Лирикам же, эпикам и сказочникам, самой природой творчества своего дальнозорким, лучше видеть Россию издалека – всю – от князя Игоря до Ленина – чем кипящей в сомнительном и слепящем котле настоящего.
Замечательные слова – и вообще, и касательно Алексея Толстого в частности. Но совершенно необходимо сравнить эти слова с реальным ходом событий в его уже советской жизни. Тогда получается, что всё, ею сказанное, относится именно к Толстому, без выделения его в какую-либо рубрику.
Бытовик – да, пока что примем эту характеристику Алексея Толстого, помня, однако, что быт у него, как мы уже говорили, чаще всего гротескно преломлен, и Шкловский в упоминавшейся статье как раз оспаривал его отнесение к бытовикам, к реалистам. Вспомним также, что, вернувшись в Россию, Толстой меньше всего писал о новом быте, меньше всего, словами Цветаевой, о нынешнем кипящем и слепящем дне. Тут два только исключения, мы уже говорили о них, - «Гадюка» и «Голубые города». После этого современность советская уходит из творчества Алексея Толстого. Давать ее реалистическую, «бытовую» картину становилось уже невозможным в советских условиях, мешала цензура. И если не считать лирики (только в молодости он писал стихи), то советский Толстой – это как раз эпик и сказочник. Эпос, понятно, «Петр» и «Хождение по мукам», а сказки или фантастика – и «Аэлита», и «Гиперболоид инженера Гарина», и «Золотой ключик». Алексей Толстой оказался куда сложнее и шире той характеристики, которую ему походя дала Цветаева.
Иван Толстой: Долгое время изучать Алексея Толстого стеснялись. Мне кажется, что исследователи боялись запачкаться об одного из создателей советской идеологии. Вы согласны, что это говорит в пользу литературоведов? Что этическая сторона дела для них оказалась важней эстетической? Давайте сравним поведение Алексея Николаевича с поведением других литераторов в сталинскую эпоху.
Борис Парамонов: Не секрет, что об Алексее Толстом многие говорили плохо, считали его поведение профанацией высокого облика русского писателя, в его случае как раз исторически и биографически преемственным, законно унаследованным (вспомним слова Шкловского) – и тем самым взывавшем, так сказать, к несению священного огня. Я-то считаю, что такие высокие образы вообще не должны ассоциироваться с литературой: литература – это ремесло, а не священное служение. Как сказал поэт: красота – не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра. Вот этот глазомер Толстому не изменял. А мораль? Мораль художника – это его мастерство. Так что я склонен вообще не обсуждать эту тему: где и когда Алексей Толстой сказал или сделал что-нибудь не так и не то. Больше того: сколько ни читаешь о нем – ничего худого не обнаруживается. А добрые дела засвидетельствованы, например, спасение Белинкова едва ли не от смертной казни. Шкловский тоже в этом спасении участвовал, за что Белинков и отплатил ему потоками грязи.
Конечно, Алексей Толстой занимал привилегированное положение – тем еще выгодное, что от него не требовали никаких прямых политических акций. Написать статью о московских процессах – максимум. А что такое эти статейки – хорошо известно: контора пишет. Да и бумаги соответствующие подписывали все – даже Платонов.
Мне думается, что в негативном отношении к Алексею Толстому немалую роль сыграла – зависть, озлобленность удачником. Даже высококультурный Тынянов не был чужд подобным реакциям.
Ахматова назвала его «очаровательным негодяем». Тут важно, что очаровательный. А негодяем он не был – он был циником. А циник – это человек, правило которого : живи и давай жить другим.
Булгариным он не был, но по службе ему повезло.
Иван Толстой: Ну, хорошо, а история с пьесой «Заговор императрицы», с Дневником Вырубовой, который они подделали вместе с историком Павлом Щеголевым? Опять «очаровательный»?
Борис Парамонов: Мне кажется, это делалось исключительно от полнокровия, от любви к литературным мистификациям, пастишам. Он же хорошо помнил историю Черубины Габриак, сам секундантом был Волошина на дуэли с Гумилевым. Вы знаете, Иван Никитич, я в детстве застал этот старый журнал «Минувшие годы», где печатался Дневник Вырубовой и по своей детской привычке совать нос в любую книгу – прочитал. Не помню ничего, кроме одной детали, но какой: император Николай Второй, пишет якобы Вырубова, любил наблюдать совокупление свиней. Я потом узнал, что это фальшивка (мне поведал о том профессор Окунь с истфака ЛГУ), но я подумал: а какая талантливая фальшивка, какой фламандский образ. Алексей Толстой и был фламандец.
Иван Толстой: Именно так он дан на известном портрете Кончаловского;
Борис Парамонов: Завистники даже этот замечательный портрет старались использовать к вящему бесчестию Толстого. Аргумент был такой – не раз его слышал: посмотрите на дату – 1941 год (некоторые прибавляли – 42-й), вся страна страдает, погибает на фронте и голодает в тылу, а этот расселся среди антикварной хаванины. Так война началась в конце июня, было еще шесть месяцев мирной жизни. Вот тогда Толстой и позировал Кончаловскому.
И я скажу, что общего у них – Толстого и Кончаловского, какой культурный урок дают они помимо их большого художества. Это люди, которые сумели построить и сохранить культурные гнезда – свои семьи сделать такими культурными гнездами, заповедниками эстетически выразительной жизни. В свое время в сборнике «Вехи» об этом писали: один из недостатков русской интеллигенции – ее безбытность. А культура всегда хранится и приумножается в семье, там создаются и сохраняются необходимые традиции. Вот это наследие Алексея Толстого едва ли не важнее его писательства. Хорошо, что в России среди всех ее лихолетий сохранились эти культурные гнезда и зерна – и не только сохранились, но уже и проросли в следующих поколениях.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24905959.html
* * *
Ковчег для нечистых
Список 100 книг, рекомендованных Министерством образования для внеклассного чтения школьников, вызывает, если употребить самое мягкое слово, недоумение. И первая к нему претензия отнюдь не «политического» свойства (о политике, за этим списком стоящей, я скажу позднее) – главное то, что он совершенно безадресен. Неясно, к кому он обращен, на каких школьников рассчитан? Туда включены книги для всех возрастных групп. В списке нет внятного единства. Сразу же становится ясным, что если подобные списки составлять, то делать это надо дифференцированно: для каждого школьного возраста – свой список.
Тут же – полная мешанина и вселенская смазь: «Денискины рассказы» вместе с «Анной Карениной» и Крапивин вместе с «Идиотом».
Вторая претензия к списку – он неясно ориентирован в жанровом отношении. Тут не только художественная литература, но и сочинения исторического, литературоведческого и чуть ли не философского плана. Сомнительно, что школьник (не только нынешний, но и всех времен) захочет прочитать комментарий Лотмана к «Евгению Онегину», – хорошо, если прочтет самого «Онегина». На какой из предметов школьной программы ориентирован этот список? Здравый смысл говорит, что жанры для таких списков нужно разделять: котлеты отдельно, мухи отдельно.
Об этих «мухах» разговор особый, но теперь еще об одной бросающейся в глаза несуразности списка. Почему в нем оказались национальные эпосы народов, к нынешней Российской Федерации не имеющих отношения: киргизский «Манас», армянский «Давид Сасунский», даже финская «Калевала»? Люди, составлявшие этот список, все еще бредят об исчезнувшей советской империи – по-другому понять это невозможно. Мы уже не говорим о том, что чуть ли не все эти эпосы писались в Москве расторопными переводчиками. И с этим же связан еще один вопрос, не столь, правда, жгучий: нужно ли давать русским, русскоязычным школьникам переводы авторов вроде Хетагурова? И это уже политика, стоящая за списком, – неуклюжая бюрократическая политика, чисто номинальная, за пустыми словами прячущая реальные проблемы. Но политический аспект списка можно проследить не только за «имперской» проблематикой. Русскую культурную историю подносят в списке тоже искривленно.
Возьмем книги исторического содержания, рекомендованные школьникам. Тут видим: Боханов, «Император Александр Третий». Почему не Второй – великий либеральный реформатор? Или «Начертание российской истории» евразийца Вернадского: это был пристойный ученый, но составителей интересует его идеология, пресловутое евразийство, именно эту идеологию они продвигают, идеологией озабочены, очевидно, в их понимании, «правильной». В этом же порядке – «Три речи» рьяного монархиста Ильина. Или для младших классов: рассказы из русской истории Ишимовой – архаика пушкинских еще времен (потому, видать, выбрали, что Пушкин и хвалил). В этом разделе списка – явный консервативный перекос, а подобные документы должны быть внепартийными. (Для приличия и уравновешивания дан либерал Эйдельман.) Или такой пример: книга А. Горянина «Россия: история удач». Не знаешь, плакать или смеяться. Горянин – пристойный автор, но очень уж увлекающийся, субъективный, действительно спорный; а школьникам надо давать нечто бесспорное, «классическое».
Резюме тут совершенно однозначное: за списком стоит ориентация на сиюминутную политику и соответствующего плана импрессии, догадки и подсказки.
Это – общая оценка принципиального порядка. Но можно и нужно поговорить о подробностях, остановиться на конкретных примерах рекомендуемых авторов и сочинений. Тут царит полная бессистемность и вкусовщина, оспаривать можно едва ли не всё. Зачем, например, давать бульварный «Гранатовый браслет» Куприна, когда можно было дать бесспорных «Гамбринуса» и «Листригонов»? Или «Белые одежды» Дудинцева – вещь неудачную, куда интересней и нужнее «Не хлебом единым», очень остро вводящая в интересный процесс послесталинской истории. Зачем «Идиот» Достоевского? Должно быть потому, что се