И не забудем, что, пытаясь освоить и обыграть звук, кино родило жанр мюзикла. Текст был обыгран пением, а движение – танцем. Вот об этом и сделан фильм ''Артист''. Милое зрелище являет к тому же историю кино во всех его драматических и комических перипетиях.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/24468158.html
* * *
Имя Зла
В номере Нью-Йорк Таймс от 26 января появились сразу две статьи, относящиеся к нелегкой теме немецкого прошлого.
Первая касается решения баварского суда, запретившего издание на немецком языке аннотированных и комментированных выдержек из книги Гитлера "Майн Кампф". Это издание подготовил англичанин Питер Мак Ги (Питер Макги), и оно носит корректно-научный характер. Но издание сочинения Гитлера давно уже запрещено в Германии по соображениям вполне понятным. То же запрещение отнесли теперь к проекту взвешенного издания даже фрагментов книги.
Питер Мак Ги не стал оспаривать решение суда и настаивать на академическом характере своего проекта. Но в самой Германии этот казус вызвал оживленные комментарии. Наиболее выразительным можно счесть высказывание генерального секретаря Центрального совета евреев в Берлине Штефана Крамера, сказавшего: "Если мы не можем доверять нынешним немцам знакомиться с "Майн Кампф" даже в таком варианте, то значит, мы потратили даром все наши многолетние усилия по разъяснению феномена Холокоста".
Эти слова не нужно понимать в том смысле, что население Германии до сих пор заражено антисемитизмом: в них звучит горечь, что проблема не утратила живой остроты и вряд ли когда утратит.
Второе сообщение касается предмета, на первый взгляд куда более невинного, но тем не менее - а может быть, тем более - вызвавшего споры. В Нью-Йоркском историческом обществе подготовлена выставка серебра, демонстрирующая интересные по тем или иным причинам изделия. Среди экспонатов оказались нож и вилка из столового набора Гитлера, поднесенного ему в 1939 году к пятидесятилетию. На них четко изображены инициалы фюрера A.H. Эти предметы после войны оказались в распоряжении финансиста и филантропа Карла Лоеба – немецкого еврея, эмигрировавшего из гитлеровской Германии в США. Ему их поднес американский солдат, побывавший в гитлеровской летней резиденции в Альпах.
По этому поводу опять же возникли разногласия и произошло острое обсуждение. Секретарь Исторического общества Марги Хофер согласна с тем, что эти предметы выпадают из общего контекста выставки, вызывая негативные ассоциации. Это как крушение поезда, на которое, если вы оказались вблизи, нельзя не смотреть, даже если вы не хотите этого, говорит она. Достаточно нейтрально высказался Дэвид Маруэлл – директор Музея еврейского наследия в нижнем Манхеттене: "Если эти предметы ни в коем случае не представлены как несущие какой-либо нацистский месседж и не подаются как некий тотемный символ, тогда возражений это не вызывает. Тут наличествует другой, вполне позитивный мотив: эти предметы оказались в нашем распоряжении, потому что Гитлер проиграл".
С этим не согласна профессор истории Холокоста в университете Кларка Дебра Дворк: "Я нахожу это совершенно безвкусным,- сказала она. – Экспозиция этих предметов вызывает представление о существовании какого-то нейтрального поля около Гитлера. Это мельчит то зло, которое совершил он и его сторонники".
Последнее высказывания крайне интересно. В нем отзвук знаменитых слов Ханны Арендт из ее книги "Эйхман в Иерусалиме", в которой она вычеканила знаменитую формулу "банальность зла". Сказано это было как раз по поводу самого Эйхмана, представшего на суде тем, чем он и был в действительности: чиновником среднего звена и вполне заурядным человеком, на лице и во всем облике которого отнюдь не запечатлелось какое-нибудь сверхъестественное зло. Для того, чтобы совершать зло, не обязательно быть исчадием ада – вот горький вывод, сделанный Ханной Арендт по результатам процесса Эйхмана. Действует не человек, а машина, одним из зубцов которой он сделался. Зло безлично, и вот в этом последнем смысле именно бесчеловечно -- его не человек совершает. Он остается как бы нейтральным, как бы невиновным, коли в совершении зла не было его прямой злой воли. Здесь, как и повсюду в истории человечества, действует механизм отчуждения: человек создает ситуации и структуры, которые выходит из его подчинения, и не они выступают орудием человека, а он их орудием. Но в этих ситуациях он уже не человек, а разве что нож и вилка, которыми орудует фюрер.
Но вот в том-то и дело, что вокруг Гитлера мы не может создать того нейтрального поля, о котором говорит Дебра Дворк. Тут нельзя сослаться на банальность. Какими бы мощными историческими силами ни был захвачен сам фюрер, вождь, лидер, - он запечатлевает на них собственный образ. Зло персонифицируется, начинает носить его имя и его лицо. И уж кто не может уйти от ответственности за зло, то это именно он. Ему не прикрыться никаким бытовым окружением, никакой человеческой тривиальностью. В его случае даже столовое серебро, даже нож и вилка делаются орудием людоедства.
Это урок всем правителям: не нужно давать неправедной власти своего имени и лица. И не нужно держаться за власть, когда она оборачивается злом. Это зло не забудется и спустя семьдесят лет.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24464914.html
* * *
Сериал как высокое искусство
Александр Генис: На днях В Манхэттане состоялась публичная дискуссия критиков журнала ''Нью-Йоркер'', включая его редактора Дэвида Ремника, посвященная возможностям телевидения как высокого искусства. Эта тема особенно актуальна в зимнем Нью-Йорке, где зрители прилипли к малому экрану, на который вернулся культовый британский мини-сериал ''Аббатство Даунтон'', получивший самый высокий рейтинг критиков и публики в истории Англии. Воспользовавшись успехом, общественное телевидение США, занятое в этом проекте, выпустило на ДВД, в роскошном юбилейном варианте первый, самый знаменитый и, по мнению многих, лучший сериал всех времен и народов. Это вышедшая ровно 30 лет назад экранизация романа Ивлина Во ''Возвращение в Брайдсхед''.
Наравне с ''Поющим детективом'' Дениса Поттера и ''Декалогом'' Кислевского, эти монументальные произведения – шедевры современной драмы, которые демонстрируют громадный потенциал такого, казалось бы, безнадежно массового искусства как телевидение.
Это тем более неожиданно, что сегодня сетевые средства массовой информации выжали телевизор на обочину прогресса. Однако, старея вместе с ХХ веком, телевизор оказался таким старомодным средством повествования, что именно это и позволяет ему в ХХI веке взять на себя роль толстых романов, которыми жил золотой 19 век.
Сегодня такие пухлые романы, из которых в случае с ''Брайдсхедом'' получилось 659 минут экранного времени, уже можно не писать, а сразу ставить. Примерно так, как советовал Булгаков в ''Театральном романе''. Автор в нем признается: ''Тут мне начало казаться, что по вечерам из белой страницы выступает как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе''.
Более того, если бы Толстой с Достоевским жили сегодня, они бы сочиняли сериалы, не дожидаясь, пока их экранизируют. Великие романисты мыслили поступками и сочиняли образами. Они меньше наших писателей зависели от букв, ибо что рассказать им было важней, чем как. В сущности, вся плоть такого романа, его философия и идея, вырастали из действия, олицетворялись с персонажами и выражались прямой речью. Поэтому можно сказать, что перевоплощение литературы в сериал возвращает ее к своему истоку, к тому зрелищу, которое – по Булгакову – открывается внутреннему взору автора. Линейное становится объемным, длинное – обозримым, повествование – экономным и нескончаемым.
Нарезанный на ломти вечеров, сериал занимает то место, которое телевизор отнял у романа, чтобы опять вернуть. Два часа у экрана - как песнь Гомера у костра. Литература ведь не всегда требовала грамоты и уединения. И это значит, что сериал - не только загробная жизнь книги, но и ее эмбрион.
Размышляя об этом, я пригласил в студию Бориса Парамонова, чтобы обсудить образец телевизионного искусства, указавшего ему дорогу в 21 век.Борис Парамонов: Сериал ''Возвращение в Брадсхейд'' стал моим первым эстетическим впечатлением по приезде в Соединенные Штаты. То, что говорят актеры с самым что ни на есть изысканным оксфордским произношением, совершенно не похожим на то, как говорит нью-йоркская улица, было не очень понятно. Но я читал и любил роман еще в Советском Союзе, у меня есть книги Ивлина Во, так что общему впечатлению от сериала это не мешало. И вообще кино в любом формате – это, прежде всего, апелляция к глазу, к зрительным, а не словесным впечатлениям. А глазу сериал давал много, очень много – и всё наивысшего качества – от видов Оксфорда и самого замка Мерчмантов до одежды героев. Я, повторяю, сравнительно недавно приехал из Советского Союза и помнил очень хорошо, чем была одежда для обитателей ''совка''. Это была чуть ли не высшая потребительская ценность. Автомобиль или загородный дом могли себе позволить очень немногие, квартиренки кое-какие более или менее были, тем более пресловутая колбаса за два двадцать, так что статус человека в очень значительной степени определялся тем, как он или она были одеты. Вот тут была основная забота, тут шла главная битва. Эта черта советской жизни нашла отражение в литературе: Василий Аксенов посвятил этой теме вдохновенные страницы.
Александр Генис: Аксенов писал, что пижоны – в брюках-дудочках и в башмаках на микропорке – были первыми нонконформистами и диссидентами. В этом с ним – редкий случай! – был, в общем-то, согласен Бродский. Но в мое время самым вожделенным продуктом были джинсы. И особенно подлинные, американские. На Западе это знали, и Карл Проффер, владелец издательства ''Ардис'', где вышла книга Бродского, послал ему с оказией джинсы, которые для него, якобы, передал Набоков. Характерная деталь для историков литературы: то, чем в 19 веке была шинель, в ХХ стали джинсы.