Человеку, не занимающемуся наследием Стриндберга профессионально, а просто более или менее начитанному известно, что до сих пор ставятся пьесы Стриндберга, и самая популярная из них «Фрёкен Жюли». Есть даже экранизации этой пьесы, я по крайней мере видел одну, сделанную очень талантливым англичанином Майком Фиггисом с его тогдашней музой Саффрон Берроуз в заглавной роли. Что до меня лично, я больше переживаю не столько за Стриндберга, сколько за Фиггиса, давно уже не появлявшегося в большом кино. Этот его фильм произвел на меня большое впечатление. Вопрос: объясняется ли это качеством литературного материала или талантом кинорежиссера?
Вот тут самое место сказать главное о Стриндберге. Его романы и рассказы, в том числе и особенно автобиографические, читать сейчас трудно, они очень устарели – и не по тематике своей: тематика у них отнюдь не устаревающая, - а по характеру трактовки и понимания выбранных им тем. Собственно тема у него была одна: мужчина и женщина, их вековечная, изначальная война, борьба не на жизнь, а на смерть. Вечность этой темы в том еще заключается, что она как раз неразрывно связана со смертью – любовь со смертью. Об этом написаны метафизические трактаты – самый известный Шопенгауэром – и оперы – самая знаменитая «Тристан и Изольда» Вагнера. Или проще привести цитату из русского классика:
Любовь, любовь – гласит преданье –
Союз души с душой родной –
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И поединок роковой.
Но в случае Стриндберга дело как раз в том, что у него на месте любви – изначально ненависть. Нет и не может быть любви у мужчины и женщины, они биологические, а лучше сказать именно метафизические враги. Об этом Стриндберг писал десятки раз на сотнях страниц. Причем самые нашумевшие, самые наскандалившие из этих сочинений – открыто автобиографические. Например, сочинение, претенциозно названное «Слово безумца в свою защиту», – это рассказ о его неудавшейся семейной жизни с первой его женой актрисой Сири фон Эссен. Автор хочет представить эту историю если не как трагедию, то как тяжелую драму. На самом деле это комедия – тем особенно обидная, что этот эффект отнюдь не входил в намерения автора. Нечаянный комизм – это очень обидно. И комичен тут автор.
Стриндберг был женат еще два раза, и с теми же последствиями – скандалами, разводами и обнародованием подробностей на потеху публики. Правда, во всех его браках были дети, так что Стриндберга не назовешь совсем уж несостоятельным мужчиной. Но общее впечатление его семейной саги – комическое. Томас Манн в одной статье о Стриндберге рассказал, как он неудержимо смеялся, читая второй такой семейно-биографический роман Стриндберга Inferno («Ад»): когда жена севшему обедать Стриндбергу поставила на стол кувшин воды и горшок обглоданных костей.
Но вот резюмирующее суждение Томаса Манна из той же статьи:
«Едва ли найдется другой писатель или исповедник, который пожертвовал бы своей биографией с такой беспощадностью, как он. Адский комизм, который зачастую царит в ней (представляя собой нечто гораздо более глубокое и страшное, чем так называемый юмор, которым он, как и другие великаны, совершенно не обладал), лишь отчасти является порождением его яростного бунта против окружающего буржуазного общества, в котором он был уже чужим. В сколь значительной мере к его отчаянной борьбе против этого общества (успехом у которого он тем не менее дорожит (примешивается стихийное и демоническое, лучше всего видно на его отношении к женщине, где полемика против современной идеи эмансипации играет самую незначительную роль и тем большую, – извечная и мифическая, непримиримая вражда полов. Нигде в литературе не найти комедии более дьявольской, чем его супружеская жизнь, его слабость к женщине и ужас перед нею, его свято моногамное почитание и прославление брака и полнейшая неспособность вынести его».
«Адский комизм», «дьявольская комедия» – вот масштаб, задаваемый Томасом Манном для Стриндберга. А юмора ему как раз и не хватало – чтобы попытаться правильно понять свои проблемы и роковую неспособность ужиться с любой из выбранных им женщин. Мотивировки этих ситуация Стриндберг пытался увидеть в извращенном характере современной ему культуры, как раз в это время начавшей носиться с идеей эмансипации женщин. В этой идее, в этой начавшейся практике – источник всех нынешних бед, считал Стриндберг. «Дьяволит баба», как говорит дьячок в рассказе Чехова.
Мы теперь понимаем, что эмансипация женщин тут была ни при чем, что Стриндберг был не способен справиться ни с одной женщиной: хоть эмансипированной и подпорченной успехом актрисой, хоть с самой примитивной служанкой. Дело было не в женщинах, а в нем самом – в его собственной нелюбви к женщинам, в ненужности ему брачной жизни.
Человек современного сознания скажет о проблеме Стриндберга: «для меня так это ясно, как простая гамма». Но в его время таких гамм еще не различали, а если и различали (что скорее всего), то не говорили об этом прямо: не тот был язык культуры, не тот дискурс. Тут стоит привести несколько слов из статьи Александра Блока, написанной как раз на смерть Стриндберга в 1912 году:
«Стриндберг принадлежал к тем образцам человечества, к типу которых рано или поздно начинают стремиться многие люди. Явно обновляются пути человечества… культура выпустила в эти переходные годы из своей лаборатории какой-то временный, так сказать, пробный тип человека, в котором в различных пропорциях смешано мужские и женское начало».
Что бы мы сказали сейчас, что требуется сказать сейчас для понимания Стриндберга? Что он был несомненным репрессированным гомосексуалистом, и Блок это понимал, потому что и сам был таким. Психоанализ, конечно, отравил все эстетические плоды, невозможно теперь брать искусство вне этого психоаналитического коэффициента. Как сказал по другому поводу Набоков: однажды найденное на загадочной картинке, не может быть потеряно.
Но есть старое философское правило: происхождение предмета или явления еще не отвечает на вопрос о его ценности. Эстетический феномен может возникнуть на любой психологической почве. Вопрос не в том, кто ты, а что ты делаешь.
И тут я бы сказал следующее. Эстетически ценными, способными и сегодня волновать любителя литературы остаются у Стриндберга его пьесы, тогда как прозу читать почти нельзя - или можно, только реагируя на нее юмористически. К любому прозаическому произведению Стриндберга в качестве некой элементарной морали можно поставить финал пушкинской поэмы «Домик в Коломне»:
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской… Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
Театр другое: несмотря на зримую телесность актеров и иллюзию действия в реалистических декорациях, он всё же более условен, чем литература. Я бы даже сказал, что театр вообще не есть искусство реалистическое, в театре по определению невозможен реализм. И излюбленный, да и единственный сюжет Стриндберга – война мужчины и женщины – в театре можно представить во всем его драматизме. Вот этот адский комизм, о котором писал Томас Манн, в театре Стриндберга очень ощущаем, доходчив, уместен. На сцене эффектны крупные характеры, бурные страсти. Театру, решусь сказать, не мешает дурной вкус, театр по природе грубое зрелище. Театр должен, по слову Гамлета актерам, рвать страсть в клочки. И в театре Стриндберга всё это очень на месте. Стриндберг вообще был человеком скорее средневековым, а средневековые люди были шумными людьми, как писал Хейзинга в «Осени Средневековья». Наиболее интересный свой автопортрет Стриндберг дал в пьесе «Эрик Четырнадцатый»: незадачливый король – это он и есть. Интересна линия его взаимодействия с Йораном Перссоном. Мне кажется отсюда исходил Эйзенштейн в трактовке Ивана Грозного и Курбского.
Вообще же лучше всего в театре удавались Стриндбергу мертвецы. Одна его пьеса называется «Пляска смерти», еще одна «Соната призраков». Смерть становится у Стриндберга главной сюжетной развязкой, когда всем его персонажам делается понятно, что смерть лучше жизни. Вот это и дает ему настоящий масштаб: стихийные органические силы, подчас просто биологические импульсы, взятые в чуть ли не грубой дарвинистской трактовке, играют у Стриндберга роль древнего рока, биология становится лицом трагедии.
Кроме упомянутой «Фрёкен Жюли» Майка Фиггиса, я не знаю других постановок Стриндберга в кино. Но мне кажется, что его великолепно могла бы поставить Кира Муратова – она художник сходного со стриндберговским типа дарования.
В заключение – еще одна фраза из той блоковской статьи: «Наследие Стриндберга открыто для веселой и мятежной юности всех стран». Она, эта фраза, оказалась пророческой; но это относится скорее не к творчеству Стриндберга, а к судьбе нынешней культуры в ее социально-бытовых формах.
Сегодня Августу Стриндбергу не понадобилось бы жениться, чтобы что-то кому-то доказать. А писал бы он скорее всего сексуальные фарсы. Вопрос, скорее риторический: а к лучшему ли это?
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24590712.html
* * *
Психология выборов
Александр Генис: Президентская кампания в США выруливает к финалу. Победы Митта Ромни на праймериз оставляют его наедине с Обамой. И это значит, что все лето Америку ждет ожесточенная война двух партий, двух мировоззренческих установок. Эта борьба и есть постоянная сущность американской демократии, но выборы делают ее яркой, наглядной и - после президентских выборов в России - особенно актуальной не только для Америки.
Сегодня мы пригласили в студию философа ''Американского часа'' Бориса Парамонова, чтобы, выйдя за круг текущей политики, поговорить о том, как на выборах сказывается специфический характер национальной культуры.