Интересно, однако, как всё это выразилось в стихах. У Корнилова, кроме Есенина, был еще один учитель – Багрицкий, тоже ведь не коммунист, а скорее анархист. У них есть общая тема, у Корнилова оформившаяся в ладах Багрицкого: природа, лес, дикие лесные звери, и человек в этом лесу – охотник, человек с ружьем. Известно, что Багрицкий подарил Корнилову ружье. И это не единственное у Корнилова от него наследство. Большая поэма Корнилова ''Триполье'' вдохновлена ''Думой про Опанаса'', но разработана много богаче, заставляя вспомнить уже об ''Улялаевщине'' Сельвинского.
Вот инспирация Багрицкого — из стихотворения ''Начало зимы'':
Довольно. Гремучие сосны летят,
Метель нависает, как пена,
Сохатые ходят, рогами стучат,
в тяжелом снегу по колено.
Опять по курятникам лазит хорек,
Копытом забита дорога,
Седые зайчихи идут поперек
Восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины последняя гроздь,
Последние звери – широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы, голубые синцы,
девчонок отжатые косы…
Тут еще одного одессита, кроме Багрицкого, вспомнить можно – Бабеля, такие его слова: ''Мы смотрели на жизнь, как на майский луг, по которому ходят женщины и кони''. Но у Корнилова отнюдь не весело на этом лугу, да и не луга у него чаще всего, а лес и болото.
Деревья, кустарника пропасть,
Болотная прорва, овраг…
Ты чувствуешь – горе и робость
Тебя окружают - и мрак.
Ходов не давая пронырам
У самой качаясь луны,
Сосновые лапы над миром,
Как сабли, занесены.
Рыдают мохнатые совы,
А сосны поют о другом –
Бок о бок стучат, как засовы,
Тебя запирая кругом.
Тебе, проходимец, судьбою
Дорогой – болота одни;
Теперь над тобой, под тобою
Гадюки, гнилье, западни.
Потом, на глазах вырастая,
Лобастая волчья башка,
Лохматая, целая стая
Охотится исподтишка
…………………………….
Ни выхода нет, ни просвета,
И только в шерсти и зубах
Погибель тяжелая эта
Идет на тебя на дыбах.
Деревья клубятся клубами –
Ни сна, ни пути, ни красы,
И ты на зверье над зубами
свои поднимаешь усы.
……………………………
И грудь перехвачена жаждой,
И гнилостный ветер везде,
И старые сосны – над каждой
По страшной пылает звезде.
Как и все в тридцатые уже годы, Корнилов думает и пишет о войне. Но ведь какая у него война? Никакого Ворошилова и красных знамен. Стихотворения, так и названное – ''Война'', – картина убиения и гибели:
Жена моя! Встань, подойди, посмотри,
Мне душно, мне сыро и плохо.
Две кости и череп, и черви внутри,
Под шишками чертополоха.
И птиц надо мною повисла толпа,
Гремя составными крылами.
И тело мое, кровожадна, слепа,
Трехпалыми топчет ногами.
На пять километров и дальше кругом,
Шипя, освещает зарница
Насильственной смерти щербатым клыком
Разбитые вдребезги лица.
Убийства с безумьем кромешного смесь,
Ужасную бестолочь боя
И тяжкую злобу, которая здесь
Летит, задыхаясь и воя.
И кровь на линючие травы лия
Свою золотую, густую.
Жена моя! Песня плохая моя,
Последняя, я протестую!
И еще одно стихотворение того же плана – ''Вошь'', поразительное по тяжелой экспрессивности. И это не только Владимира Нарбута напоминает, любившего такую негативную фламандщину, а даже Бодлера, знаменитую ''Падаль''.
Так и сяк, в обоем разе
Всё равно одно и то ж –
Это враг ползет из грязи,
пуля, бомба или вошь.
Вот лежит он, смерти вторя,
Сокращая жизни срок,
этот серый, полный горя,
Полный гноя пузырек.
И летит, как дьявол грозный,
В кругосветный перегон
Мелом меченный, тифозный,
Фиолетовый вагон.
Звезды острые, как бритвы,
Небом ходят при луне.
Всё в порядке. Вошь и битвы –
Мы, товарищ, на войне.
Картины войны – это из будущего. Настоящей трагедией в настоящем времени была коллективизация. Человек крестьянских корней, Корнилов не мог на нее не откликнуться. Вот эти стихи и были причиной, по которой к нему приклеили ярлык кулацкого поэта. Конечно, никакого воспевания кулачества у Корнилова нет, но стихи его на колхозную тему – ''Семейный совет'', ''Сыновья своего отца'', ''Убийца'' – очень нестандартны, в них противостояние двух стихий, дикая борьба не на жизнь, а на смерть, опять же биология, а не идеология. Шкловский написал о капитане из ''Броненосца Потемкина'': он хорош, как пушка. Таковы же кулаки Корнилова. Они не сдаются, а стреляют, так при этом говоря: ''Чтобы видел поганый ворог, Что копейка моя дорога, Чтобы мозга протухший творог / Вылезал из башки врага''. А в ''Убийце'' крестьянин режет скот, не желая отдавать его в колхоз. Концовка: ''Я скажу ему, этой жиле: Ты чужого убил коня, Ты амбары спалил чужие, – Только он не поймет меня''. А в стихотворении ''Одиночество'' сочувственно дан последний единоличник.
Уже наделенный такими клеймами, Корнилов пытался найти другие темы и ноты, воспеть простую радость бытия – комсомольского ли, просто молодежного. И это тоже получалось, потому что талант не изменял:
Пойте песню. Она простая.
Пойте хором и под гитару.
Пусть идет она, вырастая,
К стадиону, к реке, к загару.
Пусть поет ее, проплывая
Мимо берега, мимо парка,
Вся скользящая, вся живая,
Вся оранжевая байдарка.
Но время менялось совсем к худшему. Вот Корнилов пишет ''Ленинградские строфы'' – и девчонка уже не подлая, а хорошая, сознательная комсомолка, впервые голосующая на выборах в Ленсовет. Но последнее стихотворение этого цикла – убийство Кирова.
Корнилову оставалось жить три года.
Он был тогдашним Евтушенко, молодым Евтушенко. И как же повезло тому, что он родился на четверть века позже Корнилова.Дмитрий Волчек: В разговоре с писателем Наталией Соколовской, составителем сборника ''Я буду жить до старости, до славы'', я предложил обсудить фрагмент из недавней переписки Бориса Акунина и Алексея Навального. Когда речь зашла о десталинизации, Навальный заметил, что ''Вопрос Сталина'' – это вопрос исторической науки, а не текущей политики'', Акунин с этим категорически не согласился. Наталии Соколовской суждения Алексея Навального тоже показались наивными.
Наталия Соколовская: Умница такая! Говорит детям: пускай почитают ''Архипелаг ГУЛАГ'', пускай почитают ''Википедию''... Как передать этот страх, вот это стеснение всех жизненных сил души, в котором люди пребывали в этом государстве в течение стольких лет? Это слишком легкая история – прочитай там, прочитай сям. Надо как-то иначе с людьми разговаривать и объяснять, что было с ними, с их близкими, с их страной, и как жить дальше.
Работа над книгой о Берггольц и книгой о Корнилове показала мне, что мы продолжаем жить, в известном смысле, в том же обществе. Потому что общество с собой не разобралось, не было какого-то процесса, который бы показал нам, почему мы смогли, с одной стороны, позволять делать с нами то, что с нами делали, а, с другой стороны, почему мы сами с собой это делали. Почему десталинизация – это такая трудная история? Потому что мы сами сейчас являемся носителями генов и палачей, и их жертв. Ахматова во второй половине 50-х годов пишет, что сейчас возвращается Россия сидевшая, и ''две России – Россия сидевшая и Россия сажавшая – посмотрят в глаза друг другу'', так вот мы, в сущности — поколение, которое родилось от этого страшного взгляда, мы несем в себе эти оба заряда. И разбираться, конечно, сейчас нам с самими собой невероятно сложно, но это нужно. Вот книга о Корнилове... За что человека убили? За что? Что эта система, что эти органы НКВД, что делала система с этими людьми?
Трудно представить, что машины-душегубки были впервые применены на территории Советского Союза вовсе не гитлеровскими захватчиками впервые, а были они применены в конце 30-х нашими же гражданами против наших же граждан. Потому что, когда наших граждан, которые были объявлены ''врагами народа'', вели на расстрел, чтобы они там не очень бегали, не очень сопротивлялись и не мешали себя расстреливать, их по дороге немножко придушивали. Или изобретение капитана Матвеева, который работал здесь, в Ленинградском НКВД – колотушки, которыми людей оглушали, чтобы они не очень сопротивлялись, когда их будут убивать. Вы понимаете, это делали наши люди с нашими людьми! Вот оставить это все вот так? На самом деле ответа на это нет. Иногда мне кажется, что проблема медицинская, потому что она настолько непредставима. Берггольц в одном из дневников, это 1936 год, когда начинается эта истерия, эти все процессы начала Большого террора, когда этот маховик начинает работать, арестовали одного, второго, третьего, она говорит: ''Как же я проглядела? Как же я не видела? Этого не может быть''. То есть это человеческое, божественное в ней сопротивляется. И при этом она заставляет себя, сама себя убеждает говорить: нет, это есть, это так — значит, я не увидела, я просмотрела.