с паровозом усталым и старым,
С машинистом – тоже из заключенных.
Так что если и спрячешься
За мешками какими-то,
в темном углу вагонном
И поедешь,
то, круг отмотав, вновь окажешься
В том же самом лагпункте
И раздается голос из толпы:
-Так всё равно ж умрем…
к чему тогда, скажите,
Нам чистая вода
и каждому – жильё
Отдельное? Не лучше ль общежитий
Вечерний пьяный гул?
Да и в бараках лучше…
Привычней как-то…
За кошмарной и уже в какую-то метафизику возведенной бытовухой Стратановский не забывает о высоком масштабе русской беды. В парной к ''Граффити'' книге ''Смоковница'' дан этот масштаб – на этот раз библейский. Библейский праобраз нынешних стихов Сергея Стратановского – это Книга Иова. Тема его стихов, его образ России – богооставленность. Предстояние Богу чревато смертельной опасностью, страшно быть пред глазами Бога живого. Бог – это трансгрессия, как говорит Батай. Он выше морали, Он вне морали. Или, как сказал другой философ, которого Стратановский цитирует в страхе и трепете: Бог Авраама, Исаака и Иакова – это не Бог философов.
У поэта есть, так сказать, средство против Бога (или лучше сказать – от Бога?). Архетипический образ поэта – не Иов, а Орфей – Орфеич, как пишет Стратановский, не забывая о сыновной скромности и русских суффиксах. Но и Орфею не дано вызволить Эвридику из Аида, из ада.
Вызволить Эвридику
Из подвала гриппозного,
где крысы скребутся, где стены
Замерзают зимой…
Вызволить Эвридику,
увезти на трамвае домой.
В дом свой, дом живой,
на захламленный солнцем этаж,
И сказать: ''Я - твой муж,
я – твой друг, я – Орфеич…
И забудь эту сволочь,
что тебя унижала, терзала…''
И она улыбнется и вся встрепенется, но вдруг,
Помрачнев обернется, захочет обратно, в подвал –
В преисподнюю крысь…
Вот это и есть тот крысиный подвал, в котором прижилась, с которым сжилась Россия Стратановского. Но он ведь в России не один - есть и другие русские, новые русские. Им посвящено убийственное по иронии стихотворение ''Русский бизнесмен на Патмосе'':
Вот он – Патмос: море, скалистый мыс,
за отелем лежит многотелый пляж
И в кафе у причала утренний ветер свеж…
Не сбылись те пророчества, не сбылись.
А в России сегодня у власти Тень,
И всё время дрожишь, что отнимут бизнес.
Здесь же – пляжная нега, живая лень…
Неужели лучшее в мире – праздность?
Мы не верим ни в Бога, ни в Страшный Суд,
Нам приятны купанья и свежий воздух,
На фига нам Россия… Остаться бы тут,
Обретя от заботы и дела отдых.
Стратановский даже рифму подпустил для утешения отдыхающего. Ирония же в том, что остров Патмос – то самое место, где евангелист Иоанн написал свое Откровение – Апокалипсис, весть о конце мира и о последнем Божьем Суде. Но пока можно нежиться на пляже. Пока не набежит очередная холера.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24300123.html
* * *
Дороже нефти
"Нью-Йорк Таймс" иногда помещает сторонние материалы на правах рекламы. Недавно в ней появился шестистраничный вкладыш, написанный российскими журналистами. Среди прочих статей была одна, вызвавшая у меня особый интерес. Это статья о Довлатове (автор Владимир Рувинский) - о том, как группа энтузиастов собирается открыть музей Довлатова в Пушкинских горах, как известно, уже мемориальном месте. Они купили дом, в котором дважды жил Довлатов, работая экскурсоводом в Пушкинском заповеднике. Дом этот и его запьянцовский хозяин описаны в повести Довлатова "Заповедник". Знающие люди говорят, что этот дом должен был разрушиться от ветхости еще в 70-е годы, но каким-то чудом удержался до наших дней. Сейчас, значит, у него новые хозяева, которые его восстанавливают, намереваясь при этом сохранить все его дыры и щели для вящей документальности.
Еще одно свидетельство славы писателя, в свое время не нашедшего место в России, никого уже не удивляет. Слава Сергея Довлатова – заслуженная, никем сверху не спущенная, поистине народная. Довлатов нынче фигура культовая, сравнимая по градусу народной любви с Есениным и Высоцким, и стремление людей его память всячески увековечить в знаках вещественных удивления не вызывает. Но есть в этой истории один забавный поворот. Как уже было упомянуто, в этих местах есть уже один музей – пушкинский. Создается тем самым интересное сопоставление, о котором нельзя не задуматься.
Конечно, о какой-либо конкуренции в смысле славы речи быть не может. Посмертная слава – положение безразмерное, места всем хватит. Как писал однажды Маяковский, обращаясь к тому же Пушкину: Вы на "п", а я на "м", - имея в виду их алфавитное расположение на скрижалях бессмертия. Заставляет задуматься другое: не сами авторы в их соотносительном достоинстве, а та Россия, которую они соответственно представляют. Литературный процесс всё сохраняет и при случае приумножает. Другое дело – процесс исторический.
Лучшая характеристика Пушкина дана историком-эмигрантом Г.П.Федотовым: певец империи и свободы. Уточняя, автор говорил, что в истории России была эпоха, когда строительство империи совпадало со строительством культуры. Эту эпоху обычно называют петербургским периодом русской истории. Вот это и есть историческое место Пушкина. Петербург – основной герой его поэзии, основной образ красоты и трагического величия. Россия Пушкина – это Медный всадник на гранитном невском берегу. Стихиям у Пушкина противостоит не деспотия, а творимая красота, то есть то, что и называется культурой.
А какая Россия представлена у Довлатова? Опять-таки империя, но наделенная эпитетом "советская" и лишенная культуры и красоты. Петербург у Довлатова - "Ленинград", в лучшем случае "Питер". Он разваливается, как домишко Ивана Федоровича (в "Заповеднике" - Михаила Ивановича), и коммуналка на улице Рубинштейна, в которой жил Довлатов, так же соотносима с прежним Петербургом, как эта развалюха с имением Михайловское.
Теперь за работу взялись реставраторы – и не только те, что откупили избу для довлатовского музея. Россия подновилась и подкрасилась, да как будто бы и в материальном отношении подправилась. Кто против реставрации и реставраторов? Но не нужно забывать, что история может выкинуть новое коленце, а литература остается той же, что была. Это и есть подлинный русский капитал. И он останется даже тогда, когда кончится нефть.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24298298.html
* * *
Россия 20 лет спустя
Александр Генис: В те страшные – и героические - августовские дни многие мои друзья были на баррикадах у Белого Дома. Прошло 20 лет и сегодня они не слишком любят об этом вспоминать. ''Это как первая любовь, - объясняют мне, - неловко за свою наивность, тем более, что ничего из этого не вышло – брака страны со свободой не получилось''.
Если это и верно, то только отчасти: люди изменились больше страны, и сегодняшние не узнали бы себя во вчерашних. Другое дело, что со стороны это заметнее. Руководствуюсь этим соображением, ''Американский час'' предлагает необычный и спорный материал нашего постоянного автора, ветерана ''Свободы'' (и свободы) – Бориса Парамонова. В отличие от традиционного жанра беседы на этот раз я просто отдам микрофон Борису Михайловичу, надеясь, что диалог начнется потом, когда мы услышим ваши, дорогие слушатели, ответы, реплики и вопросы.
Итак, травелог Бориса Парамонова: Россия через 20 лет после путча.
Борис Парамонов: В России я был шесть недель – с 24 мая по 4 июля – самое время, чтобы обнаруживать предметы восхищения. Зимой, говорят, туристические восторги сильно охладевают, да и не походишь по обеим столицам, когда с любой крыши сваливаются смертоносные сталактиты. Лето - другое дело, летом всякому клошару хорошо, всякому бомжу место. Я бомжом отнюдь не был, и в Питере стоял, например, на Екатерининском канале, как раз против знаменитого Львиного мостика. От Львиного мостика – сто метров до Казанского собора, теперь украшенного снаружи большой иконой Казанской Божьей матери. На площади шум и суматоха туристического бизнеса, десятки мегафонов предлагают десятки экскурсий по городу и окрестностям. На мегафонах написано слово ''орало''. Хотя это слово значит всего-навсего плуг, но мне понравился юмор предпринимателей, придавший неформальный оттенок своему бизнесу.
Я спросил одну такую тётку с оралом, сколько стоит поездка, скажем, в Пушкин. Посмотрев на меня, она сказала: столько-то, потом добавила: ''Пенсионерам скидка''. Я спросил: ''А похож я на пенсионера?'' Она сказала: ''Да''. ''Верно, - согласился я, - мне 74 года''. ''Выглядите намного моложе'', сказала тетка, а потом еще раз меня осмотрела и сказала: ''Для иностранцев другие тарифы''. ''А разве я похож на иностранца?'' – поинтересовался я. ''Очень'',- ответила тетка. Вот и разъезжай по исторической родине, разговаривая на чистейшем русском языке.
Эта непритязательная виньетка долженствует оттенить совсем иной сюжет. Не знаю, так ли я похож на иностранца, но на мой присмотревшийся за полтора месяца глаз нынешние русские визуально ничем не отличимы от каких бы то ни было иностранцев. Толпа нынче одна – что в Нью-Йорке, что в Москве, что в Лондоне. Мир стал плоским,- прав Томас Фридман. Этому способствует прежде всего немыслимая простота современной принятой в городах одежды. Одежда утратила