Вообще я старался сделать очерки-главы живыми, отошел от академизма, рассчитывая по мере сил повеселить будущего читателя. Это – влияние Америки. Американцы вообще даже на похоронах любят вспоминать смешные истории из жизни покойника. Обычно такую юмористическую разработку я ставил в конце главы.
Александр Генис: Приведите еще примеры.
Борис Парамонов: Ну вот, скажем, главу о Милюкове – главе Кадетской партии, главной либеральной партии дореволюционной России, я закончил стихотворением Льва Лосева, в котором описывается сумасшедший дом на станции Удельная, в шести километрах от Петербурга. Поэт жалуется на скудость своей фантазии, а за стеной этого дома скорби вовсю разгуливаются сумасшедшие.
Там пели что придется,
Переходя на крик,
И финского болотца
Им отвечал тростник.
Тут фишка в том, что Милюков, лишенный права жить в Петербурге, снимал квартиру на Удельной – в доме врача, директора этого сумдома, но революцией, этим движением, выходящим за пределы разумной рациональности, он управлять не мог, он не был для этого достаточно сумасшедшим. Тут еще такая деталь: у Милюкова было хобби, он играл на скрипке, так что я мог закончить его очерк немецкой поговоркой: хороший человек, но плохой музыкант.
Александр Генис: В общем, «слушайте музыку революции», как говорил Блок.
Борис Парамонов: Конечно, но это уже в третьей части, в 20-м веке, в разделе «Русский культурный ренессанс». Следующие разделы там: «1917 – 1953» (от революции до смерти Сталина), и последний раздел «Оттепель и дальше». Самая последняя главка – о Евтушенко. Тут важно то, что он жив, дай ему Бог здоровья, я хотел кончить книгу именно живым примером.
Александр Генис: Без ехидства, полагаю, не обошлось?
Борис Парамонов: Я вспомнил еще раз широко известную историю о посещении Довлатовым Бродского в больнице, и как он тому рассказал, что Евтушенко выступил против колхозов, а Бродский ответил: «Если Евтушенко против колхозов, то я за». Сам же так закончил: «Я не Бродский, я против колхозов».
Александр Генис: Борис Михайлович, что в книге по-парамоновски парадоксальное?
Борис Парамонов: Я предложил новое толкование тому феномену, который Ленин называл «дворянской революционностью» – не совсем, кстати, бессмысленно, хотя это противоречит всякому марксизму. И это не только декабристы, Существовало явление дворянской фронды, идущей от пережитков феодальной психологии старинных дворянских родов. Это и в Европе было, европейская свобода началась как привилегия крупных феодалов, отнюдь не как универсалистская доктрина прав человека. В России можно заметить существование таких людей, дворянских вольнодумцев, противников абсолютистской монархии. Два очень заметных человека здесь выделяются – Грибоедов и Павел Вяземский. Да и Алексея Константиновича Толстого сюда подверстать можно. Кстати, и декабристы примыкают к этой традиции, это отнюдь не бескорыстные народолюбцы, хотя такие среди них были – например, Николай Тургенев.
Есть еще два-три сюжета, истолкованных мной не совсем обычно, не в сложившейся традиции. Например, я дал негативную характеристику Чаадаева – и не потому, что считаю его русофобом, а потому что это - реакционный мыслитель, он эпигон французских мыслителей периода реставрации, отсюда его реверансы в сторону католицизма, папской теократии. Вообще Чаадаев в России – случайное явление, он не так важен, как кажется, вернее, как показалось правительству Николая Первого. Ну а раз власть на него ополчилась – значит хороший, значит любить надо. Такая же история произошла с Чернышевским. Он был канонизирован как мученик, пострадавший от власти. Но пока русская власть будет преследовать людей, до тех пор симпатия общества будет на их стороне, даже если это люди столь незначительные и малоодаренные, как Чернышевский.
Обратный пример: я сравнительно мягко толковал Булгарина. Булгарин, как выясняется, был не столько доносчик, сколько оплачиваемый из казны эксперт по литературным делам – вот как в Советском Союзе существовали всякие институты, работавшие на экспертизу разных интересных явлений, о которых не принято было говорить в открытой прессе. Например, в институте международного рабочего движения работал выдающийся философ Мераб Мамардашвили, объяснявший властям, надо или не надо бояться Сартра. Выяснилось, что не надо.
Александр Генис: Но были и другие эксперты, которые довели до тюрьмы многих – от Синявского до «Пусси Райот».
Борис Парамонов: Верно, но вот еще один пример необычного суждения: Некрасов, который у меня представлен как, в позднейшей советской номенклатуре, как кулацкий поэт. Его позитивный идеал – вольное богатое крестьянство. Поэма «Дедушка» вся об этом. Об этом еще Корней Чуковский писал в статье 1926, кажется, года под названием «Тарбагатай».
Александр Генис: А каковы парадоксы советского периода?
Борис Парамонов: Об одном я уже сказал – это Солженицын, углубленный в европейское прошлое, обнаживший свои пуританские корни. Другой пример – тот же Синявский, которого либералы-западники любят по ошибке. Это - самый настоящий архаист, он чужой в либерально-западническом дискурсе. Старичок-полевичок – деревянная скульптура Мухиной, вот кто он такой.
Александр Генис: Согласен! Синявский мне одну книгу так и надписал «с лешачьим приветом». Он и впрямь походил на лешего, на стуле сидел, как на пеньке. А какие у Вас есть неожиданные персонажи?
Борис Парамонов: Генерал Фадеев, Ростислав Андреевич. Это был генерал, которых сейчас не найдете, - генерал-политолог. Он писал, что будущее России будет определяться двумя силами – или полицейским аппаратом, или эмигрантами из Цюриха. Как в воду глядел: Ленин в Цюрихе.
Еще Александру Коллонтай, пожалуй, назвать можно в числе неожиданных персонажей. Я объяснил, что стоит за ее социалистическим феминизмом и псевдомаркистской эротикой – ни одного слова собственного не было, всё списала с Вячеслава Иванова, символистского гуру. Впрочем, трактовал я ее скорее доброжелательно. Вспомнив из записных книжек Ильфа «женский автомобильный пробег в честь запрещения абортов», я написал: Коллонтай – не запрещение абортов, а женский автомобильный пробег.
Еще одно имя: князь Сергей Волконский – тот, у которого Цветаева в учениках ходила. Он стоит у истоков русского художественного возрождения конца 19 века, среди инициаторов группы «Мир искусства». Интересно, что у него в четырехтомных его замечательных мемуарах есть сюжет об Америке. Он посетил ее в 90-х годах 19 века по случаю всемирной выставки, открывшейся в Чикаго. Он очень тепло написал об американцах, можно сказать восхищенно. Писал, что ни в одной стране не видел такой любви к труду; в Америке невозможно не быть трудоголиком, говоря по-нынешнему. Писал еще о глубокой любви американцев к своей стране, об их уверенности, что нет и не может быть страны лучше, - и опять же в позитивном освещении этот сюжет подавал. И анекдот американский привел: американец умирает и попадает на тот свет. Как всё привычно, как всё знакомо – толпы людей на улицах, трамваи, автомобили, заводские трубы дымят. Я и не думал, что в раю, как в Чикаго! – Но, мистер Смит, вы в аду.
Александр Генис: А кого в книге нет? Кого Вы упустили?
Борис Парамонов: Вот кого нет как класса – российских предпринимателей, этих Путилова, Обухова, Мальцова, Демидовых. В Америке нет материалов о них, такие сюжеты нужно поднимать только в России. Тут такая деталь, я о ней в предисловии написал: как Розанов в одной статье призывал университеты направлять студентов на соответствующие исследования и написание каких-нибудь зачетных работ: пусть не о Чернышевском-Белинском пишут и прочих подмоченных праведниках, а вот об этих русских людях – бизнесменах, говоря по-нашему.
Александр Генис: Сейчас тем более невозможно писать о новых людях русского бизнеса, особенные симпатии трудно к ним вызвать.
Борис Парамонов: И не говорите. Ну а о русских литераторах, хоть всемирно известных, хоть забытых, но достойных памяти, писать, конечно, можно, только задаешь себе вопрос: а кому это сейчас в России нужно, кому интересно?
Александр Генис: Вот и будем надеяться, что ваша книга, так интригующе подающая сложные русские темы, будет способствовать пробуждению соответствующего интереса.
И последний вопрос, Борис Михайлович. Есть ли в вашей книге единый сюжет, находите ли вы в русской культурном прошлом некое логическое разворачивание такого сюжета? Есть ли у вас смысл русской истории? Какие-то уроки, которые из русского прошлого извлечь можно?
Борис Парамонов: Нет. И не потому, что именно у русских всё бессмысленно и беспощадно (ухмыляется), а потому что в истории вообще не бывает сквозных сюжетов. В истории нет законов, нет предопределенной необходимости или телеологического разворачивания. Это еще Риккерт выяснил в начале 20 века. Есть науки о природе и науки о культуре, и в науках о культуре мы имеем дело не с закономерностями, а с единичными фактами.
Что же касается смысла истории, и не только русской, а истории как таковой, то она обретает смысл лишь в перспективе конца, в эсхатологическом плане. Об этом Бердяев писал, и гораздо интереснее, чем Фукуяма. Конец истории – это действительно конец, а не приведение ее к некоему общему знаменателю, когда и двигаться больше некуда и незачем.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24794785.html
* * *
Человек во фраке и человек без штанов
Недавно скончался Жак Барзэн – американский историк, десятки лет преподававший в Колумбийском университете и написавший множество книг по самым разным вопросам истории культуры. Собственно, это и есть правильное его определение – историк культуры, критик культуры, культур-критик. Но вот назвать его культурфилософом, вроде Шпенглера, я бы не решился, да он и сам не претендовал на этот титул. Он был прежде всего преподаватель, профессор – он обучал, учил тому, что было (и есть), а не изобретал соблазнительные обобщающие концепции.