Причастность к русскому народу невозможна без приятия его православности. Но:
Вы, хамы, обезглавившие Храмы
Своей же собственной страны,
Вступили в общество охраны
Великорусской старины.
Всё это проблематика 60—70-х годов прошлого века. Межиров — интеллигент той поры, пребывающий в «полупотьмах» полузнаний. Он знал небывало много, особенно
стихов, читал жадно и ненасытимо, Константин Леонтьев и Василий Розанов — те писатели, раритеты которых он дарил людям, достойным того. Он слишком хорошо знал среду, в которой обретался. Ей-то и адресованы его самые яростные (само)инвективы.
Пародия на старые салоны
Пришла в почти что старые дома,
И густо поразвесили иконы
Почти что византийского письма...
Далее:
Я их вскормил. Они меня вскормили.
Но я виновен, ибо я первей...
Далее:
Радели о Христе. Однако вскоре
Перуна Иисусу предпочли
И, с четырьмя Евангельями в споре,
До Индии додумались почти.
А смысл единый этого раденья,
Сулящий только свару и возню,
В звериной жажде самоутвержденья,
В которой прежде всех себя виню.
Как видим, та проблематика отнюдь не устарела. Напротив, обрела новое дыхание. Межировская риторика продолжается, и сегодня свежа, как вчера:
Как допустить, что плоть Его оттуда
И что Псалтири протянул Давид
Оттуда...
Оттуда — с «родины Христа». Межиров обличает не сплошь неославянофилов, в рядах его оппонентов фигурирует, скажем, и та особа, что
В другом салоне и в другой гостиной,
Вприпляс рыдала, — глаз не отвести,
Зовущая Цветаеву Мариной,
Почти в опале и почти в чести.
Однако сам стих выводит его на вопросы крови, происхождения, межнационального противостояния-двуединства.
Ну что теперь поделаешь?.. Судьба...
И время спать, умерить беспокойство,
На несколько часов стереть со лба
Отметину двоякого изгойства.
О двух народах сон, о двух изгоях,
Печатью мессианства в свой черёд
Опасно заклеймённые, из коих
Клейма ни тот, ни этот не сотрёт.
Два мессианских народа. Узнаются Достоевский, Леонтьев, Розанов, Солженицын. Всё это ныне жёвано-пережёвано, а тогда было сказано впервые в русских стихах. Процитированная вещь в первой публикации называлась «Проза в стихах», потом — «Бормотуха».
У Межирова было и другое — короткое — стихотворение «Проза в стихах», и книга, так же поименованная, за которую он получил Госпремию СССР.
Выпал глагол,
И не услышать Исайю.
Как я пришёл
К этому крайнему краю?
Ольга Мильмарк, племянница Межирова:
Одним из любимых поэтов Межирова был Борис Слуцкий. Помню, как на похоронах моего отца в 1986 году, стараясь меня хоть немного отвлечь, Межиров читал мне гениальное стихотворение Слуцкого «Старухи без стариков». В чёрные дни перед антипастернаковским собранием Межиров срочно улетел в Тбилиси и умолял Слуцкого лететь вместе с ним. Слуцкий не согласился...
Между прочим, она вспоминает о том, что зловещая Розалия Землячка, красная карательница белого Крыма, приходится им родственницей.
Станислав Куняев живописует картину рокового разговора с Александром Межировым на предмет русско-еврейского вопроса:
Вечерело... Тонкая полоса кровавого заката загоралась над Москвой-рекой, над бассейном, пар от которого подымался, словно образуя колышущиеся призрачные очертания храма Христа Спасителя... Мы с Межировым знали, что недавно в бассейне было обнаружено тело поэта Владимира Львова, чьи строки: «Мои друзья расстреляны, мертвы и непокорны, и серыми шинелями затоплены платформы» — в те годы были широко известны в узких кругах. Скорее всего, что ему стало плохо во время плавания, а незаметно утонуть в адском облаке густого пара, смешанного со слепящим светом прожекторов, было легче лёгкого. Но злые языки распространяли по Москве слухи о том, что это возмездие иудею, чьи соплеменники разрушили храм Христа Спасителя и специально, чтобы надругаться над православными, построили на святом месте гигантскую купель для кощунственного плотского омовения.
Слуцкий часто читал наизусть самому себе и своим ученикам эти межировские стихи:
Одиночество гонит меня
От порога к порогу —
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнётся буфетчицей доброй,
Засмеется, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.
Одиночество гонит меня. Я стою,
Ёлку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
Это не означает безоблачных отношений между поэтами. Межиров написал во вступлении к своему томику в серии «Библиотека советской поэзии» (неофициально — Малая серия Библиотеки поэта), 1969: «Зарифмовывать то, что тебе рассказали, не имеет смысла». Что, «Кёльнская яма» отменяется? Правда, это больше похоже на полемику с Евтушенко, но и Слуцкому перепало. Всё относительно, нет числа причинам стиха.
В паре Слуцкий — Самойлов Межиров был третьим, но явно не лишним. На закате дней, находясь в больнице, Слуцкий сказал навестившему его Огневу:
— Если бы я начал сначала, я хотел бы писать, как Самойлов, Межиров.
СИЛА ВЕЩЕЙ
Можно видеть вещи так: имярек — мой первый поэт. Однако сила вещей такова, что первый поэт — общее достояние и понятие общее. С ним мы и имеем дело, говоря о Слуцком. Или, может быть, о Бродском.
Вопрос ставится так, потому что заноза этого вопроса, помимо прочего, создала нарыв, разрешившийся стайным антипастернаковским гноем 1958 года. Ведь то был дворцовый переворот в «стране поэзии»: с трона сбрасывали её царя. Давид Самойлов свидетельствует — через много лет Слуцкий сказал о Бродском: «Таких, как он, много». Чуял угрозу чужого первенства? Вряд ли. Веет идеологией. В 1964-м, когда шёл суд над тунеядцем Бродским, Самойлов записал: «Слуцкий довольно мил, пока не политиканствует. В частности он старается преуменьшить дело Бродского, утверждая, что таких дел много». В бумагах Слуцкого немало стихов Бродского — машинопись «Посвящается Ялте», «Речь о пролитом молоке», «Стансы городу» и прочая будущая классика. Следил.
В то время Слуцкий приветствовал другого поэта (Лодка, плывущая далеко. Знамя. 1965. № 4):
Игорю Ивановичу Шкляревскому 25 лет[78]. Он издал две книги стихов: «Я иду!» и «Лодка». Обе вышли в Минске. У каждой тираж 2,5 тысячи экземпляров. В Москву и вообще ко всесоюзному читателю книги не попали. Даже магазин «Поэзия», что на Пушечной, не заказал ни одного экземпляра. Для сравнения приведу цифры тиражей последних книг сверстников Шкляревского. <Роберт> Рождественский «Избранная лирика» — 180 тысяч, <Новелла> Матвеева и <Римма> Казакова — 140—145 тысяч экземпляров. <Андрей > Вознесенский «Антимиры» — большая книга, по сути дела, однотомник избранных произведений — 60 тысяч экземпляров. Я называю имена заведомо талантливых поэтов. Тиражи их книг заслуженны. Шкляревский талантлив, но не заведомо. Покуда он поэт одного города — Минска. Цель этой статьи — помочь ему сделаться заведомо талантливым, помочь ему дойти до всесоюзного читателя.
Через четыре года Слуцкий окончательно утвердился в своём мнении о выходце из Белоруссии и под конец шестидесятых выразил его с новой решимостью (Судьба и удача. Знамя. 1969. № 10):
В поэзию пришёл новый человек, новая живая душа. Раздавшийся при этом первый крик достаточно резок и пронзителен, чтобы удостоверить: душа действительно живая. Новый человек отрекомендовывается в издательской аннотации: «...работал литейщиком, разнорабочим, матросом торгового флота, был боксёром». Конечно, издательские аннотации, как и красноармейские книжки у тяжелораненых, вернувшихся в часть из госпиталей, заполняются «со слов», без документов. Однако из книжки, из стихов ясно: да, был литейщиком, штамповщиком, матросом. Да, много ездил, плавал, бродяжил на Севере и на Востоке. <...>
<...> Чаще всего в книге встречаются слова «свобода» и «тоска». В русской поэзии эти слова из самых любимых. Когда-нибудь напишут их историю, скажем, у Пушкина — от «вольности» до «тайной свободы».
Итак, душевное здоровье в соотношении со свободой-волей — точка пересечения раздумий Слуцкого, может быть прежде всего о самом себе (см. «Зоопарк ночью»). В лице Шкляревского он предъявлял всем его ровесникам, включая Бродского, образец поэтического действия и гражданского поведения.
Если иметь в виду речь Александра Блока «О назначении поэта»[79], — Слуцкого, слава Богу, не назначили поэтом. Здесь, может быть, допустимо сказать о самоназначении.