Об этих деталях сказать следовало, но я не хочу на них задерживаться, выступая с оценочными суждениями. Во всей этой истории нужно искать не бытовые мелочи, не пороки характеров, а постараться увидеть ее подлинный масштаб. Ясно, что Бернард Мэдофф, совершивший, как говорят, жульничество века и "кинувший" публику на 60 миллиардов долларов, отбывающий сейчас наказание – тюремное заключение такого же небывалого масштаба – 150 лет, не просто жулик. Вспоминается Сталин, сказавший: убийство одного человека – преступление, убийство миллионов – статистика. В случае Мэдоффа отношение как бы сходное: афера такого масштаба не просто преступление, а какой-то грандиозный культурный обвал и провал. Тут пахнет самой настоящей трагедией. Кажется уже, что он не сам совершал свои деяния, а его затянуло какое-то дьявольское колесо, поглотила некая зловещая бездна. Имел место онтологический, бытийный соблазн. Соблазняет, как известно, черт, Мефистофель. Я решаюсь назвать Бернарда Мэдоффа Фаустом.
Тут нужно иметь в виду не героя поэмы Гете, а более общий символ культурной западной эпохи, который предложил Освальд Шпенглер в книге "Закат Европы", назвавший европейскую культуру Нового времени фаустовской. Европейская культурная традиция, по Шпенглеру, отнюдь не однородна, и новая история Запада отнюдь не вырастает из античных корней, это новая мировоззрительная модель. Античный мир, Греция – то, что Шпенглер называет аполлонической культурой, - строится на идее замкнутого в себе тела, измеряемого рациональным числом, это культура принципиально ограниченного горизонта, замкнутой сферы, как бы далеко ни простирался ее радиус. В греческом языке не было самого слова "пространство". В противоположность этому, фаустовская культура в основе своей обладает интуицией бесконечного пространства, она действует на расстоянии, и недаром создала дальнобойную артиллерию. Ее идея – не число, а отношение, то есть даже математика в обеих культурах разная. Аполлонические греки – это Эвклидова геометрия, Новое время – аналитическая геометрия Декарта и Лейбниц с анализом бесконечно малых. И – вот ту мы подходим к нашему сюжету – совершенно разное отношение к деньгам в одной и другой культуре: в античности деньги – это монета, в Новое время деньги - это кредит, то есть невещественное отношение. А это уже идея банка и биржи, идея финансовых спекуляций как чего-то органически присущего фаустовской культуре. Уолл-стрит – отсюда, и Берни Мэдофф отсюда же. Можно сказать, что в деле Мэдоффа фаустовская идея денег претерпела трагический срыв. Культурный феномен реализовался как скандал. Но этот скандал стилистически однороден понятию денег в фаустовской культуре, она чревата такими скандалами, в обычное время выступая в легальной форме господства финансового капитала. Но это такая форма, которой трудно управлять, она вырывается из рук слабого человека: у него происходит головокружение от пребывания в этих бесконечных фаустовских пространствах, они засасывают его как вакуум. В этом смысле Берни Мэдофф – не только жулик, но и некий страстотерпец фаустовской культуры.
И вот новейшее примечание к этому сюжету, новейшее его развитие: движение "Займем Уолл-стрит". Его участники смутно чувствуют риски нынешней культуры и как бы порываются в некую античную ретроспективу, в аполлоническое прошлое, в уют стесненного телесного бытия. Эти хипстеры – а таких в движении подавляющее большинство – ничто иное как реинкарнация древнегреческих киников, так же, как они, без угла, без двора ночевавших на улицах. Интересно, что это уже вторая волна, первая была в 60-е годы. Масштабы реакции пока не те, но характерно само это повторение. Вряд ли эти пассеисты победят, фаустовская культура сильнее их шумных, но всё же пассивных реакций. Речь идет о перемене типа культуры, а такая вряд ли состоится – весь мир уже включился в этот процесс и тщится не столько отторгнуть Америку, сколько превзойти ее на ее собственном поле.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24378967.html
* * *
Незнакомый Уэллс
Борис Парамонов: Вышел роман Дэвида Лоджа ''Человек многих талантов'' о Герберте Уэллсе. Уэллса знают или, по крайней мере, знали все, но в России о нем сложилось одностороннее мнение, он известен только как автор научно-фантастических романов, вроде ''Машины времени'' или ''Войны миров''. Между тем он был своеобразным мыслителем, предлагавшим широкую программу социально-культурных реформ и написавшим несколько серьезных философского склада трактатов.
Сначала два слова о самом Дэвиде Лодже. Он писатель скорее комического жанра, его книги – легкая сатира на современный культурный мир, знакомый ему не понаслышке: Лодж долгие годы – профессор Бирмингемского университета, где читал курс литературной теории. Наиболее признанный его роман – ''Тесный мир'', трактующий космополитический круг интеллектуалов-гуманитариев в бурлескных тонах сексуальной эскапады. Но недавно он сменил жанр – стал писать романизированные биографии писателей: материал, ему профессионально известный. Первой такой книгой был роман ''Автора, автора!'' – о Генри Джеймсе и его неудачных театральных опытах. Книга показалась мне скучноватой: ее материал не дал развернуться Лоджу, ибо никаких сексуальных сюжетов в жизни Генри Джеймса не было, разве что считать его репрессированным гомосексуалистом. Но репрессия – она и есть репрессия, то есть внешне не выявляется. И тогда Дэвид Лодж обратился к Уэллсу, жизнь которого была нескончаемым сексуальным фестивалем. Вот этого мы не знали о знаменитом фантасте, так что чтение новой книги Лоджа оказалось крайне познавательным. Впрочем, необходима оговорка. Нынешний роман резко распадается на две части – часть интеллектуальная и часть сексуальная, и они сопоставлены скорее механически. Страницы, посвященные Уэллсу – писателю и мыслителю, чисто описательны, суховаты и даже как-то протокольны. Но зато Лодж отыгрался на сюжетах сексуальной биографии Уэллса. Тут было о чем поговорить.
Нужно сказать, что Гербер Уэллс не только настойчиво и успешно практиковал секс, но и теоретизировал о нем. Если угодно, его можно считать одним из предшественников сексуальной революции, наряду, скажем, с Дэвидом Лоуренсом. Он был пропагандист свободной любви, лучше сказать свободного секса. Секс – не обязательство, а развлечение, полезное для здоровья, вроде спорта. В романе Лоджа он так говорит об этом:
Диктор:''У меня было много романов. И любви не было в большинстве из них. Как я понимаю, – и у моих женщин так же. Это было просто получить и дать удовольствие. Та мысль, что вы должны прикинуться влюбленным в женщину, чтобы вступить с ней в сексуальную связь – мысль, которой мы обязаны христианству и романтическим фантазиям, - эта мысль абсурдна. Это не причиняет ничего, кроме физических и моральных мук. Желание секса – это постоянная характеристика здоровых мужчин и женщин, и это желание должно постоянно удовлетворяться''.
Борис Парамонов: Как мы уже сказали, Уэллс не ограничивался персональными достижениями, но хотел сделать свободную любовь программным культурным тезисом, и очень настойчиво выдвигал эту программу. Интересно, что он связывал это с социализмом. Одно время он был видным членом Фабианского общества, пропагандировавшего мирное врастание в социализм, – и вот он хотел ввести в программу общества пункт о правах женщин на свободную любовь, что не могло не поставить под сомнение сам институт брака. И это не останавливало Уэллса, он даже предлагал проект общественной помощи женщинам, осуществляющим внебрачную половую жизнь. Разумеется, это не могло не скандализировать почтенных фабианцев, даже самого известного из них Бернарда Шоу, несмотря на его любовь ко всяческим парадоксам. В конце концов, Уэллс вышел из Фабианского общества.
Пропаганду свободной любви Уэллс проводил также и в некоторых своих романах, самым скандальным был ''Анна Вероника''. Об этих вещах Уэллса мы и не слышали в России. Разве что в романе ''Дни кометы'' есть подобный сюжет. Жанр фантастики, который принес ему славу, воспринимается в сущности как не очень серьезный, что-то детское, подростковое в нем есть, хотя, как известно, Уэллс очень многое предсказал в плане научного развития человечества, даже атомную бомбу, не говоря уже о таких пустяках, как война в воздухе. Об Уэллсе очень хорошо сказал Евгений Замятин, написавший, что он создал новую мифологию – мифологию города, это городские сказки. Но сказки – они и есть для детей. Про секс этого не скажешь.
В попытке увязать свободную любовь с социализмом Уэллс воспроизвел первоначальную (чтоб не сказать изначальную) черту социалистической идеологии. В России мы находим ту же связь у молодого Герцена, увидевшего в социализме прежде всего проповедь раскрепощения плоти. Сам Уэллс по этому поводу любил вспоминать один из сюжетов ''Утопии'' Томаса Мора, где говорилось, что молодые люди прежде чем вступить в брак должны осмотреть друг друга голыми. У Лоджа Уэллс говорит об этом одной своей любовнице, которая не прочь выйти замуж за давнего своего обожателя.
Уэллс обладал колоссальной притягательной силой для женщин. Я однажды прочитал в каком-то мемуарном фрагменте Сомерсета Моэма, спросившего одну из уэллсовских пассий, чем он так нравится женщинам. Она ответила: его тело пахнет медом. У Лоджа это говорит Уэллсу Елизабет фон Арним, на что он отвечает предложением его полизать.
У Лоджа Уэллс в разговоре с собственной совестью – прием ознакомления читателя с обстоятельствами его жизни и мысли – говорит, что по-настоящему любил он только Изабелл, Джейн и Муру. Изабелл и Джейн – его первая и вторая жены. Мура – знаменитая Мария Игнатьевна Закревская, она же Бенкендорф, она же Будберг, с которой Уэллс познакомился и, натурально, вступил в связь в 1920 году, когда он приезжал в Россию и жил на квартире Горького, у которого эта самая Мура была чем-то вроде секретаря. Уехав потом в Италию, Горький взял ее с собой, и ни у кого не возникало сомнений относительно характера их связи, за исключением, как ни странно, Уэллса, что утверждает Лодж. Уэллс неоднократно звал Муру выйти за него замуж, когда умерла его жена Джейн, – она решительно отказывалась, но сохранила дружеские с ним отношения до конца его дней. Лодж сочинил диалог умирающего Уэллса с Мурой: впечатленный разговорами его близких о том, что Мура – агент Москвы, он спросил ее: Мура, ты шпионка? На что она сказала: ''Странный вопрос. Если я не шпионка, я отвечу нет, а если шпионка – тем более нет''.