Однажды на приеме в честь английского фельдмаршала Монтгомери танцовщик Миша Виленский сделал головокружительный трюк. Монтгомери подошел к нему и с недоверием спросил:
– Неужели можно воевать и отрабатывать такие сложные трюки?
Я ответил за Виленского:
– Мы работали над собой не тогда, когда шел бой, а когда на фронте было затишье.
Мне показалось, что фельдмаршал мне не поверил. Но Жуков в знак одобрения мне улыбнулся.
Во время войны наша бригада артистов выступала у разных генералов по разным случаям, и всегда мы находились в передней, далеко от банкетного зала. И когда гости наговорятся, поедят и напьются, тогда приглашают нас, скоморохов, чтобы мы, голодные, их веселили. Маршал Жуков поломал эту традицию. И мы были всегда вместе. Вначале, правда, за отдельным столом.
Я присутствовал на всех встречах Жукова с союзниками – с генералом Эйзенхауэром, Брэдли, Монтгомери и другими. Помню, генерал Эйзенхауэр наговорил Жукову много лестных слов по поводу его полководческого таланта. Он завершил свой монолог словами, что Жуков является главным человеком в победе над фашистской Германией. Жуков с удовольствием слушал мнение этого выдающегося военного специалиста. Маршал неумел, не хотел притворяться и был убежден, что он заслужил эти комплименты. Эйзенхауэр говорил что думал. Жуков прекрасно понимал, что каждое слово передается Сталину. Сталин не мог простить Жукову, что он промолчал с генералом Эйзенхауэром и ни слова не сказал о роли генералиссимуса. Я не встречал более мужественного человека.
Я очень нравился Жукову как артист: мои танцы, рассказы, пародии и, самое главное, мое пение. Я умел пародировать певцов – тенора и баса. Жуков всегда садился за наш солдатский стол и просил меня спеть с ним дуэтом.
Жуков любил петь кабацкие русские песни. Самая любимая его песня была “Не за пьянство, не за буянство и не за ночной разбой. Ах ты, доля моя доля…” Дальше я понятия не имел, какие там идут слова, но меня спасал вокализ, в котором никто никогда не может разобрать ни одного слова. Маршал часто оставлял меня у себя в особняке ночевать, а утром, когда мы завтракали вдвоем, он со мной делился своими мыслями как с равным. Это было странно, непонятно и очень приятно. Конечно, было мне неловко, что я не знаю слов песни, которую мы всегда пели вместе: “Не за пьянство, не за буянство…” И узнать не у кого было, и у маршала тоже разобрать слова, когда мы шли на “форте”, было невозможно.
В резиденции маршала в Потсдаме обслуживающий персонал состоял из лиц мужского пола в чине не ниже генерал-майора. Они были откровенными холуями: чистили маршалу сапоги, накрывали на стол и убирали со стола. Когда они выслушивали распоряжения маршала, то сгибались до полу. Противно было смотреть на этих людей, потерявших к себе всякое уважение. Я уверен, что если бы они вели себя с достоинством, то маршал бы их уважал.
Для маршала эти холуи были кем-то вроде декоративных собачек, но с нами они превращались в свирепых псов. Им нужно было накрывать наш солдатский стол, а им это было противно. Я понимал их, но ничем помочь не мог. Они метали громы и молнии в нашу сторону, злыми глазами с презрением смотрели на нас и тихонько матюкались. Больше всего их злило, что маршал Жуков три четверти вечера сидел за нашим столом. Эти холуи нам мстили как только могли. Па нашем столе из еды почти ничего не было, не говоря уже о спиртном. Только когда Жуков садился за наш стол и хотел с нами выпить, тогда генерал-холуй приносил что-то закусить. Маршал об этом не знал и был уверен, что мы сыты и в порядке.
После воины. Отдых на Черном море.
Конец 1940-х
Паша бригада приезжала в резиденцию Жукова задолго до начала банкета, и когда мы заходили в банкетный зал, на нашем столе ничего, кроме приборов, не было. Смотреть голодному человеку на обильные столы и на с аппетитом жующих и пьющих людей было пыткой. Мне это надоело, я решил воспользоваться расположением ко мне маршала и пожаловаться ему. Я выбрал момент, когда он сел к нам за столик в хорошем расположении духа, не сомневаясь, что мы, как и он, уже поели и выпили. Обняв меня за плечи, он предложил спеть дуэтом. Я ему сказал:
– Товарищ маршал, можно я с вами спою чуть позднее, так как я еще сутра ничего не ел! Нельзя ли приезжать для выступления немного позднее, чтобы успеть у себя пообедать? Здесь нас не кормят.
Глаза, выражавшие неловкость, смущение и длительную борьбу с самим собой, сказали маршалу еще больше. Жуков от злости покрылся красными пятнами. Пренебрежительно, одним пальцем подозвал официанта-генерала и сказал:
– Слушай меня внимательно, это в твоих интересах. Отныне ты будешь подавать на этот стол всё, что тебе скажет Борис. Если что-нибудь будет не так… Пеняй на себя!
А мне скомандовал:
– Давай, Борис, заказывай, а я потом подойду.
Генерал стоял, как телеграфный столб. Он с большим удовольствием меня кусал бы, резал, вешал, стрелял, но… Надо было выполнять распоряжение маршала.
Я прекрасно понимал его положение. Спокойным, интеллигентным голосом, глядя генералу в глаза, начал заказывать:
– Всем по пачке “Казбека” (курили мы все махорку-самосад), водочки, сёмужки, ветчинки…
Заказывал я неторопливо, зная, что с каждым словом заказа ему делается всё хуже и хуже, а мне всё лучше и лучше. И вот так было всегда, когдамы приходили к маршалу Георгию Константиновичу Жукову. Один раз, когда я заказывал, генерал над моим ухом всё время скрипел от злости зубами. Меня это тоже раздражало. Когда дошло до водки, я сказал генералу:
– Принесите пять бутылок водки, чтобы вам не бегать взад-вперед…
Он не выдержал, громко крикнул:
– Б…дь! – и убежал.
…С тех пор прошло много лет. Маршал Жуков умер, познав в жизни всё – мирскую славу и царскую опалу. Я с гордостью вспоминаю нашу дружбу. И вовсе не потому, что каким-то образом оказался пригретым великим полководцем. Дело в том, что я дружил не с Маршалом Советского Союза Жуковым, а с простым, открытым русским мужиком, каким был в обыденной жизни Георгий Константинович».
Глава IIIСемья, друзья, карьера
Друзья, я не умру от горя —
Со мной везде, повсюду Боря!
Марсианка
Отгремела война, и наш герой вернулся к мирным заботам: продолжил карьеру в ансамбле. У молодого красавца-танцора отбоя не было от поклонниц, но Боря не искал легких путей, а выбрал в подруги жизни… «марсианку». Впрочем, обо всем по порядку и от первого лица.
Галина Рыбак
«Галит Рыбак – моя будущая жена – и я работали вместе артистами балета в Ансамбле шродного танца Украины. От меня сначала не возбуждала как девушка, но раздражала как человек.
На фоне балетных танцовщиц Галя выглядела на читанной и эрудированной. Шутки, подковырки в свой адрес Галя попросту игнорировала. От наплевательски относилась к моей изобретательности и смотрела на меня как на телеграфный столб. Правда, иронично улыбалась. И я в этой иронии читал: “Боже, мальчик, что ты выпендриваешься, лучше бы книжку почитал”. Это меня выводило из себя, и я не знал, чем ей досадить.
Как-то в гастрольной поездке от и ее подруга Кочубинская купили на двоих духи “Манон”. Желая хоть чем-то досадить и обратить внимание на себя, я в их отсутствие забрался в номер и выпил весь флакон. Трое суток мне было плохо: меня качало из стороны в сторону, во рту ощущал мыло “Коти”. Галя не обратила на это никакого внимания, а Кочубинская пожаловалась балетмейстеру Павлу Вирскому. Он успокоил девушку: “Марина, никакой трагедии нет, просто Борис дней пять будет писать “Тройным» одеколоном”.
Так и жилимы со взаимным неприятием и равнодушием. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Вождь народов Сталин протянул Западной Украине “руку помощи”. А вместе с рукой к бедным полякам и западным украинцам послали наш ансамбль. Скажем так – чтобы не грустилось.
Первым пунктом остановки нашего ансамбля был город Тирасполь. Он произвел на нас, дикарей, ошеломляющее впечатление. Чистый, светлый, люди прекрасно одеты, все красивые и улыбаются, в магазинах всё есть… Ни одного пьяного, все вежливые, как в сказке.
Весь ансамбль бросил вещи в гостинице и убежал но магазинам. Лишь два человека не бросились в этот барахольный омут – Галя и я. Мы остались вдвоем, вместе пошли ужинать.
Целый месяц мы были на гастролях в Западной Украине. И всё это время наш ансамбль но звонку будильника бежал покупать шмотки. Здесь были уже в ходу советские деньги, и цены для нас были смехотворными. Английский костюм, например, стоил 100 рублей, швейцарские часы – 20, столько же стоили лучшие туфли. Я, к примеру, получал тогда зарплату 1000 рублей (старыми).
На концерте никто из танцовщиков и танцовщиц не мог ног поднять, не было сил. Они не спали, па еду времени не оставалось, в голове у всех крепко засели тряпки, и больше ничего. Никто ни с кем не здоровался, глядя на человека, они видели не его, а демисезонное пальто. Все осунулись, постарели, и, честно говоря, противно было на них смотреть.
А мы с Галей в их глазах были сумасшедшими. Мы смотрели кинофильмы, ходили но музеям, вкусно ели в ресторанах и пили вкусное польское пиво в больших бокалах.
Словом, эти качества в Гале мне очень понравились. И, вероятно, ей – во мне. Короче, мы поселились в одном номере. Это был наш медовый месяц, и это была наша свадьба.
У Гали была кличка – Марсианка. Действительно, она была не от мира сего. Ее ничем нельзя было наказать. К деньгам Галя была равнодушна. К нище тоже: есть – хорошо, нет – не трагедия. У нее не было чувства зависти. Кто-то имеет две шубы, бриллианты и т. д. У Гали этого не было, но она не переживала. Жила т