Дмитрий Волчек: Ирина Борисовна, прошло уже 50 с лишним лет, но, наверное, такие чувства не забываются. Что вы тогда почувствовали, когда открыли эти письма, прочитали и узнали, что вы – дочь поэта, стихи которого знаете с детства?
Ирина Басова: Я почувствовала боль за искалеченную жизнь человека, которого убили в 30 лет, который только начинал, может быть, быть поэтом. Безусловно, боль за маму мою, которая потеряла мужа. Боль за страну, которая так щедро распоряжается жизнью своих лучших сынов. Я говорю патетические слова, но пусть это в таком виде и идет в эфир. Тем более, наш слушатель привык к патетике.
Мне очень жаль, конечно, что мама мне не рассказала какие-то детали. Помимо того, что это моя биография, для меня это было бы очень важно как литературный сюжет, потому что она на самом деле общалась с необычайно интересными людьми, которые формировали наше время и которые меня в каком-то смысле формировали. Мама мне много рассказывала она мне только не говорила, что Корнилов – мой отец. То есть она мне рассказывала и, в какой-то момент — стоп, дальше нельзя идти. Вероятно, была договоренность с моим вторым отцом который, вероятнее всего, очень ревниво относился и к маминому прошлому, и к Корнилову, я так думаю.Дмитрий Волчек: А вы не чувствовали в детстве этой недосказанности, тайны, страха перед органами?
Ирина Басова: Нет. Детей же не посвящали… Я училась в советской школе. Но, могу сказать к своей чести, что, когда умер Сталин, слез из меня выдавить было нельзя, это точно. То есть наша семья была, скажем так, нормальная – там не было никакого пиетета ни перед коммунизмом, ни перед партией, ни перед Сталиным. У нас в семье царило искусство, культура и, к сожалению великому, мамина болезнь. Потому что, сколько я помню себя, мама была больна – она заболела туберкулезом во время блокады и умерла в Крыму в 60-м году.
Дмитрий Волчек: И в 1960-м году вы получили от бабушки письма…
Ирина Басова: Да. Села в самолет и полетела в город Горький знакомиться с бабушкой. С этого момента я почувствовала себя причастной к семье, когда эта пожилая полная женщина меня обняла ночью. Я ночным поездом приехала из Горького в Семенов. И вот в этот момент произошло это замыкание, я почувствовала, что принадлежу этой семье.
Дмитрий Волчек: Важно сказать, что они не знали – ни ваша мать, ни бабушка – до 1956 года, что Борис Корнилов убит, он думали, что, может быть, он жив. И в письмах времен реабилитации все время возникает вопрос: а, может, он жив где-то?
Ирина Басова: Это было, я думаю, в любой семье. Люди жили надеждой до тех пор, пока им не показывали бумажку, в которой было слово ''расстрел''. Это слово ''расстрел'' и подвигло Наталию Соколовскую на подвиг – делать эту книгу. Все началось с нее, книга началась с нашей встречи с Наталией Соколовской. Наташа уже до того сделала книгу ''Ольга''…
Дмитрий Волчек: Книга, о которой говорит Ирина Басова, ''Ольга. Запретный дневник'', вышла в 2010 году. Мы уже рассказывали в радиожурнале ''Поверх барьеров'' об этом томе, в котором были опубликованы фрагменты дневников Ольги Берггольц разных лет. А в сборнике ''Я буду жить до старости, до славы'' помещены дневники Берггольц 1928-30 годов – время ее недолгого и несчастливого брака с Корниловым. Я спросил Ирину Борисовну, какое впечатление произвели на нее дневниковые записи первой жены ее отца.
Ирина Басова: Это трагическая судьба, но я знала это и до дневников. Я не знала деталей, не знала ежедневной муки Ольги, но все о ней я знала. Поэтому я была чрезвычайно удивлена, когда в интернете нашла заметку Евгения Евтушенко, который пишет об Ольге так, как будто она всю жизнь была женой Корнилова, и что в 38 году выбили ее ребенка и Корнилова.
Дмитрий Волчек: Вообще много путаницы. В ''Википедии'' написано, что вы – дочь Ольги Берггольц. Вы пишете в предисловии о легендах, которые окружают имя вашего отца. Действительно, много вранья и ошибок.
Ирина Басова: Это меня и подвигло решиться на публикацию. Вы правильно сказали, что там много личного и, тем не менее, я поняла, что никто, кроме меня, этого сделать не сможет. Это было решение непростое, но я очень довольна, что я на это пошла, и я довольна результатом.
Дмитрий Волчек: Кроме книги, снят еще и фильм о том, как вы приезжаете в Семенов и на Левашовскую пустошь и встречаетесь с сыном Николая Олейникова. Вы знакомы были с ним раньше?
Ирина Басова: Нет, я с ним не была знакома, но со стихами его отца я была знакома с детства. Мама читала нам:
Маленькая рыбка, жареный карась,
Где твоя улыбка, что была вчерась?
Это были люди, которые шутили и, вот — дошутились. Его сын — замечательный человек, прекрасный, и я очень рада, что с ним познакомилась. Конечно, контекст был не самый веселый, но тем не менее. Как Наташа правильно сказала, это был лучший Вергилий по Левашовскому кладбищу.
Дмитрий Волчек: Он говорил, что только два русских поэта были расстреляны и покоятся на Левашовской пустоши – ваш отец и его отец.Ирина Басова: Это два поэта, о которых мы знаем, предполагаем, что они лежат в этом пространстве. Потому что, с одной стороны, трудно масштаб этого убийства представить себе, с другой стороны, до конца не веришь этому органу, который их и убил, и свалил в яму в этом лесу. Не знаю. Поди, разберись, поди, доверься им даже в этом.
Дмитрий Волчек: Я спросил Ирину Борисовну, какое стихотворение отца она хотела бы услышать в нашей передаче.
Ирина Басова: Очень хорошее стихотворение, которое я с детства помню:
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай,
Коняга, – мой конь дорогой!
Я люблю ''Качку на Каспийском море'' — то, что сегодня стало в каком-то смысле, безусловно, классикой. И еще мне нравится стихотворение, которое в книге 1966 года, в Большой серии ''Библиотеки поэта'', идет как шуточное и неоконченное:
У моей, у милой, у прелестной
на меня управа найдена.
Красотой душевной и телесной
издавна прославилась она.
Говорит, ругается:
— Ты шалый,
я с тобою попаду в беду,
если будешь водку пить — пожалуй,
не прощу,
пожалуй, и уйду.
Навсегда тебя я позабуду...
Я встаю.
В глазах моих темно...
— Я не буду водку пить,
не буду,
перейду на красное вино.
Если говорить серьезно, мне кажется, что, может быть, кто-нибудь из наших литературоведов после книги, о которой мы говорим, перечитает заново стихи поэта Бориса Корнилова — без писем, без политизации. Потому что, на мой взгляд, Борис Корнилов — замечательный лирический русский поэт, его язык литературный несравним ни с каким другим, он очень самобытен. Вот мне хотелось бы, чтобы нашелся среди замечательной плеяды сегодняшних молодых русских литературоведов человек, который заново прочитает для себя и расскажет читателям, что такое русский поэт Борис Корнилов.
Дмитрий Волчек: Пожелание дочери поэта попробовал исполнить Борис Парамонов, прочитавший новое издание стихотворений Бориса Корнилова.
Борис Парамонов: От Бориса Корнилова после его смерти осталась всего лишь песня из кинофильма ''Встречный', естественно, потерявшая имя автора стихов. Но музыку написал сам Шостакович, и она постоянно звучала на концертах и по радио – даже и в сталинское время. После Сталина Борис Корнилов был, как и миллионы других, посмертно реабилитирован, начали выходить его сборники, отдельные стихи помещались в хрестоматии. Самым хрестоматийным было стихотворение ''Качка на Каспийском море'' с замечательной строчкой ''Мы любили девчонок подлых''. Вот уже по этой строчке можно было понять, что Корнилов в какой-нибудь комсомольский канон не укладывается, что у него нужно и можно искать чего-то поострее.
Да взять ту же песню о встречном. Пелась-то она пелась, но в сокращенном варианте, не было вот этой строфы с соответствующим припевом: ''И радость никак не запрятать, Когда барабанщики бьют. За нами идут октябрята/ Картавые песни поют./ Отважные, картавые/ Идут, звеня./ Страна встает со славою/ Навстречу дня''. Вот это слово ''картавые'', как слово ''подлые'' в ''Качке'', сразу же удостоверяет поэта. Поэта можно увидеть по одной строчке – и по одному даже слову. А у Корнилова не только таких слов и строчек много, но и целых стихотворений. Первым делом ищите: есть ли у поэта звук. А у Корнилова он был:
Я от Волги свое до Волхова
По булыжникам, на боку
Под налетами ветра колкого
Сердце волоком волоку.
Он поэт очень не простой, хотя в обличье молодого в двадцатых-тридцатых годах скорее всего ожидался именно какой-нибудь комсомольский энтузиазм. Но тут лучше вспомнить Есенина, который задрав штаны бежал за комсомолом. Борис Корнилов был не столько комсомольцем, сколько попутчиком. Просто жить выпало в это время, а молодому прежде всего хочется жить, и при любом режиме. Это не идеология, а физиология, если угодно.
Но ведь и ''физиология'' у Корнилова далеко не радостная. С самого начала у него звучат ноты, которые иначе как трагедийными не назовешь. И Есенин, влияние которого очень чувствуется у начинающего Корнилова, не элегический, а скорее хулиганский, отпетый. Корнилов видит себя шпаной, лихим парнем, погубителем несчетных девок. И девки у него в основном подлые. ''Молодой, голубоглазой / И рука белым-бела / Ты же всё-таки заразой,/ Нехорошая, была''. И образ жизни у него такой был, с пьянством и скандалами, и стихи такие. Его в 1936 году исключили из Союза писателей – надо полагать не только за пьянство.