тических, животных, антисоциальных влечений, а нормы цивилизации не дают им хода, запрещают и вытесняют их. Жизнь в культуре, говорит Фрейд, делает человека глубоко несчастным, и это не его вина, это рок – назначение человека, условие человеческого существования, плата за выход из животного состояния, каковой выход, однако, никогда не бывает полным.
Александр Генис: Укладывая на кушетку пациента, аналитик видит в нем сразу крокодила, обезьяну и лошадь – всю нашу эволюцию, а не только ее культурный этаж. Но это – Фрейд, а что Юнг?
Борис Парамонов: Восстание Юнга против Фрейда началось с того, что он пересмотрел само понятие бессознательного. Для Юнга это не сублиминальная свалка, куда выбрасываются не подлежащие сознательному синтезу атавистические влечения, а богатейший источник человеческого существования во всей его полноте. Бессознательное – можно сказать и так – это душа, психея. Юнг сохраняет термин либидо, но если для Фрейда это исключительно носитель сексуальных влечений во всей их животности, то для Юнга это изначальная бытийная энергия. Бессознательное ценно, нужно учиться его синтезировать. Метафорически говоря, это та мать-земля, припадая к которой, Антей обретает силу. А Геракл-Фрейд хочет Антея оторвать от земли, порушить эту естественную в психическом отношении связь.
Александр Генис: Не удивительно, что Фрейд соблазнял науку, а Юнг – поэзию.
Борис Парамонов: Рубежное событие произошло в 1912 году, когда Юнг опубликовал книгу “Символы и трансформации либидо”. Фрейд говорил, что невротические переживания, и не только они, но и вообще все образования культуры – ни что иное, как символы либидо. Юнг в беседах возражал: но тогда вся человеческая культура предстает фарсом, если это не более, чем вытесненное сексуальное влечение! Да, отвечал Фрейд, это так, и это рок. И вот Юнг обернул это отношение: не всё в жизни человека – символы и шифры либидо, а само либидо - символ, скрывающий в себе подлинные, высокоценные продукты душевной работы. Сексуальные сюжеты - не последняя истина о душе, а в свою очередь символизация этой энергии. Нужно не подавлять, но и не разоблачать либидо, а научиться им управлять, пользоваться его неисчислимыми богатствами, припадать к этому живительному источнику.
Это привело, конечно, к резкой переориентации самих методов психотерапевтической работы. Для Фрейда невроз – враг, которого нужно выманить из крепости бессознательного, разоблачить и уничтожить, Для Юнга чуть ли не наоборот: невроз нужно понять как указание на ценные содержания бессознательного и соответствующим образом его истолковывать. Чуть ли не культивировать.
Этот сюжет можно резюмировать так, и это сделал сам Юнг: если Фрейд понимал бессознательное как подполье индивидуальной жизни, редуцировав, сведя бессознательное к сексу, то Юнг произвел, как он говорит, амплификацию бессознательного, то есть расширение, увеличение – увидел его психическим основанием человечества (а не одного отдельно взятого человека). Бессознательное коллективно. И тогда сюжеты бессознательной душевной жизни приобрели совершенно иное значение. Юнг вывел эти сюжеты из душного сексуального подполья на просторы и выси человеческого существования. Именно так: глубина – предусловие высоты, из глубины мы взываем к Господу, а не проваливаемся в ад. Если взять Данте, то для Фрейда бессознательное это ад, а для Юнга - путь из ада на ту высоту, где любовь движет солнца и светила.
Александр Генис: Кто из них больше продвинулся к истине? Где тут наука, а где скорее искусство – о чем, между прочим, всё время говорят критики Фрейда, оценивая его психоанализ.
Борис Парамонов: Фрейд если и не совсем наука, то всё-таки психоанализ куда научнее аналитической психологии Юнга. Он не научен в той мере, в какой о человеке вообще невозможно научное знание – о душевно-духовных его измерениях, конечно, человек как материальное тело со всеми потрохами остается в распоряжении науки. Зачислен по химии, как говорил Герцен, что было у него метафорой смерти. Но когда человек жив, то ведь он не сводим к телесности и ее законам. В том-то и дело, что человек как целостность не попадает под научный анализ. Наука вообще не изучает целостностей, ее метод – методологическая абстракция, искусственное выделение группы явлений, внутри которых устанавливаются закономерные отношения. И вот Фрейд, фрейдовский психоанализ потому научнее, что он методологически сужает человека, редуцирует его (в данном случае к сексу). И вот в этих сознательно зауженных рамках становится возможным выделить группу явлений, вполне подверженных анализу и пониманию.
Александр Генис: То есть, психоанализ работает как раз потому, что он редуцирует человека до невротика?
Борис Парамонов: Да, психоанализ берет человека суженным, то есть научно. Говоря философски, Фрейд создал новый метод, но не новый предмет изучения. А ошибка его главная, и очень распространенная на всей истории мысли, в том числе философской, та, что он метод превратил в мировоззрение. То есть изучать и лечить человека, сведя его к сексу, можно, но возводить секс в последнее основание бытия нельзя.
Александр Генис: Но тогда юнгианство - не наука и не работает как психиатрическая практика?
Борис Парамонов: Думаю, что дело обстоит именно так. Юнгианство – некое интегральное мировоззрение, говорящее именно о целостности человека, избегающее методологических сужений. Но знание, им даваемое, потому и нельзя назвать научным.
Александр Генис: Как же в таком случае назвать учение Юнга? Искусством? Или, может быть, философией?
Борис Парамонов: В том-то и дело, что ни то и ни другое. Философия, как ни крути, - рациональное знание, а искусство создает эстетически значимые предметы. Ни того, ни другого Юнг не дает. Его учение можно назвать по старинке – гнозисом: это некое усмотрение истин о бытии, никакой верификации, однако, не подлежащих.
Александр Генис: Нам пора подводить резюме. Поэтому вернемся к главному: как обстоит с юнгианством как мировоззрением? Ведь оно стало весьма популярным, причем, именно в Америке.
Борис Парамонов: Да, здесь было очень в ходу некое поп-юнгианство, есть такой Джозеф Кэмпбелл, популяризатор Юнга, его книги стали бестселлерами. Коренной, естественный и социально-исторический индивидуализм американцев в этом случае понимается не просто в его фактической данности, но при помощи жвачки из Юнга поднимаются на высоту исполнимой и достигнутой духовной задачи. Как у Сэлинджера: некий оптовый похоронщик говорит ученикам частной школы: Мне в моей жизни помогает только Господь! А Холден Колфилд представляет картину: едет такой богомолец в своем кадиллаке и молится: пошли мне, Господь, побольше покойничков.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24225568.html
* * *
российское кино в американском контексте
Александр Генис: Успех фильма Звягинцева ''Елена'' на Каннском фестивале напомнил нью-йоркским синефилам о российском кинематографе, о котором изрядно позабыли в последние смутные (не только для кино) годы. Впрочем, в век Интернета для этого не надо ждать ни проката, ни повода – фильмы, как книги, стали доступны всем и всегда. Воспользовавшись этим, я предложил Борису Михайловичу Парамонову, страстному любителю и знатоку кино, заново посмотреть отечественную киноклассику и поместить свои наблюдения в американский историко-философский контекст.
Борис Парамонов: Недавно в газете ''Нью-Йорк Таймс'' появилась статья о том, что ''Мосфильм'' открыл свой сайт в ''You Tube'' и крутит там свои фильмы. Нынче это вообще дело нехитрое. Тем более, что новые русские фильмы я беру в одной лавочке и, в общем, в курсе того, что делает нынче российское кино. Видел я все последние премированные фильмы – ''Край'', ''Кочегар'', ''Овсянки'', ''Как я провел этим лето'' - весь первый сорт. Впечатления не радостные. ''Овсянки'' выключил на двадцатой минуте. Балабанов ''Кочегаром'' разочаровал: фильма нет, и он не появится от того, что его премировали. ''Край'' особенно раздражающее действие произвел, он набит всеми типическими ошибками нынешних киношников. Они норовят делать фильмы вроде как символические, поднимаясь над низким бытом, но не могут избежать реализма со всеми житейскими и историческими деталями. Получается вопиющая нестыковка. Когда лагерники гонят гебешника и он убегает на велосипеде – это, надо полагать, символика. Но слишком недавно всё это было, чтоб русский зритель мог поверить такой сцене. Это кажется подражанием какой-нибудь американской комедии. Иногда приходит в голову дикая мысль: а если и впрямь нынешние киношники думают, что подобное возможно? Вряд ли. Тогда получается, что им всё до лампочки. Потому что никакой символики не получается среди лагерных бараков, слишком реалистические детали. Я уже не говорю об этой немецкой девушке, которая одна прожила всю войну в тайге. Допустим, с ружьем, а сколько патронов было? А спички были костер разжечь? Всей этой дребедени ни на секунду не веришь. Не говорю уже о единоличном восстановлении железнодорожного моста. Это, конечно, от Платонова, но опять же дано в реалистической трактовке. Такие вещи должны происходить где-то за кадром, в какой-то метафоре подаваться.
Другим рекордом такой нескладицы был, помню, фильм ''Остров'', срубленный по колодке толстовского ''Отца Сергия'': советский адмирал брежневских времен (год обозначен – 1972-й), при полной форме и чуть ли не в орденах, везет дочку-кликушу к целителю. Я думаю, что адмиралы советские невротических дочек водили к столичным психиатрам. Да и где нынче кликуши водятся? Уж точно не в Москве. Все эти анахронизмы больше всего напоминают бродившее по интернету сочинение некоей четвероклассницы о Ленине, в котором она путала его со Сталиным, а потом объявила отцом перестройки. Советское прошлое для нынешних – ночь, в которой все кошки серы. И этот продукт впаривают нынешнему зрителю, который тоже, кажется, забыл, где Ленин, а где Сталин.