В чем смысл всех этих приемов и ходов? Как раз в том, чтобы оживить давно известный классический роман, избегнуть голой и плоской иллюстративности. Герои Толстого давно уже стали культурными иконами, они привычны, можно сказать, вошли в быт. А культурная ценность, вошедшая в повседневность, – это и есть икона, а по-другому – кукла. У вас на письменном столе стоит бронзовая или мраморная статуэтка Наполеона, или Гете, или Шиллера, и это не значит, что они умалены в их историческом или культурном значении, а ровно наоборот, это уже ваш воздух.
Конечно, Толстой никуда не делся, он присутствует и в кино, его текст неуничтожим по определению. Вообще нынешний фильм постарался сохранить даже сюжетную полноту романа, в экранизации присутствует Левин, и даже больше, чем, на мой взгляд, нужно. Не нужен был чахоточный брат Левина Николай. Зато отсутствует такая важная тема, как попытка самоубийства Вронского. В чем дело? Мне кажется в том, что как раз Вронский в фильме наиболее куколен, это не солидный мужчина, в отставке занимающийся земской деятельностью, а какой-то усатенький пацаненок. Вронского, если держаться «реалистической» эстетики, должен был бы играть Джуд Лоу, но он играет Каренина. В данном случае всё равно, ибо куклы не должны обладать набором реалистических характеристик.
Но в фильме есть еще один прием. Когда действие от Анны переходит к Левину, меняется стилистика, она становится реалистической, уже никаких подмостков, а настоящее поле или помещичий дом. Это, кстати, соотносится с самим Толстым, для которого Левин и всё, что с ним связано, противопоставлены искусственной городской цивилизации и светской жизни. И еще одно в этом ряду значимо: любовные сцены, да почти всякое общение Анны и Вронского, опять же вынесены на пленер. Гостиная ни к чему, если речь идет о бытийных стихиях, какова любовь. Но вот мы переходим к финалу, где Алексей Александрович Каренин снят именно в поле: сидит в легком кресле, читая книгу, а рядом бегают Сережа и дочь Анны и Вронского Аня. Глядя на них, Каренин удовлетворенно улыбается – ровно так же, как в предваряющей сцене улыбался Левин, взяв в руки своего первенца. Но вот крупный или средний план меняется на общий, и мы видим, что эта буколическая картинка опять же вынесена на сцену. Прием театрализации, кукольной игры окончательно торжествует.
Нельзя сказать, что этот прием всегда или в одинаковой мере везде целесообразен, и неудачен он как раз в начале фильма. Начинается он, как и роман, со Стивы Облонского, подвергающегося бритью. Парикмахер, как тореадор мулетой, размахивает красным покрывалом, а потом зверски размахивает бритвой, точно собираясь не брить, а зарезать Степана Аркадьевича. Потом он едет в присутствие, и тут начинается балет вицмундирных чиновников, шлепающих казенными печатями. Непривыкший еще зритель думает, что такой балаган будет длиться весь фильм, а коли так, то он готов покинуть зрительный зал. У меня было именно такое ощущение. Со временем становится ясно, что это стилистический камертон фильма, но он берет слишком высокую ноту – не ля, как положено, а си или даже верхнее до.
Потом вас фильм всё же забирает, вы понимаете, что к чему, и покидаете кинозал всячески удовлетворенным. Я, по крайней мере.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24778009.html
* * *
История литературного кондотьера
В Петербурге в издательстве «Пушкинский фонд» вышла книга литературоведа и критика Самуила Лурье «Изломанный аршин» с подзаголовком «трактат с примечаниями». Само же название относит к личности главного героя этого трактата – Николая Алексеевича Полевого, журналиста и литератора пушкинских времен, издателя лучшего в свое время русского журнала «Московский телеграф» (годы его жизни 1796 – 1846). Полевой по своему социальному положению был купец, «аршинник», как было принято насмешливо называть людей торгового сословия. Это и было громадной новацией в русской культурной истории – до него почти все русские литераторы были дворянского происхождения. «Изломанный аршин» –- это строчка из эпиграммы на Полевого, когда он уже стал редактором журнала «Сын отечества»: «Отродие купечества, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества? Ты просто сукин сын!» Как видим, эпиграммка некомплиментарная – Полевой имел много врагов и завистников как в литературных, так, что много важнее, в правительственных кругах. В конце концов, Полевого, говоря по-нынешнему, загнобили, он кончил жизнь в бедности и в знак некоего демонстративного вызова завещал себя похоронить в халате и небритого. Это было большое тогдашнее событие, отмеченное чуть ли не всеми мемуаристами. В свете этих подробностей название книги Лурье – «Изломанный аршин» ненавязчиво, но вполне ощутимо соотносится с пушкинской поэтической формулой – «колеблемый треножник».
И вот тут нужно сказать, что героем книги Самуила Лурье выступает отнюдь не один Николай Полевой. Пушкин – второй герой трактата с документами. А есть еще и третий – пресловутый Уваров, министр народного просвещения при Николае Первом, смертельный враг как Пушкина, так и Полевого, автор печально знаменитой идеологической триады «православие, самодержавие, народность». Да и помянутый только что Николай Павлович Романов немалое место занимает. Так что книга эта не о том или ином литераторе, а о русском литературном процессе в его прошлом как давнем, так и недавнем, и чуть ли не современном. А этот процесс, как всем известно, проходил в теснейшем, хотя далеко не гармоничном соприкосновении литераторов и полиции. Тут можно Набокова вспомнить, сказавшего, что в русской истории росли одновременно два явления: вольнолюбивейшая литература и могущественная тайная полиция. Книга Лурье эту общую характеристику разворачивает в живейших подробностях рассматриваемого им периода – 30-40-е годы 19-го века.Своеобразие книги Лурье в том, что это отнюдь не строго научное историко-литературное исследование. Хоть он и назвал его «трактат с документами», но это скорее не трактат, а роман. В книге наличествует острая фабула, живейшие психологические характеристики героев, тщательная, богатая подробностями прорисовка культурно-бытового фона.
У этой книги, у этого романа есть сквозной сюжет – вот об этом самом волеизъявлении Полевого положить его в гроб в халате и небритым. Выясняется, что Полевой сделал свое распоряжение, чтобы так символически отомстить Белинскому, многие годы занимавшемуся постыдной травлей своего бывшего кумира и благодетеля. Это сюжет в общем известный и послуживший в свое время Юлию Айхенвальду одним из мотивов для его сенсационного разоблачения кумира русских либералов Неистового Виссариона. Но Лурье разоблачает отнюдь не одного Белинского, а можно сказать всех, о ком в этой книге пишет. В том числе Пушкина. И Герцена, или, скажем, Вяземского. Все эти люди по-своему гадили Полевому, живому или мертвому (как Герцен), и Лурье это тщательно, с пристрастием расследует. Не говоря уже о государственных деятелях – том же Уварове или императоре Николае.
Кто такой был Николай Алексеевич Полевой? Писатель-беллетрист романтического направления, историк, автор многотомной «Истории русского народа», написанной в пику Карамзину, которой в русской истории видел только государство, и самое главное, очень умелый, расторопный и удачливый журналист, то есть издатель журнала, вот этого самого «Московского Телеграфа», который выходил с 1825 по 1834 год. Своеобразие Полевого было в том, что он из купцов – литературный самоучка, даже иностранные языки выучивший по ночам при свете огарка. Полевой был человек вполне благонамеренный, истинно православный, как и положено русскому купцу, – но был при этом острым, энергичным, хорошо осведомленным западником. Он верил, что пришло время выйти на культурную арену людям его сословия – того самого третьего сословия, которое незадолго до того произвело великую французскую революцию. Вот это и настораживало власти, такие вот воспоминания и параллели.
И ведь не только власти – но и самих литераторов тоже, причем первейших, причем самого Пушкина, однажды весьма неловко в печати выразившегося о Полевом (поставив его в ряд с Булгариным и Гречем). Этот эпизод относится ко времени издания Пушкиным «Литературной газеты», в которой весьма настороженно относились к новым литературным деятелям из разночинцев. Те в свою очередь насмешничали над литературными аристократами. И вот Пушкин возьми и напиши :
«Не-дворяне (особливо не русские) позволяющие себе насмешки насчет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей 18-го столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики: Аристократов к фонарю – и ничуть не забавные куплеты: Повесим их, повесим. Имеющий уши да слышит».
Лурье, автор нецеремонный, по этому поводу пишет:
«Это был уже никакой не намек. Это был самый настоящий сигнал. Презентация одного из ведущих жанров соцреализма».
И он всячески опровергает те советские трактовки, которые объясняли эти слова Пушкина или травлю Полевого Белинском тем, что он якобы изменил передовым воззрениям и перешел в лагерь реакции. Он указывает, например, что кампания Белинского против Полевого началась еще тогда, когда он сам был в лагере реакции, в период своего пресловутого примирения с действительностью. И что Полевой никогда ничему не изменил, он и всегда был верноподданным, – это Белинский всю жизнь мотался, как флюгер.
Факт, однако, в том, что Полевого действительно не любил почти никто, кроме подписчиков, взахлеб читавших «Московский Телеграф». Особенно раздражало то, что у литературных аристократов такого не получается (все издательское проекты Пушкина были неудачны). И когда «Телеграф» в 1834 году запретили – за отрицательный отзыв на пьесу Кукольника, которая понравилась царю, – эту новость встретили почти что с радостью многие литературные тузы.