Горький не советовал Пастернаку хлопотать дальше по той причине, что некие «проходимцы», недавно уехавшие на Запад, пишут там «гнуснейшие статейки о том, что происходит у нас, в Советской России». Пастернак готов был остаться в заложниках, мечтая отправить на Запад хотя бы жену с сыном, – но и это теперь не удавалось. Работая над «Охранной грамотой», ощущал, что пишет собственное завещание в кольце четырех смертей: Толстой, Скрябин, Рильке, Маяковский. В настоящем не оставалось никого. «Охранная грамота» стала его реквиемом – не только по ним.
Что такое – последний год поэта?
«Вдруг кончают не поддававшиеся завершенью замыслы» – это он о себе, о «Спекторском». При этом «часто к их недовершенности ничего не прибавляют, кроме… уверенности, что они завершены» (конца фабулы у «Спекторского» нет – конец повисает в воздухе). «Меняют привычки, носятся с новыми планами, не нахвалятся подъемом духа. И вдруг конец, иногда насильственный, чаще естественный, но и тогда, по нежеланью защищаться, очень похожий на самоубийство».
«Исхлопатывали заграничный паспорт» – разве это только о Маяковском?
«Рослый стрелок, осторожный охотник, призрак с ружьем на разливе души…» В своей – душе – стрелок – себя: «Дай мне подняться над смертью позорной…»
Смерть, открытая всем взорам.
Самоубийство.
Позорной смертью для христианина считается именно самоубийство. Самоубийц запрещено хоронить в кладбищенской ограде.
Сохрани и упаси меня, Боже, от самоубийства.
Молитва – вот что такое стихотворение Пастернака «Рослый стрелок…». Он почувствовал себя уже не попутчиком, не свидетелем, не соглядатаем, не очевидцем. Почувствовал себя – отщепенцем. «Дорогая мамочка!.. Я очень устал. Не от последних лет, не от трудностей времени, от всей своей жизни».
Но покончил с собою Маяковский, а не Пастернак.Зинаида Николаевна. Второе рождение
Еще в 1928 году «Поверх барьеров» принес в дом пианиста Генриха Нейгауза его друг Валентин Фердинандович Асмус. Они читали стихи Пастернака вслух, ночь напролет. Жена Нейгауза, Зинаида Николаевна, осталась недовольна затянувшимся «пиром духа». Стихи Пастернака показались ей более чем непонятными.
Через год семьи Асмусов и Нейгаузов познакомились с Пастернаком.
Пастернака потянуло к новым людям, никак не замешанным в его прежней жизни, не входящим в какие бы то ни было литературные или окололитературные отношения, группировки. И еще: Валентин Фердинандович Асмус был философом; это особенно притягивало к нему Пастернака, как бы связывало его с его молодостью, Марбургом. А Генрих Нейгауз – музыкант; и опять, как и философия, музыка напоминает о его вероятной судьбе.
Нечаянно случившееся знакомство было не чем иным, как возможностью вырваться из своего профессионального круга. И Пастернак за нее ухватился.
Пастернак пришел в гости к Асмусам, где к тому же оказался и Николай Вильмонт. Нейгауз запаздывал – он мог прийти только после концерта. Асмусы обитали в тесной, как и почти все тогда, квартире; «комнаты» были отделены одна от другой занавесками, а не стенами. Говорили о музыке. Пастернак вспоминал Скрябина, потом заговорили о Шопене. На прощание Пастернак настоял на том, чтобы Асмусы и Нейгаузы посетили его на Волхонке.
Генрих Нейгауз нашел пастернаковский рояль превосходным.
Зинаида Николаевна обладала красотой необычной: наполовину итальянка, она поражала яркостью и четкостью черт, трагизмом линии рта. Она предпочитала слушать, а не говорить. Впрочем, не удержалась от того, чтобы прямо не сказать Пастернаку, что для нее многое в его стихах остается неясным. «Я напишу для вас другие», – сказал ей Пастернак. Она не придала этой фразе никакого значения – так, обычная вежливость. А для Пастернака это было знаком – он и для Елены Виноград писал «другую» книгу.
Раньше его понимали те, кто были ровней ему: Цветаева или Маяковский, или те, к кому даже ему приходилось порою тянуться, – например, Ольга Фрейденберг. Он захотел быть не только понятым, но и понятным – для женщины, которая не блистает в философских беседах, для земной, нормальной красавицы.
Внешне казалось, что жизнь его, и семейная и творческая, идет благополучно и даже идиллически, – оживленные разговоры, застолья, концерты. Но под всем этим глубоко внутри скрывалось то, о чем Пастернак проговаривался только самым близким: сестре Лидии, Ольге Фрейденберг, матери. Чувство конца. Отчаяния. Или – начала? Второго рождения? Кто знает? Во всяком случае, нужно было жить дальше. А жить – это значит думать о дальнейшем. Например, о стремительно приближающемся лете.
Асмусы звали Пастернаков в Ирпень, дачное место неподалеку от Киева. Туда же приехали и Нейгаузы с двумя сыновьями, и семья Александра, брата Бориса Леонидовича, архитектора. Был там и Николай Вильмонт. Московская колония проводила лето себе самим на удивление весело и дружно, – хотя Зинаида Николаевна, словно что-то предчувствуя, сняла дом подальше.
Пастернак увидел ее в сарафане, с растрепавшимися волосами, с обнаженными, по-античному округлыми руками, освещенную жарким украинским солнцем. Босая и неприбранная, она сосредоточенно отмывала пыльную с зимы веранду. Страсть к чистоте, к уборке у нее равнялась творческой страсти. Пастернак ахнул – как бы он хотел сейчас, моментально схватить весь ее облик одним снимком! Она отнесла восхищенные слова на счет его галантности – впрочем, к галантности ей было не привыкать: появляясь в доме, Нейгауз, несмотря на внушительный срок их супружеской жизни, всегда целовал ей руку.
Пастернаком первой увлеклась вовсе не она, а ее подруга, Ирина Асмус. Зинаида Николаевна, напротив, сторонилась его. Но Пастернак старался помочь ей в бытовых делах: если она шла в лес собирать хворост, то он тут же, как бы случайно, попадался ей на пути. Если шла к колодцу с ведром – помогал донести воду до дома; однако она держалась со строгостью и не поощряла его ухаживаний. Однажды пропал соседский мальчик – его искали много часов подряд. Николай Вильмонт, желая сообщить радостную весть о нашедшемся, обнаружил их у колодца, где Пастернак что-то горячо говорил ей, а она, глядя ему в глаза, баламутила багром воду в колодце. Зинаида Николаевна не могла понять, как может поэт входить во все мелочи жизни и все уметь, как Пастернак. Ее гениальный муж верхом хозяйственных достижений полагал умение застегнуть английскую булавку, – Пастернак же объяснял ей, что поэтическая натура всегда найдет в быту поэтическую прелесть. Ведь она сама – музыкантша, свободно переходит от рояля к кастрюлям, которые дышат у нее настоящей поэзией. Он рассказывал ей, как любит зимой сам топить печку (на Волхонке было печное отопление) и никому, кроме себя, делать этого не позволяет.
Дача в Ирпене была просторной, бревенчатой, с высокими потолками. Дворец, особенно в сравнении с московской квартирой. Огромный сад к приезду Пастернака, правда, уже отцвел. Вокруг гнездились птицы: аисты, журавли, иволги, удоды. При мысли, что придется в конце концов уезжать, Пастернака охватывало отчаяние. Уже из Москвы он скажет:
«Мне очень не хотелось возвращаться в Москву, и если бы, как сказал однажды Маяковский, я был… в аппетите жить… я бы там остался, т. е. переселился бы в Киев»
(С. Д. Спасскому, 29 сентября 1930 г.).
Работалось ему в Ирпене с первого же дня. За день здесь он успевал сделать больше, чем за десять – в Москве.
«А лето было восхитительное, замечательные друзья, замечательная обстановка. И то, с чем я прощался в весеннем письме к вам, – работа, вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как в Ирпене»
(О. М. Фрейденберг, 20 октября 1930 г.).
Мысли о смерти, о конце уходили. И для Генриха Густавовича (Гарри – ласково звали его друзья), и для Зинаиды Николаевны он написал в дар по балладе. В конце жизни он скажет своей последней возлюбленной Ольге Всеволодовне Ивинской, что, сам того не осознавая, был тогда влюблен скорее в волшебника Гарри, чем в его жену (правда, возможно, что это объяснение вызвано желанием «отодвинуть» Зинаиду Николаевну от ревности со стороны Ивинской). Зинаида стала как бы заместительницей, он перенес на нее чувство к Гарри – великолепному музыканту, одаренному так, как мечталось Пастернаку в его «скрябинской» юности. Простим поэту эту маленькую неправду, – слова, сказанные одной женщине про другую, – неправду, в которой есть доля истины.
«Я оставил семью, жил одно время у друзей (и у них дописал Охр. гр., теперь у других) в кв. Пильняка, в его кабинете. Я ничего не могу сказать, п. ч. человек, которого я люблю, несвободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, п. что радости здесь больше, чем вины и стыда»
(С. Д. Спасскому, 15 февраля 1931 г.).
Когда Генрих Нейгауз на гастролях получил от Зинаиды Николаевны письмо о том, что она его оставляет, он опустил крышку рояля и заплакал прямо на концерте. Она не имела права так себя вести с большим музыкантом, – выговаривал ей потом его импрессарио. Ее просили вернуться к Нейгаузу его ученики. Зинаида Николаевна уехала с детьми в Киев, чтобы освободиться от обоих, подумать наедине с собой. В Киев приехал с концертом Нейгауз – и опять покорил ее силой своей музыки. «Ты всегда меня любила после хороших концертов», – скажет ей Нейгауз накануне отъезда в Москву. И он был совершенно прав. Но на следующий день опять наступило отрезвление – вместе с огромным письмом Пастернака.
Взяв с собою одного из сыновей, летом 1931 года Зинаида Николаевна уехала с Пастернаком на Кавказ, куда его настойчиво приглашали поработать и отдохнуть новые друзья, грузинские поэты.
Чем стала Грузия для русского поэта?
«…Это и в более общих отношениях страна, удивительным образом не испытавшая перерыва в своем существовании, страна, еще и теперь оставшаяся на земле и не унесенная в сферу совершенной абстракции, страна неотсроченной краски и ежесуточной действительности, как бы велики ни были ее нынешние лишенья. (…)