Я сказал:
– Мы с женой хотели бы к вам заехать.
– Отлично. Когда?
– Сегодня вечером. Только как мы вас найдем?
– Что значит – как вы меня найдете? В чем проблема?
– Да ведь отель, – говорю, – большой.
Сичкин еще больше поразился:
– Это как прийти в Мавзолей и спросить: “Где здесь проживает Владимир Ильич Ленин?”»
«У нас на Брайтоне»
«Я, когда приехал, думал, что всё-таки буду продолжать заниматься актерской деятельностью. Я же популярный артист. Все эмигранты прекрасно знают, кто я такой. На второй день я уже выступал у Эмиля Горовца, у него был сольный концерт. Сидел в зале. Он меня вызвал, я выступил. Он мне дал 100 долларов. О том, что буду подрабатывать как актер для эмигрантов, в этом я не сомневался. Откровения были другого плана. Я был в диком восторге от Голливуда и страшно обрадовался, когда увидел плохих артистов в Голливуде. “Господи, это же не на другой планете. Я думал, что все гениальные, а выяснилось, что много плохих…”»
Конечно, на Брайтон-Бич образца 1980 года Сичкину трудно было рассчитывать на возврат прошлой популярности. Это нам отсюда, из-за «железного занавеса», эта тихая, грязная улочка представлялась чем-то шикарным, манящим. «Пойду по Брайтону сегодня прогуляться!» – пели Токарев с Успенской, и казалось, что в такой прогулке можно обрести высшее счастье и жизнь будет прожита не зря. Реальность оказалась жестче и тусклее. Коллега Сичкина по эмиграции певец Михаил Шуфутинский очень сочно и точно описал атмосферу «маленькой Одессы» глазами новоприбывшего советского человека: «…Итак, первый выход на Брайтон.
В образе дамы нетяжелого поведения. Концерт в Нью-Йорке. Середина 1980-х
В моем воображении эта знаменитая среди эмигрантов улица представлялась чем-то вроде Елисейских полей в Париже, который я тоже никогда не видел, или как минимум Калининского проспекта. Знакомый музыкант писал мне в Москву: на Брайтоне открылся новый ресторан, народ валит валом. Я представлял: десятки ресторанов и ресторанчиков, кругом музыка, сияние огней, праздношатающаяся публика, которую наперебой стараются заманить. Открывается еще один шикарный ресторан – все устремляются туда…
Когда я увидел Брайтон воочию, не скажу, что испытал глубокое разочарование, мне просто стало дурно. Длинная неширокая улица, движение – два ряда в одну сторону, два – в другую. По центру улицы, нарушая всякую гармонию городского пейзажа, проходит эстакада, по которой ужасающе громыхает “сабвей” – наружное метро. Когда проносится поезд, грохот стоит такой, что никто никого не слышит, – на Брайтоне это называется глухонемой сценой. Повсюду груды пустых коробок, горы мусора… Кругом грязь, раздражающая неухоженность, домики маленькие, район старый – словом, захолустье. Очень не понравилось мне всё это.
…Брайтон-Бич считается улицей русских эмигрантов. На Брайтоне можно прожить всю жизнь и не сказать ни слова по-английски. Кругом русские вывески, русская речь. Китайцы в овощном магазине говорят по-русски. И даже полицейские научились по-русски изъясняться. В “Садко” мы пришли за час до начала работы… Я с любопытством осматривал заведение. Так вот что такое эмигрантский ресторан. Десять-двенадцать столиков, небольшая сцена, маленькая танцплощадка, псевдорусский декор – какие-то картины из легенд о Садко. Официанты в обычной униформе: черные брюки, белые рубашки. Самым интересным мне показалось то, что туалеты находились на втором этаже. История ресторанного бума на Брайтоне началась именно с “Садко”, он открылся в конце 70-х годов. Хозяином был Женя Бендерский – человек в эмиграции известный и уважаемый. В “Садко” играл оркестр, называвшийся “Поющие звезды”. Началась программа, но народу собралось мало. Оркестр играл легкую музыку. Для меня, профессионального музыканта, прошедшего в Союзе огонь и воду, знавшего рекординг на фирме “Мелодия”, эта игра показалась достаточно примитивной. Наивысшим достижением их техники явилось, пожалуй, то, что они вместе начинали и вместе заканчивали. Пели они, однако, хорошо, и получалось, в общем, всё симпатично и вполне приемлемо… Вскоре ресторан заполнился до отказа, пошла гульба. Львовская с Успенской разошлись вовсю, пели лихо, по-кабацки, публика аплодировала, но мне это как-то резало слух – было далеко до привычного уровня, который в Союзе считался нормой. За банкетным столом, накрытым в стороне, шумела компания, среди которой я с удивлением обнаружил несколько знакомых лиц: Анатолия Днепрова с женой, Нину Бродскую с мужем, Бориса Сичкина. Как я ни скрывался за колонной, меня тоже заметили, вытащили, усадили за стол. Днепров справлял свое тридцатилетие. Боря Сичкин, сидевший напротив меня, пожал мне руку и сказал:
– Мой друг, поздравляю вас, вы попали в полное г…но!
– Как и вы, друг мой, – бодро ответил я.
Мы выпили. Я внимательно наблюдал за происходящим на сцене. Заказ песни тогда стоил пять долларов, потом музыканты стали брать по десять. Нужно было знать огромное количество песен, причем самых разных: русских, украинских, еврейских, итальянских, американских… Днепров рассказал мне о своих достижениях в области музыки и о том, что сам Мишель Легран приезжал к нему в гости, что у него в кармане уже лежит контракт на полмиллиона долларов – он должен написать музыку к какому-то фильму, который снимается в Европе.
– А что же ты тогда работаешь таксистом, если у тебя такой контракт? – спросил я.
– Ты понимаешь, мой адвокат настаивает: “Всё что угодно, но такси пока не бросай!”»
Михаил Шуфутинский со своим коллективом в ресторане «Подмосковные вечера». США, 1980-е
Как и всем, Сичкину приходилось приспосабливаться и выживать в новых условиях. Оскал капитализма и впрямь порой оказывался жесток: ему пришлось столкнуться с нечестностью импресарио, желанием нажиться на труде артиста. Но ныть не в его правилах. Как ему удавалось сохранить присутствие духа? На этот вопрос сам Борис Михайлович отвечал так:
«Всё объясняется просто. Дело в том, что я самый счастливый человек на планете. Мои папа имама, когда ушли из жизни, не оставили мне ни заводов, ни фабрик, ни денег, но они передали мне в генах чувство юмора. Это мое самое большое богатство. Это чувство дало мне возможность выжить в трудные времена да еще и помогать другим людям. У меня нет чувства зависти, я не жадный. Я знаю многих людей – они страдают от зависти. Если при этих людях о ком-то говоришь хорошо, то им становится дурно, они почти теряют сознание от зависти, мучаются, переживают. Единственное, что я посоветую другим, когда они плохо спят, потому что кому-то другому хорошо, – чтобы они воспитывали себя, занимались самолечением. А то этой завистью они сами себя уничтожают.
Я научился ко всему с юмором относиться. Это ведь главное в жизни – уметь относиться к своим бедам и проблемам с юмором. И надо еще человеку руководить собой и получать удовольствие от жизни. Иногда позвонишь кому-то и слышишь голос мрачный: “Да”. Как будто из загробного мира человек говорит. И мне с таким не хочется общаться. Мой девиз – уходите от людей скучных и нудных. Есть такой анекдот. Приходит человек к врачу и говорит: “Доктор, вылечите меня”. – “А что у вас?”– “Я всё разговариваю с самим собой”. – “Ну и разговаривайте! Что в этом плохого? Кому это мешает?” – “Доктор, да вы не знаете, какой я нудный!”
О, сколько людей, событий и организаций пытались отнять у меня юмор. Особенно старалась советская власть. Но ничего не вышло.
Я шутил, шучу и буду шутить. Потому что я не могу иначе. Судьба подарила мне непростую жизнь. Было в ней и хорошее, и плохое. Вероятно, если бы были весы, взвешивающие человеческие судьбы, трудно сказать, катя чаша перетянула бы в моем случае. Тем не менее это моя жизнь. Я ее люблю, я ею доволен и не хотел бы по блату получить более благополучную и спокойную. Пожалуй, главное, что я ценю в своей жизни, – великое богатство общения и дружбы с интересными людьми моего времени, с которыми меня свела судьба.
Я уверен, что от меня исходит оптимизм. Тот, кто общается со мной, будет в полном порядке и будет жить очень долго. Я общаюсь с самим собой 24 часа в сутки, так что мне здорово повезло. Родители заложили во мне самую нужную черту – не унывать!.. А развил эту черту Антон Чехов, написав однажды: “Надо довольствоваться настоящим и думать, что могло быть хуже!”…Когда бизнесмен считает свои баксы при закрытой железной двери, я спокойно сплю и дверь в квартиру не закрываю. Может, вор какой-нибудь войдет – что-то в растерянности оставит!
…Мой девиз?.. Я ж из Одессы, здрасьте! А в Одессе говорят:“Лопни, но держи фасон!”»
И Борис Михайлович и в эмиграции держит фасон с блеском! Он берется за любую работу, соглашается на гастроли в любой точке света и постепенно находит себя в американской жизни. Конечно, о полноценной реализации таланта речи не шло, но и откровенным прозябанием в забвении назвать положение актера в Нью-Йорке было нельзя. Несмотря на определенную востребованность, жил актер скромно. На вопрос: «Как ты живешь?» – отвечал: «Есть люди, которые живут за чертой бедности, я живу на черте».
В первой половине 1980-х годов он записывает две кассеты. Дебютная – «Новые интеллигентные одесские песни» – была выпущена в 1984 году.
Ангел смеха
Продюсером, композитором и идейным вдохновителем первой записи Сичкина выступил блестящий музыкант Альберт Шиндеровский:
«Мы познакомились с Борисом задолго до эмиграции, еще в Союзе. Помню, в начале 70-х годов мы с женой были приглашены для обеспечения культурной программы на теплоход “Тарас Шевченко” в круиз по Черному морю. Это был шикарный, многопалубный корабль. Он курсировал по побережью, заходя на короткие стоянки в разные порты. Однажды в Ялте мы встали на рейд. Вечером на судно с концертом должны были прибыть известные артисты: певец Валерий Ободзинский, конферансье оркестра Лундстрема Борис Алоев, мастер разговорного жанра Александр Лонгин и Борис Сичкин.