает исключительно мужской мир: женщины в его книгах – переодетые мужчины.
Джереми Рид: Не думаю, что Жене ненавидел женщин – он попросту не принимал во внимание их существование. Подобно Уильяму Берроузу, он почти не бывал в женском обществе и потому игнорировал эту сторону жизни, очень важную. В качестве компенсации он, конечно, бросался в другую крайность, о чем свидетельствуют его ранние книги. Как известно, в его жизни не было матери или другой женщины, которая ее заменяла бы. Он рано попал в тюрьму, где его окружали одни мужчины. Можно сказать, что его, брошенного матерью, усыновили мужчины, гомосексуалисты – он сам говорил о том, что нашел мать в их лице. Все это, разумеется, отразилось на том, что он писал. В его сочинениях бросается в глаза отсутствие женщины – очень важный пробел. Мне кажется, что книги Жене не могут читать женщины, такое почти невозможно себе представить; ведь его интересует только один биологический вид – мужчины.
Конечно, это тоже было частью его стремления подрывать устои – гомосексуализм тогда приравнивался к преступлению. Воспевая мужское братство, Жене бросал еще один вызов обществу. Он и здесь показал себя бунтарем.
Дмитрий Волчек: Я спросил Аллу Смирнову, не мешала ли ей мизогиния Жене при работе над переводами ''Богоматери цветов'' и ''Чуда о розе'':
Алла Смирнова: Нет, потому что все, что мне нужно, находится в тексте, а не в биографии и не в уголовном деле. И то, что он был женоненавистник, мне совершенно не мешало. Просто я решила для себя, что это не про это.
У Жене есть очень символичный момент, и это гораздо более важно. Действие романа ''Чудо о розе'' происходит в Турени, в колонии Меттрэ для подростков и в тюрьме Фонтевро. И так получилось, что в колонии Меттрэ, где Жене действительно был, не осталось никаких свидетельств о его пребывании. Там запутанная история. Когда началась война, директор сжег, как было положено по инструкции, все документы, касающиеся несовершеннолетних. И о нем там никаких свидетельств не осталось. Ну, какие-то фотографии коллективные, но кого можно узнать на коллективной фотографии, где стоят 60 одинаково одетых и одинаково обритых подростков? А с другой стороны, это тюрьма Фонтевро, где он описывает буквально каждую выбоинку в камне, каждую щербинку на лестничной ступеньке. А в тюрьме Фонтевро его-то и не было, он там никогда не сидел и узнавал обо всем от своих приятелей. Это очень символично. То есть не остается его следов там, где он был и в то же время ощущение стопроцентного присутствия там, где его не было.