Протянула мне его книгу. Надпись: «От ученика».
Лидия Корнеевна фиксирует литературные события:
На вечере Марины Цветаевой, состоявшемся 25 октября 1962 года под председательством Ильи Эренбурга, А. А. не была. Рассказывает она с чужих слов. Надеюсь, в Литературном Музее сохранилась полная стенограмма. <...>
Прошло полгода.
19 ноября 62
Монолог Анны Андреевны по телефону:
— Нездоровится; нет, ничего особенного, гастрит; вот лежу и болтаю с друзьями. Я решила уехать в Ленинград от вечера Литмузея. Пусть делают без меня. Если я в Питере, то вот и естественно, что меня нет. Я их боюсь, они всё путают. Маринин вечер устроили бездарно. Приехал Эренбург, привёз Слуцкого и Тагера — Слуцкого ещё слушали кое-как, а Тагер бубнил, бубнил, бубнил, бубнил, и зал постепенно начал жить собственной жизнью. Знаете, как это бывает? Каждый занимается собственным делом. Одни кашляют, другие играют в пинг-понг. (Я прыснула). И это — возвращение Марины в Москву, в её Москву!.. Нет, благодарю покорно.
9 декабря 62
— Вы заметили, что случилось со стихами Слуцкого о Сталине? Пока они ходили по рукам, казалось, что это стихи. Но вот они напечатаны, и все увидели, что это неумелые, беспомощные самоделки. Я боялась, с моим «Реквиемом» будет то же.
В этот день — 9 декабря 1962 года — литературовед Ю. Г. Оксман, после общения с Ахматовой, записывает в дневнике:
Но самое странное — это желание А. А. напечатать «Реквием» полностью в новом сборнике её стихотворений. С большим трудом я убедил А. А., что стихи эти не могут быть ещё напечатаны... Их пафос перехлёстывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. Я убедил её даже не показывать редакторам, которые могут погубить всю книгу, если представят рапорт о «Реквиеме» высшему начальству. Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят сталинскую Россию, чем её «Реквием».
Неуследим путь поэтического размышления — в один и тот же день столь разноречивые вердикты!
Слуцкому она при встрече сказала о его «Боге»:
— Я не знаю дома, где бы его не было.
Ахматова ревновала к славе.
И слава лебедью плыла
Сквозь золотистый дым...
Л. Озеров, нередко бывавший у Ахматовой, привеченный ею, вспоминает:
Когда 23 июня 1959 года в «Литературной газете» появилась моя статья об Ахматовой, преданной анафеме, ещё опальной и ошельмованной, Слуцкий приехал ко мне и, переступив порог, крепко пожал мне руку.
— Это событие. Только что мы говорили об этом с Межировым, Самойловым, Петровых, Мартыновым. Все так считают. Спасибо. — Крепкое резкое пожатие руки.
В этом свете странноватым, но в какой-то мере небеспочвенным выглядит сообщение Н. Королевой:
Для нас, ленинградцев, пожалуй, более досадным было неприятие Слуцким Анны Ахматовой. В Комарове, например, Слуцкий мог сказать: «К старухе не пойду. Не хочу носить шлейф». И написал стихотворение, в котором отдавал Ахматовой должное за гордую её позицию, но — не любил:
<...>
Я с той старухой хладновежлив был,
Знал недостатки, уважал достоинства,
Особенно спокойное достоинство,
Морозный ледовитый пыл.
............................................................
Республиканец с молодых зубов,
Не принимал я это королевствование:
Осанку, ореол и шествование, —
Весь мир господ и, стало быть, рабов.
Впрочем, однажды, в поздние годы, он всё же взял эпиграфом к стихотворению «В раннем средневековье...» слова Ахматовой «Не будем терять отчаяния», видимо, эту формулировку Н. Н. Пунина она произнесла в каком-нибудь разговоре с ним или при нём...
Кинорежиссёр Григорий Козинцев, двоюродный племянник Эренбурга и родной брат его жены, познакомился со Слуцким в Москве в доме Эренбургов и, находясь в том доме, записал в своём дневнике:
30.7. <1958>
Приходил Слуцкий. Он, как и Оренбург, не только не любит, но и попросту не понимает «Поэму без героя». «У Ахматовой, — говорит он, — вероятно, был ключ, а я, человек достаточно искушённый в поэзии, не смог его отыскать».
Племянница Бориса Абрамовича Ольга Слуцкая (Фризен) говорит:
...мой отец работал на секретном предприятии. Всю жизнь связанный с производством оружия, он в этой области был известен не менее, чем Борис в поэзии. <...>
Когда я родилась, <Б. Слуцкий> прислал родителям письмо: «Если вы назовёте её Матильдой или Клотильдой, она обязательно станет маникюршей. Не вздумайте сделать из неё памятник умершим: назовёте Дорой, она будет в точности Дорой Ефимовной (так звали мамину маму). Предлагаю на выбор имена из русской классической литературы: Ольга, Татьяна, Елена». Выбрали Ольгу. Так я не стала Клотильдой-маникюршей.
Поэт часто навещал дом брата вдали от столицы, в укромном одиночестве военного городка под Коломной.
На полигоне дядя Боря уходил в лес и в одиночестве (так он думал) проговаривал стихи, рифмы. За ним в это время следили бдительные местные мальчишки. Они подходили к чужаку и спрашивали: «Сколько времени?» Хотели убедиться, не с иностранным ли акцентом он говорит. Оставили его в покое, только когда узнали, что он приехал к Слуцким. Ему было хорошо у нас, но надолго он не оставался — не мог спать, когда испытывали оружие. После черепно-мозгового ранения дядю мучили головные боли, бессонница.
Когда в жизни Бориса появилась Таня — его будущая жена, приезды его к нам стали редкими.
Таня была моложе на целую жизнь. Одиннадцать лет разницы. Считалось много. Ему-то шло к сорока.
Она была крупной, статной, белокожей, с продолговатым лицом и удлинённым разрезом глаз. До болезни переплывала Москву-реку туда и обратно. Инженер-химик, без творческих амбиций, просто красивая и остроумная молодая женщина. А просто ли? Вряд ли. Слуцкий пропал, то есть полюбил. Весь, без остатка. Сказать, что жизнь его перевернулась, — ничего не сказать.
Стихов его первоначальной страсти нет. В течение двадцати лет о Тане — именно о ней — Слуцкий не написал ни строчки. Ею было что-то внушено, её свет падал на какие-то стихи, но прямого обращения к ней или к её образу не было.
Комнату в коммунальной квартире на Ломоносовском проспекте он добыл предварительно, соседи Баклановы занимали две комнаты, Слуцкий одну, и впервые он пошёл покупать мебель — шесть стульев. Кров пришёл к нему через Союз писателей, разумеется. Его авторитет в этой организации пока что равнялся объёму жилья, ему выделенного. Позже, уже входя в партком и выполняя многочисленные общественные функции, он не сильно напрягался в сторону улучшения жилищных условий. Произошёл многоходовой квартирообмен с участием семейства Баклановых. Прогресс был невелик — отдельная квартира на окраине столицы в посёлке Сокол, в 3-м Балтийском переулке, дом 6, корп. 1, кв. 15, рядом с Рижской железной дорогой. Да, он обрёл квартиру — маленькую, двухкомнатную, с крохотной прихожей, с очень скромной обстановкой — вот только несколько хороших картин без рам, приличное собрание, кое-что из А. Зверева, В. Лемпорта, Н. Силиса, много Ю. Васильева, да книги, многие из которых были библиографической редкостью, — в бараке, на отшибе, с телефоном через коммутатор: 155-00-00, доб. 2-48. К той поре коммутатор был уже реликтом. В центр города и обратно Слуцкий часто ходил пешком, 22 километра в одну сторону.
В рот ему она не глядела. Прилюдных — и, вероятно, домашних — восторгов мужем-гением не было. Зато было несчитаное количество отпечатанных ею на машинке его стихов, которые он раздавал направо и налево. Она садилась за пишмашинку тотчас по окончании им новой вещи, чаще всего утром. Ознакомившись, высказывалась. Обилие им созданного — очевидное свидетельство её вдохновляющего взгляда на его дело. Хотя ей не всё нравилось, и она могла посмеяться над чем-то. Выйдя за Слуцкого, она работала по специальности лишь первое время. Уходу её на домашнее хозяйство он не слишком радовался. Она упорно учила English, читала английские книги и даже порой делала подстрочники для Слуцкого, в частности из Уитмена.
К новогодью 1964 года Слуцкие получили письмо от четы Эренбургов:
31 декабря 1963.
Дорогой Борис Абрамович и гордая Таня, ваши друзья вас обнимают, желают года получше и ждут в Новоиерусалиме (имеется в виду посёлок Ново-Иерусалим, где находилась дача Эренбурга. — И. Ф.). Обнимаем. Эренбурги.
Гордая Таня.
Сосед Бакланов заметил: «с характером».
Когда Слуцкому похвалила Таню соседка, он сказал, усмехнувшись в усы:
— Долго выбирал.
Театры, концерты, художественные выставки, вечера поэзии — Слуцкие везде были вместе. Когда на людях кого-то из них недоставало, знакомые спрашивали: а где она (он)? Существует свидетельство о том, что Слуцкий дал почитать Лиле Юрьевне Брик тогдашнюю новинку — жэзээловского «Мопассана»[36], которым она, в свою очередь, оделила Вознесенского. Кроме того, чета Вознесенских встретила чету Слуцких на Московском кинофестивале. Жена Вознесенского Зоя Борисовна пишет Лиле Юрьевне в больницу: «Видели: фильм Антониони “Забриски Пойнт” и Вайды “Березняк”, Слуцких, Таривердиева и ещё пол-Москвы». Всё это происходило летом 1971-го.
Вдвоём выезжали и в Дома творчества. Коктебель, Малеевка, Переделкино, Дубулты. В Коктебель он уезжал чуть не по весне. Купался в ледяной воде.
Был ли он лёгок в быту? По крайней мере бытовой вздорности за ним не наблюдалось, и то, что происходило дома, отвечало его общей жизненной установке. Жить надо просто — как все. По возможности чистоплотно. В том числе — физически. Из своих небольших заработков в пору холостячества он достаточно весомую сумму тратил — на баню, на высший десятирублёвый разряд Сандунов или Центральной бани, где гладили костюм и стирали бельё во всём его разнообразии.