Александр Генис: Гениальный опыт внеличностной лирики, написанной от лица той самой утопии космистов, которая в центре всего творчества Платонова.
Борис Парамонов: Но к этому – касательно Заболоцкого – можно добавить, что весь Заболоцкий, все его «Столбцы» - исчезающе малая величина в языковом творчестве Платонова. Пример будет не лишен. В рассказе «Родина электричества» деревенский сельсоветчик пишет в центр письмо в стихах:
«Не мы создали Божий мир несчастный,
но мы его устроим до конца.
И будет жизнь могучей и прекрасной,
и хватит всем куриного яйца.
Громадно наше сердце боевое,
не плачьте вы, в желудках, бедняки,
минует это нечто гробовое –
мы будем есть пирожного куски».
Это ведь уже и не «Столбцы», а «Безумный волк» того же Заболоцкого. Можно сказать, что будь на то его воля, Платонов написал бы всю поэзию обэриутов как простое примечание к своим текстам.
Александр Генис: Возникает соблазн вспомнить в связи с Платоновым и речетворца Хлебникова...
Борис Парамонов:... но он, этот соблазн, быстро исчезает. Никаким корнесловием Платонов не занимается, секрет его языка – в сдвинутой лексике. Он берет обычное слово, и ставит его в совершенно неподобающий лексический, да и синтаксический ряд. В таком словотворчестве Платонов как бы издевается над языком. Примеров – тьма, весь Платонов собственно.
Но на таком словесном фоне возникает – может возникнуть – представление о Платонове как о сатирике, разоблачающем советскую социалистическую утопию. Это очень ложное представление. Платонов сам весь в этой утопии, и другого содержания, другой, я бы сказал, подноготной у него не было. Он скорбит, а не издевается, точнее – издевка и есть у него выражение скорби. Смысл утопии, утопическое задание у Платонова – как и у коммунистической России – создание нового человека, нового неба и новой земли, если вспомнить фразеологию философов русского Серебряного века. И это задание он мечтает осуществить техническими средствами. Здесь связь Платонова с главным русским утопистом Николаем Федоровым – автором безумного проекта всеобщего воскрешения людей («отцов» у Федорова). Это некий мистический материализм. Платонов говорит, что подлинная душа человека – это техника.
Александр Генис: Недаром он так горячо разделял известную формулу о писателях – «инженерах человеческих душ».
Борис Парамонов: Человек должен удалиться от земли, покинуть землю, жить в эфирных пространствах – “на эфирных трактах”, как называется одна повесть Платонова. И главный, если угодно, мотив Платонова – неизбывное противоречие между человеческим телом и одушевляющей человека мыслью о техническом всемогуществе. У Платонова постоянно присутствует мысль, что у человека должно быть меньше тела, а больше духа. Тело – это как бы зло, здесь Платонов становится гностиком. Он однажды написал статью «Электрик Корчагин» - о пресловутом романе «Как закалялась сталь», и написал там, что это пример подлинно коммунистического миропонимания: даже увечное тело, «малое тело», как гениально он пишет, может служить вместилищем борющегося духа. Тут подоплека такая: чем меньше тела – тем лучше. Это гностицизм, повторяю.
Но в этом соположении тела и духа в то же время - тотальная невозможность преображения бытия на путях технического творчества. Человек – это косная природа, но его, в отличие от природы, нельзя подвергнуть техническому усовершенствованию.
Александр Генис: Почему это нельзя?! С тех пор, как за человека взялась генетика, только об этом и разговоров. Вот и Фукуяма теперь ищет не конец истории, а ждет конца человека в том виде, в котором мы с ним, человеком, знакомы. Но Платонов, конечно, до этих перспектив не дожил.
Борис Парамонов: Да, и он видел, что преодолеть косную природу человека можно только одним способом - убить его. Этим и занимаются платоновские большевики-чевенгурцы. Они убивают от отчаяния. Это отчаяние испытывает сам Платонов, и отсюда его глубинная связь с коммунистической утопией. Он не сатирик, но пессимист утопии, что есть противоречие в определении, ибо всякая утопия есть апелляция к оптимизму, к лучшей жизни. Крах утопии, и скорбь от этого краха – вот Платонов. Тут не место сатире.
Но можно и нужно в связи с Платоновым вспомнить еще об одном архаическом пласте народной культуры (не только о мифологии в целом, как предлагал Бродский). Это глубоко русский корень Платонова – юродство. У слова юродивый был один забытый ныне синоним – похаб. Юродивый очень часто вел себя и говорил непристойно.
Александр Генис: Тут, вслед за Бродским, можно опять вспомнить античность с ее первыми юродивыми - киниками, начиная с “собаки Диогена”.
Борис Парамонов: И не только их. Я, между прочим, всегда удивляюсь, встречая утверждение, что русскому феномену юродства нет аналогии в западной культуре. А кто такой Франциск Ассизский? Тот же киник?
Юродство платоновских сюжетов, даже и не сюжетов, а словесных построений – всегдашняя готовность от буколики перейти, скакнуть к непристойности. Как раз в «Счастливой Москве», которую теперь представили вниманию американцев, есть потрясающий текстовой фрагмент, выдержанный в этой стилистике. Сарториус идет за Москвой Честновой (напоминаю, что Москва у Платонова не город, а девушка под таким именем) и думает, что если б она сейчас присела помочиться, он полюбил бы ее еще больше, ибо даже телесные выделения – это часть любимого существа. То есть тут он сам себя опровергает – тело не есть зло, всякое его проявление, «выделение» - добро. Платонов тоскует по телу, и не по проективному уже, а по самому настоящему. Он говорит по видимости похабщину, но за этим тоска по невозможному. Эта амбивалентность и есть источник платоновских поражающих парадоксов – хоть словесных, хоть мировоззрительных. Тут многое можно было бы сказать о психологии Платонова, о психологическом генезисе его гениальных текстов. Но не буду делать этого: старое философское правило учит, что генезис явления не отвечает на вопрос о его ценности.
Тут одну частность я бы хотел вспомнить. Я заметил во многих изданиях рассказа «Фро» (один из платоновских шедевров) некую купюру. Фро начинает работать почтальонам, разносит письма и газеты подписчикам. Один из них спрашивает: за девяносто два рубля ходите? Да, отвечает Фро, это до вычетов. А во время месячных очищений тоже ходите? – спрашивает подписчик. Да, отвечает Фро, но выдают гигиенические пояса. Вот этот кусок текста выброшен во многих переизданиях. Между тем вне таких электрошоков нет Платонова.
Электрошок – подходящее слово к прозе инженера Платонова. Но не стоит забывать и слово похаб.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24824249.html
* * *
Марианджела Мелато, унесенная в лазурное море
Умерла Марианджела Мелато, итальянская актриса, завоевавшая повсеместное признание за участие в фильмах, которые делала Лина Вертмюллер – тоже итальянский кинорежиссер, несмотря на немецкую фамилию. Немкой по отцу была и Мелато, отсюда ее необычная для Италии внешность: яркая блондинка с огромными зелеными глазами. Ее внешность можно было бы назвать серафической, не будь она таким бесенком, каким представала почти во всех своих фильмах. Нужно вспомнить еще ее приятную картавость, вообще-то у актеров нежелательную, но ей добавлявшую лишнюю обаятельную черту.
Марианджела Мелато снималась во многих фильмах, играла и на театральной сцене, но мировую известность ей принесли именно фильмы Лины Вертмюллер – «Мими-металлист», «Любовь и анархия» и, конечно, самый нашумевший их фильм «Унесенные необыкновенной судьбой в лазурное море в августе». Во всех этих фильмах ее партнером был Джанкарло Джанини, сделавший себе имя как раз в этом партнерстве. Я не помню других его ролей, в которых он был бы лучше. Именно Лина Вертмюллер извлекла из него некий итальянский архетип: красивый брюнет с необыкновенно печальными и в то же время жуликоватыми глазами.
Это была незабываемая пара, и лучше всего они были в «Унесенных в море». Это вообще чрезвычайно интересный фильм, я бы сказал, идейно значительный, если угодно – философский, притом что это очень смешная комедия. А философема фильма – одновременно руссоистская и антируссоистская, Руссо и маркиз де Сад действуют тут вместе. Этот фильм очень бы понравился Льву Толстому, посмеялся бы старик. Группа богатых итальянцев совершает морское путешествие на яхте, яхта большая, команда многочисленная. Одна из пассажирок, капризная буржуазка – ее и играет Марианджела Мелато, – постоянно воротит нос от грубых матросов, что выводит из себя одного из них, коммуниста (Джанкарло Джанини). Случается так, что буржуи на шлюпках разъезжаются на рыбалку, Мелато и Джанини в одной шлюпке. Они теряются в море и набредают на какой-то вполне живописный островок, оказавшийся необитаемым.
Дальнейшее понятно. Матрос, как представитель трудящихся классов, ничуть не растерялся: и хижину смастерил из веток и листьев, и рыбы наловил на какие-то сучки, и костер развел, тем более что спички были. Дамочка и тут принялась на него покрикивать, уверенная в незыблемости их иерархического неравенства. Но не тут-то было: матрос отвечает ей великолепным презрением и готов ей покровительствовать только в случае полной и безоговорочной капитуляции. В мире природы рушатся искусственные конвенции социальной культуры и восстанавливается естественный порядок. Но при этом естественный человек отнюдь не добр, как полагали Руссо и Толстой, а ровно наоборот: в нем проявляется хищный зверь, лишенный каких-либо высокочтимых добродетелей. А это уже де Сад или, если угодно, Гоббс: война всех против всех. Надо ли удивляться, что Марианджела Мелато оказалась в полном подчинении у Джанкарло Джанини, в том числе сексуальном. Но это еще не всё: пикантность ситуации в том, что ей такое положение нравится, она не только любит, но обоготворяет своего господина, внося весомый и зримый аргумент в старинный тезис о женщинах как рабынях мужчин.