образом и отмывалось. Неясно, очищались ли от водных процедур души, но тела, точно, становились чище.
Можно пойти еще дальше и совершить еще одну, гораздо более широкую культурно-историческую проекцию: поставить американскую сдвинутость на гигиене в общий ряд новейшей цивилизационной практики, пафос и смысл которой – борьба с природой, покорение природы, надстройка природы техникой. Человеческое тело – тоже ведь часть природы, и его тоже, следуя этой логике, надо "покорять", подчинять цивилизационным нормам. Если зверь пахнет зверем, то человек должен источать аромат дезодорантов и парфюма. Но как Земля, природа страдает от непомерного вторжения техники, так и человеческое тело становится в ситуацию некоего экологического неблагополучия.
В старом романе Леонида Леонова "Соть", действие которого развивается на строительстве бумажного комбината, окрестные мужики строительству не доверяют, и в местной мифологии появляется новый бес по прозванию бумага. И еще там есть такая сцена. Мужик построил новую избу. К нему приходит другой и дарит – на новоселье – клопов в бумажке. Как же без клопов в простой деревенской жизни.
Это, конечно, не метод, и к такому доверию природе нынешняя наука не призывает, но кое о чем задуматься предлагает. Мойтесь, конечно, - но не до дыр.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24706451.html
* * *
"Путь в бездну" и "Берлинские огни"
Борис Парамонов: В американском издательстве "Knopf" вышел второй том дневников Гарри Кесслера – немецкого аристократа, мецената, друга и покровителя многих знаменитых художников-современников. Этот том называется “Путь в бездну”. Издание “Нопфа” не следует хронологическому порядку дневников: несколько лет назад был издан еще один том этих дневников, в хронологических рамках от конца Первой мировой войны до прихода нацистов к власти и эмиграции Кесслера. Он умер во Франции в 1937 году, разоренный гитлеровским режимом, а его художественные коллекции были разрознены, и различные экспонаты оказались в самых различных местах, некоторые же были утеряны. Хронологические рамки нынешнего тома – 1880 – 1918 год, опять же до Первой мировой войны, значительную часть которой Кесслер провел на Восточном русском фронте и даже участвовал в переговорах кайзеровской Германии с большевиками в Брест-Литовске. Тут, конечно, он записал много интересного, но настоящая жемчужина кесслеровских дневников – так называемая “Бель эпок” (прекрасная эпоха) – время с начала нового двадцатого века и до 14-го года, начала мировой войны.
Граф Гарри Клемент Ульрих Кессель имел все данные для того, чтобы стать летописцем эпохи. Он родился в 1868 году в смешанном браке: мать происходила из англо-ирландской аристократии, отец занимал видное место в немецких банковских кругах. Император Вильгельм Первый наградил Кесслера-отца сразу графским титулом (в обход баронского). Гарри учился до 14 лет в Англии, потом во Франции и Германии, свободно говорил на нескольких языках. Как отпрыск родовитой немецкой семьи, не мог не пройти через военную службу в привилегированном гусарском полку, но в 1906 году вышел в отставку, Тут-то и началась для него “прекрасная эпоха”. Обстоятельства жизни и блестящее образование в соединении с немалым богатством сделали его вхожим во все круги высшего общества трех стран – в военные, дипломатические, светские и художественные. Это и давало богатейший материал для его дневников, которые он не ленился писать с двенадцатилетнего возраста ( и первые одиннадцать лет писал их по-английски).
Тут нужно сказать о судьбе его дневников. Современники знали о них и с полным основанием ждали от него эпохальных мемуаров. Это немецкий поэт Рихард Деммель сказал, что он будет летописцем эпохи. Действительно, в веймарские годы Кесслер обработал и издал первый том предположительно многотомных мемуаров. Но события развернулись слишком круто, пришлось эмигрировать. Потеряв едва ли не всё свое достояние вместе с домом в Веймаре, бывшем образчиком приватного музея, дневники Кесслер вывез с собой. Поселившись в Испании, на острове Майорка, он уже хотел приступить к дальнейшей мемуарной обработке богатейшего материала, но тут началась испанская гражданская война. Кесслер спрятал дневники в некоем банке и уехал во Францию доживать оставшийся год его жизни. После всех передряг и войн дневники считались безвозвратно утерянными, но позднее нашлись. Их полное немецкое издание составляет девять томов. Переводчик и редактор американского издания дневников Лэйрд Истон пишет, что оно включает примерно четверть всего материала.
Материал дневников Кесслера естественно группируются вокруг главных его интересов и, соответственно, кругов общения. Мы уже говорили, что у него три таких круга: светская жизнь Берлина, Парижа и Лондона, военно-придворные отношения и, наиболее ценное в перспективе времени, - общение едва ли не со всеми выдающимися художниками того времени. Достаточно простого перечисления сих последних: Рихард Штраус и Гофмансталь, Роден, Ренуар и Майоль, Гордон Крэг и Джордж Бернард Шоу. Добавим еще к этому русский балет Дягилева, знаменитые «русские сезоны», начавшиеся в Париже в 1910 году (дату уточнить) – и тогда поймем, что не было буквально ни одного выдающегося события в культурной жизни Европы, которое прошло бы мимо графа Кесслера.
Это образ жизни богатого и высококультурного дилетанта, и тип, образ такового ищешь опять же в литературе. Больше всего граф Кесслер напоминает если не самого Марселя Пруста – от своих утех и дней перешедшего всё-таки к написанию громадной эпопеи, то скорее одного из прустианских героев, больше всего Свана. Кстати, на страницах дневника появляются персонажи, которые послужили прототипами многих героев Пруста. Самый яркий из них – маркиз Робер де Мотескье-Франзензак, послуживший Прусту источником образа барона Шарлю. Это о нем сказал молодой Кокто: он похож на Минотавра, проглотившего свой лабиринт.
Уже по одной этой фразе можно судить, какими перлами остроумия, апофегмами житейской мудрости и откровениями великих мастеров искусства полны дневники Кесслера. Но у Кесслера не только блестящие “мо”, но и целые сцены, которые кажутся вышедшими со страниц великих писателей. Он, например, описывает Вальтера Ратенау – великого человека, богача, организатора промышленности, философа – и эти страницы напоминают Бальзака. Ратенау у Кесслера – бальзаковский Нусинжан, еврей, пробивающийся в высшее общество. Кесслер пишет, с каким достоинством Ратенау носил этот образ – еврей, который должен быть министром и которого в министры не пускают. Кесслер приводит чьи-то слова о Ратенау: этот тип иудея-денди. Не лишне здесь напомнить, что во время Первой мировой войны Ратенау действительно стал во главе всей промышленности Германии, создав первую в истории систему государственного капитализма, которой потом бездарно пытались подражать большевицкие индустриализаторы. После войны Ратенау стал одним из столпов Веймарской республики; он был убит правыми террористами из группы “Консул” (еще до Гитлера). Тогда же граф Кесслер, преодолев свой писательский блок, написал о нем книгу.
Я говорил о бальзаковском сюжете у Кесслера, могу привести и другой, явно из Пруста. Это описание одного злосчастного вечера, где граф, ни о чем подобном не подозревая, оказался в обществе парижских лесбиянок, которых привечала графиня Систрия.
Но уж коли здесь возникла тема однополой любви, то избежать ее по нынешним временам не представляется возможным, – тем более что сам переводчик и редактор американского издания дневников Кесслера спешит поведать буквально на второй странице своего предисловия, что граф Кесслер был гомосексуалист. Это тема модная, но, строго говоря, о дневниках Кесслера можно было бы много и интересного говорить, никак ее не касаясь. Прежде всего, ее не касается сам автор дневника. Во всяком случае, никаких авторских признаний на этот счет нет. Мы можем только о чем-то догадываться, и здесь переводчик-редактор с видимым удовольствием спешит с подсказками, растолковав, например, что молодой француз Гастон Колен, мотоциклист и авиатор, был любовником Кесслера и что Кесслер заказал его скульптурный портрет “ню” самому Аристиду Майолю, заплатив за него 12 тысяч франков. На страницах книги мы видим фотографию этой скульптуры и узнаем, что она из частного собрания Кесслера в конце концов попала в парижский музей д’Орсе, переделанный из вокзала.
Куда как интереснее те страницы дневника, где Кесслер говорит о встречах и беседах с Майолем в его имении Марли. Тут что ни разговор – то страница истории искусств. Кесслер не раз говорил Майолю, что его искусство по сравнению с тем, что делает Роден, – ход в некую здоровую архаику, что Роден по сравнению с ним – декадент. Это подтверждал и сам Роден, говоривший Кесслеру, что статуи Майоля – это то, что выкапывают из пластов архаической Греции.
Сам Майоль рассказывал Кесслеру, как он, обучаясь искусству, уже пришел в отчаяние в среде академических школ, но увидев работы Гогена и Сезанна, понял, что спасен. Самое интересное в разговорах с Майолем – здоровая реакционность, лучше сказать традиционность, последнего. Он был сторонником французских почвенников Барреса и Марасса. Наше время губит искусство, говорил Майоль: здоровый крестьянский парнишка, выучившийся грамоте, стремится убежать из деревни и стать мелким чиновником в провинциальном городе. Современное искусство таково, говорил Майоль, что, насмотревшись на него, хочется стать дикарем. Это примерно то, что в России говорили Константин Леонтьев и сам Лев Толстой.
Вообще основной тон разговоров Кесслера с выдающимися художниками – это глубокое неприятие буржуазной эпохи культуры, острое понимание, что эта эпоха эстетически бессильна. То же самое, что Майоль и Роден, в записях Кесслера говорил Дега, опять же нажимая на то, что искусству мешает современное унифицированное образование, всеобщая грамотность. Это протестанты и евреи, с их тягой к образованию, губят культуру, говорит у Кесслера Дега. Впрочем, художник не понравился Кесслеру: он похож то ли на выжившего из ума, хотя и безобидного деда, то ли на гневливого младенца.