В общем, активная зона реактора смотрелась коксовым пирогом, на котором многотонной сковородкой лежала раскаленная, слегка сдвинутая “Елена”. Сполохи этой печи играли на остатках конструкции центрального зала четвертого блока и вентиляционной трубе. Раскаленный графит горел. В местах горения играло короткое пламя. Хорошо был виден разогретый воздушный столб, заполненный аэрозолями, поднимавшимися вверх.
Я посоветовал летчикам обойти его стороной. Мы прошли над объектом несколько раз, так как хотелось более четко зафиксировать в памяти детали увиденного и разобраться в происходящем.
На высоте над реактором бортовой рентгенометр вертолета с максимальной шкалой 500 рентген в час зашкаливало. После посадки я немедленно отправился в горком партии, где уже собралось большинство членов Правительственной комиссии, которые, выслушав доклад, должны были обсудить то, что было доложено мною.
В той радиационной обстановке надо было продумывать новое решение… Вечером я получил разнос от председателя: по его мнению, наши товарищи в Москве недостаточно активно занимались переводом действующих блоков РБКМ в более безопасные режимы работы. При этом были упомянуты все мои бывшие прегрешения от Запорожья до Балаково. Дело в том, что я в свое время организовывал пуски первых блоков этих атомных электростанций и поэтому часто находился в поле зрения Щербины.
В ответ на критику я не смолчал, что еще более накалило обстановку. Наш министр Майорец, сидевший поблизости от меня, тихо сказал:
— Ну что ты лезешь в бутылку? Помолчи, ведь ты же умный человек.
Я воспользовался этим мудрым советом и получил дополнительное задание — принять участие в работе группы, занимавшейся определением причин аварии».
В понедельник 28-го состоялось заседание Политбюро. Н. И. Рыжков доложил о первых результатах работы Правительственной комиссии. Естественно, сказал об эвакуации. О ситуации на станции: четвертый блок разрушен, третий остановлен, первый и второй работают, хотя радиоактивное загрязнение там достаточно высокое.
Вертолетчики во главе с генералом Антошкиным начали облет взорвавшегося блока. Конечно, никто не знал масштабов случившегося, даже крупные ученые, тот же Легасов. Поэтому первое время Щербина летал вообще без всякой защиты, потом уже положили свинцовые листы. Ребята-вертолетчики, с которыми он летал, все ушли из жизни…
Но тогда во время первых полетов установили, что реактор и реакторный зал полностью разрушены, куски графитовых блоков выброшены взрывом на открытые площадки. Из жерла реактора на сотни метров встал белый столб дыма — видимо, от сгоревшего графита, — а внутри остатков реактора отчетливо видно малиновое свечение.
Главный вопрос — продолжает ли реактор работать, то есть идет ли процесс накопления радиоактивных изотопов, — решен был отрицательно: Легасов подобрался к реактору на бронетранспортере и лично убедился, что реактор «молчит». Но продолжает гореть графит, процесс этот долог и чрезвычайно опасен. Идет поиск средств для надежного гашения…
Всем было ясно, что ситуация сложилась и впрямь чрезвычайная, опасная не только для Чернобыля. Экология всей европейской зоны страны оказалась под серьезнейшей угрозой. На следующий день была образована Оперативная группа Политбюро, возглавил ее Н. И. Рыжков.
Оперативная группа заседала ежедневно, а в первые дни и по два раза. В комнате заседаний оборудовали ВЧ-связь усилителями, чтобы все могли слышать переговоры с Чернобылем. Любой вопрос из этой зоны решался немедленно. С Оперативной группой работали все, кто мог хоть чем-то помочь, что-то подсказать. Любой запрос удовлетворялся сразу. Более четырехсот конкретных вопросов здесь было решено. Или, сказать точнее: помогли здесь разрешить, сделали решение возможным.
Из воспоминаний Н. И. Рыжкова:
«…Не люблю руководить только из начальственного кресла, как это у нас принято. Всегда хочу своими глазами видеть то, что делается. Информация из Чернобыля шла непрерывным потоком. Вряд ли тогда хоть кому-то могло прийти в голову что-нибудь скрыть.
Но информация — это лишь документы, телефонные разговоры… Меня же какая-то тревога не оставляла, точила не уставая: все ли мы знаем, все ли верно делаем? А тут — как раз 1 мая — Лигачев, он входил в Оперативную группу Политбюро, подошел ко мне с теми же сомнениями. Решили на следующий же день вылететь в Киев. Соблюдая субординацию, сообщили о нашем решении генеральному секретарю. Он немедленно и активно нас поддержал: езжайте, мол, на месте все увидите.
Честно говоря, я ждал, что он — глава партии и государства — тоже захочет полететь с нами. Но никакого такого желания он даже не высказал. Даже в виде предположения не высказал…
Штаб Правительственной комиссии расположился в здании райкома партии. Нас уже ждали. Об обстановке коротко рассказали Щербина, Легасов, Майорец, Велихов, председатель Госгидромета Израэль. На стол легла крупномасштабная карта, на которой нанесена была неровная, уродливая клякса — зона опасного радиоактивного поражения, откуда следовало эвакуировать жителей. Если ткнуть иглой циркуля в точку с надписью “Чернобыль” и провести окружность радиусом в 30 километров, то самые длинные и тонкие “языки” Зоны уперлись бы в нее. Правда, в очерченном круге оставались и не попавшие в Зону места, где уровень радиации, по представленной информации, позволял жить…
Все ждали решения. Ошибиться нельзя было.
— Эвакуировать людей будем из тридцатикилометровой зоны.
— Из всей? — переспросил кто-то.
Всегда любил поговорку: семь раз отмерь… Увы, но в тот момент она не подходила к ситуации. Времени не оставалось семь раз отмерять, следовало торопиться. Экономить, выгадывать на эвакуации, на здоровье людей — этого я ни понять, ни принять не мог. Лучше перестраховаться, а то как бы потом не просто дороже, а хуже для людей не вышло…
— Из всей! — решительно подвел я черту. — И начинать немедленно.
Когда спустя несколько часов мы возвращались в Киев, навстречу нам шли в Зону сотни пустых автобусов: казалось, что вся дорога от Чернобыля до Киева была ими занята. В Зоне должны были обезлюдеть 186 населенных пунктов.
Щербина уехал днем позже. Он к тому времени схватил солидную в сумме дозу радиации. Потом он еще не раз прилетит сюда, вплоть до 89-го летать станет, еще добавит к той черной сумме новые рентгены… Не они ли в итоге сократили ему жизнь?»
В цифрах процесс эвакуации из тридцатикилометровой зоны можно представить следующим образом.
3 мая, 10 часов. По решению Правительственной комиссии началась эвакуация из 10-километровой зоны ЧАЭС. Это 15 населенных пунктов, в которых проживали 9861 человек. Кроме того, вывезено 10 тысяч голов крупного рогатого скота.
4 мая. Эвакуация из 10-километровой зоны окончена. В безопасные места перевезены 9222 человека. Кроме того, вывезено 10 тысяч голов крупного рогатого скота.
4 мая, 15 часов. Началась эвакуация жителей города Чернобыля и населенных пунктов, входящих в 30-километровую зону. Для этой цели заранее подготовили автобусы, 1176 грузовых автомобилей и 1486 специальных автомашин для перевозки скота. В целом эвакуации подлежали 33 населенных пункта с населением 14 тысяч человек.
К этому времени на границах Зоны были уже развернуты передвижные автозаправочные станции, пункты дезактивации транспорта и санитарной обработки людей.
Конечно, были и другие события, чрезвычайно интересные и сложные как в техническом, так и в организационном плане. Это — забрасывание с вертолетов мешков с глиной, свинцом и диоксидом бора для ликвидации пожара на четвертом энергоблоке, разборка завалов в условиях жесткого радиационного излучения, сооружение «саркофага» над разрушенным энергоблоком, дезактивация территории, возобновление работы трех сохранившихся энергоблоков, строительство нового города чернобыльских энергетиков Славутича… Была и масса других, может быть, не таких заметных, но не менее важных дел, которыми занималась комиссия под руководством Щербины.
— Возможно, это мое субъективное мнение, — считает Б. Мотовилов, — но несгибаемая воля и характер Бориса Евдокимовича, его цепкий аналитический ум, способность подчинить все интересам дела, непререкаемый авторитет и другие качества бесспорного лидера наиболее ярко проявились в первую ночь после аварии на Чернобыльской АЭС. Ночь принятия решения и оперативной его реализации по эвакуации населения из Припяти. Причем настолько ярко, что все остальное, продолжавшееся многие месяцы, казалось обычным, рутинным делом, просто затянувшейся командировкой, каких у нас были десятки ежегодно.
Свои впечатления о работе комиссии оставил на магнитофонной пленке академик Легасов: «Прежде всего я хочу сказать, что удачным, наверное, оказался выбор Бориса Евдокимовича Щербины в качестве председателя Правительственной комиссии. Потому что он обладал таким качеством, как обязательное обращение к точке зрения специалистов. Очень быстро схватывал эти точки зрения и тут же был способен к принятию решения. Ему не была свойственна медлительность, робость в принятии тех или иных решений…»
А что знала страна о чрезвычайном происшествии? О тревоге, которая охватывала мир? Поначалу — почти ничего. Только то, что ловилось на радиоволнах. Был обычай на Руси — слушать на ночь Би-би-си. Родная пресса, теле- и радиоканалы о Чернобыле молчали. 1 мая «Правда» известила читателей о том, что по планете шагает Первомай. «Дерзновенные планы ускорения социально-экономического развития страны… энергия замыслов…» Крохотная заметка на второй полосе: «От Совета Министров СССР. На Чернобыльской атомной электростанции продолжаются работы по ликвидации происшедшей аварии…»
«Над страной весенний ветер веет» — полоса в «Правде» 2 мая, репортажи о праздновании в столицах союзных республик: «Киев. Нежной акварельной зеленью распустившихся деревьев, алым кумачом транспарантов, бравурными звуками оркестров встретил город-герой на берегах Днепра первый день мая…»
6 мая «Правда» публикует статью политического обозревателя Юрия Жукова «Невольные саморазоблачения. Кто и зачем раздувает антисоветскую шумиху». Маститый автор озвучивал точку зрения Кремля, пытался уесть Соединенные Штаты, которые замалчивали аварии на собственных АЭС. Напоминал о первом