Он пишет в дневнике 5 февраля 1919 года:
Диктор: “Утром я посетил студию Георга Гросса в Вилмерсдорфе. Он показал мне большую политическую картину – “Германия, зимняя сказка”, в которой разоблачает бывшие правящие круги и столпов прожорливого, хамского среднего класса. Он хочет стать немецким Хоггартом, намеренно реалистическим и дидактическим: проповедовать, улучшать, предлагать реформы. Искусство как таковое не интересует его вообще. Я сдержанно отреагировал на это, напомнив, что искусство не следует обременять задачами, которые можно решить другими средствами”.
Борис Парамонов: А вот что он пишет о том же Гроссе несколько позднее 7 июля 1922 года:
Диктор:“Провел день с Георгом Гроссом. Посвящая свое искусство описанию отвратительного буржуазного лицемерия, он тайно носит в себе идеал красоты, как если бы считает, что это клеймо позора. В своей графике он с фанатической ненавистью изображает антитезис своему идеалу, скрываемому от посторонних глаз как некая священная тайна. Его искусство - война на уничтожение всего того, что непримиримо с этим его идеалом, с поклонением некоей прекрасной даме. Вместо того, чтобы быть ее трубадуром, он выступает в роли воинственного рыцаря. Только в живописи, в красках эта его тайна проступает наружу”.
Борис Парамонов: У меня есть один методологический прием: когда мне попадается тот или иной текст о двадцатых годах прошлого века, я всегда сравниваю сказанное с тем, что писал Илья Эренбург в книге “Виза времени” - о тех же двадцатых. Эренбург в одной статье “Визы времени” пишет о Георге Гроссе – один к одному то, что говорит Кесслер. А раз два человека, заведомо незнакомых, говорят одно и то же – значит, так оно и есть.
10 января 1920 Кесслер записывает в дневнике:
Диктор: “Сегодня мирный договор был ратифицирован в Париже. Война окончена. Ужасная эра начинается в Европе, собираются грозовые тучи, и нас ожидает взрыв еще более ужасный, чем прошедшая война. В Германии все признаки растущего националистического экстремизма”.Борис Парамонов: Весь последующий дневник Кесслера – не исключительно, но преимущественно об этом. Конечно, он иногда ездил в Париж несколько развлечься, повидаться со старым другом Майолем. Есть забавный рассказ, как он пригласил Майоля погостить у себя в веймарском доме с его молодой двадцатилетней натурщицей, и она его совершенно истощила, как объяснил это чуждому женщинам Кесслеру его веймарский дворецкий. Майолю было тогда 67 лет. Или как на приеме в советском посольстве Чичерин, тогдашний нарком иностраных дел, человек тех же пристрастий, что и Кесслер, удивил гостей вереницей мальчиков-пажей, одетых в старинные ливреи зеленого цвета. Или опять в связи с Майолем. Кесслер устроил прием и пригласил среди прочих знаменитую тогдашнюю танцовщицу негритянку Джозефину Бэйкер. Ее попросили станцевать, но она застеснялась: всегда танцевала голая, а тут присутствуют светские дамы. Но вот она увидела в доме Кесслера скульптуру Майоля, остановившись перед ней, долго ее рассматривала – и вдруг заплясала вокруг нее. Недаром же Кесслер называл искусство Майоля языческим. Еще одна история, о которой нельзя умолчать. Кто-то рассказал, как Анатоль Франс в одном обществе встретился с Эйнштейном – и совершенно с ним не разговаривал, да и тот помалкивал. Кесслер на это сказал: а о чем Иегове говорить с Вольтером?
Вот за исключением таких нескольких записей, всё остальное невесело в дневнике за эти годы. Нет нужды перечислять всю событийную канву тех лет, известную и без дневников Кесслера, всё это сползание Германии к национал-социализму, к гитлеровской диктатуре. Обстановка была крайне неспокойная и нестабильная уже года два до победы Гитлера. В Германии за восемь месяцев было пять парламентских выборов.
Уже после победы Гитлера Кесслер, поехавший в Париж без намерения эмигрировать, стал поучать из Германии такую информацию, что решил всё же остаться. В июле 1933 года он встретился в Париже с философом Германом Кейзерлингом и записал, как всегда, беседу. Кейзерлинг говорил:
Диктор: “Наци делают более глубокую революцию, чем большевики. Они хотят фундаментально изменить интеллектуальную природу Германии, так же как политическую и социальную структуру. Это скорее религиозное восстание, вроде Мохаммеда. Они хотят уничтожить католицизм и протестантизм, вообще христианство и вернуться к тому, что они считают древней тевтонской эрой. Он изучал почерк и физиономию Гитлера и пришел к выводу, что это суицидальный тип, человек, ищущий смерти. Он воплощает фундаментальные черты германской нации, которая всегда любила смерть, для которой катастрофа Нибелунгов постоянно присутствующий основополагающий опыт. Они чувствуют себя настоящими немцами, только когда оказываются в такой ситуации, их влечет к бесцельной смерти в обличье самопожертвования. И они чувствуют, что Гитлер приведет их к такой грандиозной катастрофе, к трагедии Нибелунгов. Вот что восхищает их в Гитлере. Он реализует их глубочайшее влечение. Французы и англичане ищут победы; немцы ищут только смерти”.
Борис Парамонов: Не вдаваясь в подобную метафизику, можно только сказать, что так оно фактически и произошло. Гитлер уж точно был суицидальным типом. Вопрос не в том, все ли немцы таковы, а в том, почему они за ним пошли.
И точно такие же вопросы можно задавать относительно России. Русский опыт, к сожалению, не позволяет согласиться с тем, что вред, нанесенный большевизмом, меньше нацистского. В России произошла антропологическая катастрофа, подорван генофонд нации, десятилетиями шла негативная селекция, появился пресловутый совок – “новый тип советского человека”, и сегодня далеко не изжитый. Германия после Гитлера поднялась, отстроилась и процветает, она лучше той, что была до Гитлера. Можно ли сказать о России, что она лучше той, что была до 17-го года?
Таков русский вопрос, возникающий после прочтения немецкой книги.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24664002.html
* * *
"Вся земля поляжет женщиной"
Долголетняя история с одним американским памятником, кажется, подходит к концу. Речь идет о статуе, называемой "Общественная добродетель", впервые установленной в 1922 году в парке около Сити холла, то есть нью-йоркской мэрии. Вдохновенное творение создал французский скульптор Фредерик Мак-Монье. Ему так понравилось в Америке, что он после водружения памятника в ней и остался, жил и умер в Нью-Йорке, и похоронен на бруклинском кладбище Грин Вуд. И чуть ли не с самого начала этот памятник стал вызывать отвращение у многих американцев, в том числе влиятельных. Его терпеть не мог популярнейший нью-йоркский мэр Лагардиа, при котором памятник удалили из Сити холла и перенесли в Квинс, где он много десятилетий и стоит недалеко от административных зданий этого района. И вот сейчас, кажется, его удалят и отсюда.
В чем причина такой едва ли не всеобщей ненависти? Отнюдь не эстетическая. Памятник, сделанный в стиле, который иногда называют beaux art, представляет собой статую обнаженного мужчины, держащего на плече какой-то неясный инструмент, а ногами попирающего две тоже обнаженные женские фигуры, изображенные в каком-то декадентском извиве. Символика памятника: коли мужская фигура называется общественной добродетелью, то женские, соответственно, общественные, а то и частные пороки. Помимо композиции и символики монумента, надо еще сказать, что исполнение очень так себе, а со временем, когда памятник обветшал, позитивных чувств это произведение искусства совсем уж не вызывает. Кстати, там раньше был фонтан, и вся группа находилась под сенью струй, а сейчас фонтана нет, и композиция оживляется разве что голубями, оставляющими на монументе свой помет.
Даже весьма поверхностно представляя культурную ситуацию в США, можно легко догадаться, кто выступает главными противниками памятника после того, как мэр Ла Гардиа убрал его со своих глаз долой. Правильно, феминистки, и гадать тут нечего. Они наговорили много негодующих слов, приведу одно из последних. Говорит не кто-нибудь, а сама Терри О‘Нил – президент Национальной организации женщин: "В самом деле? Личность, обладающая влагалищем, символизирует зло, а носитель фаллоса возводится в статус добродетели? Вы это серьезно?" Против таких аргументов, действительно, не попрешь.
У этой истории есть, однако, другой подтекст или контекст, который за нынешними контроверзами как-то забылся. Я читал когда-то, что символика этого монумента совсем иная, иной скульптура и задумывалась. Мужская фигура – это олицетворение труда, отсюда на плече некий инструмент, а женские фигуры, пресмыкающиеся у его ног, – это природные стихии, укрощаемые совокупной работой трудящегося человечества. Поверьте, я не выдумал это, читал своими глазами, когда в очередной раз задумывали памятник сносить лет десять назад. И такая трактовка данной символики отнюдь не казалась много лет назад (памятник установили в 1922) кощунственной. Вспомним главный лозунг позитивистской цивилизации, породивший технологию: культура это победа разума над природой, покорение природы, или в советском варианте: мы не ждем милостей от природы, взять их у нее – наша задача. Это был общий лозунг, больше того – это был воздух самой цивилизации.
Футурист Маяковский писал:
Вся земля поляжет женщиной,
Заерзает мясами, хотя отдаться…
Поразительно точная поэтическая формула индустриальной цивилизации.
Но вот тут-то и становится ясным, в какую болезненную точку попали феминистки. В наше время технологическая цивилизация зашла так далеко, что она не просто покоряет природу, а угрожает природе, грозит свести ее на нет, отравить, уничтожить. И феминистский дискурс совпал с требованиями новой постиндустриальной культуры, с постулатами экологического сознания. Западная цивилизация оказалась в самой основе, в самой своей интимной глубине – агрессивной, насильнической, фаллоцентрической, как говорят те же феминистки. Природу, мать Землю, мировую матку и влагалище нужно спасать. И ее не спасешь чисто символическим жестом – перенесением пресловутого памятника на кладбище Грин Роув, где лежит его создатель Мак Монье.