Почему многие те наши, кто вернулся, – Шуфутинский, Токарев, Успенская, – стали здесь звездами, а Боря не стал? Просто Боря Сичкин был очень скромный человек, что может не показаться на первый взгляд, но он был неприхватистый, непробивной, поэтому и не пробился тут второй раз. Он приезжал сюда с желанием скорее заработать немного денег и помочь своему сыну Емельяну в Америке, который занимался там музыкой.
Всю свою жизнь Боря был для меня кумиром. И даже когда мы стали друзьями, я всё равно смотрел на него как на кумира. Второго Сич-кина, конечно, уже нет и не будет никогда, и для меня потеря такого друга невосполнима!
До конца своих дней Боря оставался Человеком и относился по-человечески ко всем нам. Несмотря ни на что, он не запил в Америке, не превратился в бог весть кого, не озлобился. Он как был человеком огромной души, так и остался им до конца своей прекрасной жизни. Я считаю, что ближе друга в жизни, чем Боря Сичкин, у меня не было и не будет».
Валентин Крапива:
«Не знаю, каким Борис был до “Неуловимых мстителей”, но после и по жизни он походил на своего персонажа… Авантюризм был в крови Бориса. Он мог зазвать приятеля в ресторан “Националь”, имея в кармане шиш, вызвать директора и распорядиться: “Поставьте наш столик таким образом, чтобы мы видели того иностранца (указывался стол в дальнем углу), а он нас видеть не мог. И накройте его чем-нибудь, чтобы не бросаться в глаза”.
– Чего изволите?
– Да всё равно. То, что у вас обычно едят. Мы ведь не ужинать сюда пришли. Вы же это понимаете, вы не ребенок.
Конечно, в конце ужина директор, лично подавая в гардеробе пальто, как мог отбивался от попыток заплатить ему по счету.
– Я вас умоляю, ну, не обижайте, вы же самые дорогие наши гости.
И трудно даже сказать: был ли здесь криминал при таком искреннем порыве директора.
“Надо только изредка менять рестораны”, – поучал нас, молодых, Боря.
Что ж, он не родился одесситом. Он стал им. А это значительно сложнее…»
Кто вы, Буба Касторский?
Участие в картине «Неуловимые мстители» стало звездным часом артиста. Многие поклонники обращались к нему при встрече: «Буба!» Борис Михайлович никогда не обижался, понимал, что для многих знакомых (и незнакомых) он неотделим от Бубы Касторского, весельчака, балагура и мастера розыгрышей. Однажды артиста спросили, не мешает ли ему этот образ, нет ли желания снять наконец маску. «С чего вы взяли, что я хочу от него избавиться? – ответил Сичкин. – Буба Касторский мне очень дорог. Мне очень нравится, что меня с ним так много объединяет. Я как бы с ним слился».
Оттолкнувшись от этого, хочется сделать небольшое отступление в нашем повествовании и поговорить об историческо-музыкальных истоках образа, воплощенного Борисом Сичкиным на экране.
Это Горький нас прославил
В 1902 году в Российской империи произошло событие, фактически ставшее причиной возникновения нового песенного жанра на эстраде. Самое непосредственное отношение к этому имел… «пролетарский писатель» Максим Горький. Осенью того года на сцене Московского Художественного театра состоялась премьера его пьесы «На дне», в которой главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных, бродяги. Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту маску на эстрадные подмостки. С начала XX века сотни исполнителей начали выступать в «рваном» жанре. Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый на самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия – вот и образ «босяка» и весь реквизит. Правда, бывало, что для контраста «рваные» пели свой «жесткий» репертуар, облаченные во фрак.
Буба Касторский. Кадр из фильма «Неуловимые мстители»
Вскоре в этом жанре появились свои звезды, о которых говорила вся Россия. Исследователи обычно выделяют Станислава Сарматова, Юлия Убейко и Сергея Сокольского. Кроме них, стоит отметить Валентина Валентинова, Павла Троицкого, Григория Мармеладова, Льва Зингерталя, Василия Гущинского. Работали в «рваном» жанре и представительницы слабого пола с затейливыми псевдонимами: Ариадна Горькая, Катюша Маслова, Тина Каренина… Одна из их программ называлась «Дети улицы».
В зарисовке «Да, я босяк» Станислав Сарматов выходил на сцену и начинал:
Была горька нам зимушка,
Зимой страдали мы.
Вдруг Горький нас Максимушка
Извлек на свет из тьмы…
Ему вторят куплетисты А. Смирнов и Петр Невский:
Это Горький нас прославил,
Он устроил нам почет…
Или:
В глазах я ваших лишь бродяга,
В глазах Максима – я босяк!
«Первыми артистами, начавшими выступать в “рваном жанре”, были Станислав Сарматов и Юлий Убейко, – читаем в мемуарах советского писателя-сатирика Владимира Полякова[12]. – Мне не удалось их увидеть, но у моих родителей, как в каждом приличном доме, было много граммофонных пластинок с их песенками и популярными шансонетками Мины Мерси и Жени Лермонтовой. Естественно, мне запрещалось слушать эти пластинки, но, когда родителей не было дома, я их, конечно, слушал. Мина Мерси пела:
Супруга по делу куда-то ушла,
Один муж дома остался.
У них молодая прислуга была,
Давно уж он к ней подбирался…»
Три богатыря из кафешантана
«Станислав Сарматов (Опеньховский) был очень хорошим куплетистом, отличным актером, с большим чувством юмора, но все его куплеты были скабрезными. В них не было ничего от образа горьковского босяка, и рваный костюм артиста был только данью моде», – продолжает Поляков.
Станислав Сарматов
Пресса тех лет много писала о Станиславе Францевиче, называя его лучшим куплетистом России, чей доход превышал 1000 рублей в месяц. В газете за 1912 год читаем: «Почти все куплетисты в России, за исключением разве гг. Убейко и Сокольского, – это рабская копия Сарматова, – его костюм, его грим, его манера пения, а главное, его тексты, экспроприированные, перевранные и, конечно, выданные за свои». «Юлий Убейко обладал незаурядным талантом и пытался исполнять обличительные, сатирические куплеты, но быстро опустился, потрафляя обывательским вкусам и “идейным установкам” граммофонных фирм»[13].
Юлий Убейко
Киевский журнал «Подмостки» высоко оценивал успехи Убейко, отдавая дань его природной одаренности: «Не всё, что он пишет, хорошо, но везде есть мысль, легкая рифма и нотка остроумия. Публика любит Убейко и всегда тепло его принимает».
Однако московское издание «Друг артистов» за 1909 год «по-дружески» оценивает талант Юлия Убейко иначе: «Обладая зычным голосом, он заставляет слушать себя криком и приковывает к себе внимание ужинающей публики порнографией. Дикции никакой. Грубы и плоски манеры его, как остроты…» Успех куплетиста Сергея Сокольского (Ершова) у публики дореволюционной России был просто невероятный. Зрительский интерес к артисту был столь велик, что критики того времени сравнивали его по популярности и неизменным аншлагам на концертах с самим Шаляпиным. Его выдуманную фамилию избрали в качестве псевдонима такие известные в дальнейшем мастера сцены, как конферансье Смирнов-Сокольский, писавший на афишах мелким шрифтом первую часть фамилии и аршинными буквами вторую, в Латвии начал свою карьеру Константин Сокольский (Кудрявцев), чье имя хорошо известно любителям жанровой музыки.
Сергей Сокольский
«Благородный “босяк“ Сергей Сокольский не возражал против того, чтобы на окраинах Петрограда и в других городах России выступали его “двойники”, которые вольно или невольно рекламировали его. Это были Андрей Спари, Василий Гущинский и Николай Смирнов-Сокольский, – утверждает В. Поляков. – У Спари была комическая манера говорить, он очень смешно двигался, хорошо пел куплеты, но злоупотреблял спиртными напитками и прозябал на третьесортных площадках. Василий Гущинский, выступая в дивертисментах кинотеатров и на садовых эстрадах, пытался внести в жанр нечто новое…
Василий Гущинский
1924 год. Нэп. На плакате у входа в кинозал – смешной человечек с всклокоченной рыжей шевелюрой, большим носом, на котором примостилась комичная бородавка. Он в отрепьях, заменяющих ему костюм, с красным шарфом на шее, а в петлице того, что когда-то было пиджаком, – белая хризантема. В глазах притаилась смешинка.
…Конферансье объявляет: “Только три слова: “Василий Васильевич Гущинский!”
И гром аплодисментов.
На сцене темно. Звучит музыка. Оркестр исполняет “Из-за острова на стрежень”. В свете прожекторов из боковой кулисы выплывает лодка, на борту которой написано “Маруся”. В лодке стоит персонаж в лохмотьях, с изорванным зонтиком в руке. Лодка причаливает к рампе. Гущинский поет свою всегдашнюю песенку:
Мура, Маруся Климова!
Мура, прими любимого.
Мура, не будьте дура,
Ловите шанс.
Гущи некий вам дает аванс.
И опять-овации в зале».
Сергей Сокольский являлся автором большинства произведений своего репертуара. Писал талантливые, смешные, острые стихи и песни. Начиная с 1913 года, он выпустил несколько сборников собственных сочинений, последний из которых, «Пляшущая лирика», стал эпитафией маэстро. Существует несколько версий обстоятельств его смерти. Согласно первой, артист «был расстрелян пьяными революционными матросами». Но большой знаток богемы «серебряного века» Людмила Тихвинская придерживается иной точки зрения, которая вполне укладывается в рамки поведения всероссийского любимца: «Разъезжая в собственном автомобиле по Киеву, где оказался после бегства из Петербурга, Сокольский своим громовым, с хрипотцой, голосом выкрикивал антибольшевистские лозунги и был за это подстрелен – бывший “рваный” спутал жизнь со сценой, поплатившись за это жизнью»