не сорваться с них.
А синева, а вся голубизна!
О, как сиятельна её темница!
Но у сияния свои границы:
летишь, крылом упрёшься,
и — стена.
Цепной, но ласточке, нет, всё-таки цепной,
хоть трижды ласточке, хоть трижды птице,
ей до смерти приходится ютиться
здесь,
в сфере притяжения земной.
СУРОВЫЙ СТИЛЬ
Замечено давно: «Что-то торжественно-слащавое и жеманное точно прилипло к русскому стиху» (И. Анненский, «Бальмонт-лирик», 1904).
Стих Слуцкого с самого начала сторонился накатанной дороги расхожей мелодичности и песенности вообще. Он не пел, но говорил. Не декламировал, не ораторствовал, но говорил. Времена патетики миновали. Война начиналась с поражений.
Невозможно представить поющего Слуцкого.
Певучего Слуцкого нет.
Здесь стоит прочесть воспоминания Галины Аграновской, жены многогранного литератора и по совместительству барда Анатолия Аграновского:
Собирались у нас друзья не к дате, просто посидеть. Друзей было немного, а всё же человек пятнадцать садилось за стол... Везло нам на друзей — всё те же, и с теми же жёнами...
Сначала ужин, немного закусок и выпивки (не в привычке было пить много), а затем традиционная баранья нога, запечённая с чесноком. Вот уже унёс баранью кость наш любимец Джонни, дворняга, проживший у нас восемнадцать лет. Муж называл его «интеллигентом в первом поколении». Когда Борис <Слуцкий> чесал пса за ухом, а тот грыз кость, я останавливала Борю: «Тяпнет он тебя, оставь, он же с костью...» Борис только усмехался: «Интеллигент интеллигента не тяпнет».
Отужинали, потрепались, обсудили последние новости. Уже нетерпеливо ждут гости, когда муж возьмёт гитару. «Что сидишь? Давай отрабатывай ужин!» Муж не спеша вставал из-за стола, снимал со стены гитару, настраивал её, приговаривая: «Негодяи, забыли, кто у кого в гостях! Ещё
и пой им...» И вот уже первые аккорды и Пастернак: «Засыплет снег дороги, завалит скаты крыш...», и ещё Пастернак: «Свеча горела на столе, свеча горела...» А дальше заказы: «Кедрина!» — «Нет, сначала Самойлова!» Слуцкий останавливал: «Не давите на него, пусть сам выбирает». А вскоре и сам просит: «Толя, спой Межирова “Артиллерия бьёт по своим”». Борис всегда просил именно Межирова сначала, а потом Тарковского «Вечерний, сизокрылый, благословенный свет, я словно из могилы смотрю тебе вослед...» А на словах Кедрина «Когда я уйду, я оставлю свой голос...» он вскакивал и начинал нервно ходить взад и вперёд, пока Таня не останавливала его, тихо говоря: «Сядь, успокойся, ты мешаешь».
И настал день, когда Слуцкий сказал мужу, что бьётся об заклад: на его стихи не удастся тому сделать песню, «Я не песенный, тут тебе слабо!..»
Я честно предупредила Бориса, чтоб не закладывался, проиграет, я-то уже знала и слышала; на нас, домашних, Толя уже опробовал «Ордена теперь никто не носит, планки носят только чудаки...»
В тот вечер сцепили они руки в закладе при свидетелях, разбили их, назначили срок — месяц, я попеняла мужу, что нечестно, мол, что ж ты Борю надул, ведь песня-то уже есть. «Ну, какая же это песня? Так, заготовка. Он и впрямь не песенный, проиграю пари...»
Прошло какое-то время, месяц или больше, встретились мы со Слуцкими в театре «Современник». После спектакля поехали к ним. В этой маленькой квартирке было просторно, ничего лишнего. Мы с Таней посмеялись как-то, что наши квадратные метры не дают нам возможности обставляться старинной мебелью и таким образом проявить свой изысканный вкус и аристократизм. А Борис заметил к этому, что, мол, и так хороши будете, повезло вам, за членов ССП замуж вышли, устроились не хуже других. Таня обещала нам ужин с уткой. Борис прибавил: «И ещё что-то на десерт». — «Что?» — «Сюрприз».
Мы решили, что он будет читать новые стихи. Вот уж действительно будет сюрприз. Редко он баловал нас, говоря: «Стихи глазами надо читать». Оказалось другое: Борис потребует у Аграновского проигранный долг, не получит его и в уплату заставит петь весь вечер по заказу хозяина дома. Но его самого ждал сюрприз.
Пока жарилась утка, муж спел несколько романсов, в том числе и пастернаковский «Стоят деревья у воды...». А потом, через паузу, взял несколько аккордов и начал: «Ордена теперь никто не носит...». Надо сказать, что гитара была плохая, как её аттестовал Борис, «мосдревовская».
Она была куплена Слуцким на Неглинной задешево на случай прихода к ним Аграновского. Но гитара была не главным компонентом, муж, по его словам, знал «полтора аккорда». Главными были стихи и мелодия и, конечно, слушатели.
На словах «в самом деле никакая льгота этим тихим людям не дана» Борис вскочил и зашагал взад вперёд по комнате... Один из гостей, небольшой знаток стихов Слуцкого, спросил: «Это что, кто, чьё?»
— Это Слуцкий, — сказал муж.
— Нет, это Аграновский и Слуцкий, — так определил песню Борис.
Уходя, в передней муж спросил: «Ну что, проиграл я?» На это Слуцкий ответил: «Не знаю. Ещё не понял. Надо подумать...»
Наутро Боря приехал. Я напоила их чаем, поговорили о чём-то, а потом Борис попросил:
— Спой ещё разок вчерашнее.
— Что именно?
— Не притворяйся, знаешь что...
Я хотела уйти, оставить их вдвоём, но Борис остановил меня: «Не уходи, будешь членом комиссии по приёмке». И вот опять звучит: «Орденов теперь никто не носит, планки носят только чудаки, носят так, как будто что-то просят, словно бы стыдясь за пиджаки...».
Борис сидит как-то боком, почти спиной к нам. Я не вижу его лица. Кончилась песня. Помолчали.
— Ещё раз пой, — просит Борис.
— Не могу, не получится.
— Ну, тогда дай я тебя обниму. И спасибо тебе за то, что ты всё понял!
Почти сразу Слуцкий договорился, что в театре «Современник» будет прослушивание песен Аграновского, но тот отказался — он поёт лишь для друзей в домашнем кругу. Тоже кремень.
На самом-то деле Слуцкий жаждал песни:
Звон
бубенца иль телефона,
неведомо, откуда он —
далёкий звон.
Звук
необычный, небывалый
не дело человечьих рук —
тончайший звук.
Мост
между небом и землёю,
от преисподней и до звёзд —
стеклянный мост.
Птах
жаворонок, вот он,вот он
с прозрачной песней на устах —
удалый птах.
Вмиг
миры стянувший в крепкий узел
и распевающий для них,
продлись же миг.
Пой,
жаворонок, над полями,
тяни мотивы над тропой.
Немолчно пой.
Виртоуозная вещица. Ни грана угловатости.
Догадываясь о пророческой прародине своего слова, Слуцкий демонстративно перевёл присущую ей апелляцию к небесам на противоположный объект — землю. Был привлечён разговорный язык. Армейская терминология, «громоносное просторечие», «говор базара», харьковский суржик, архаизмы («За летопись!»), осколки литературных разговоров в дружеском кругу молодых советских интеллигентов — таков неполный перечень источников его словаря. Настойчивое заземление речи было самым ярким элементом его красноречия. Это было ненавистью к краснобайству. В живописи это называлось суровый стиль.
Игорь Шкляревский подтверждает сказанное:
О себе однажды <Слуцкий> сказал загадочное:
Ангельским, а не автомобильным
Сшибло всё-таки меня крылом...
То ли признал «Стихи о Прекрасной Даме», то ли что-то услышал в шуме тополей... Когда бессонница берёз и тополей в его переулке стала беспрерывной, поэт отстранился от друзей, от мира, он не хотел, чтобы его видели слабым, ушёл по законам природы.
Он не заигрывал с небесами в стихах, а в жизни с сильными мира сего, сам себе приказал бытьдобрым и храбрым, приземляя свою поэзию до крайности, цеплялся мыслями за предметность, как за обломки в океане. Однажды он признался мне в том, что любил заговаривать на улицах с незнакомками... Боролся в своих стихах с напевностью, но всё-таки она прорывалась:
Я на палубу вышел, а Волга
Бушевала, как море в грозу.
И дальше пронзительное:
...и долго
слушал я это пенье внизу.
Казалось, он сам в себе борется с поэзией, и, когда она его побеждает, получаются такие стихи, как «Памяти Кульчицкого» или «Лошади в океане».
В работе с языком Слуцкий шёл по тем двум основным путям, которые хорошо описаны... Бродским.
Путь первый. Бродский — об Андрее Платонове: «...он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нём такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами».
Путь второй. Бродский — о Константине Кавафисе: «Каждый поэт теряет в переводе, и Кавафис не исключение. Исключительно то, что он приобретает. Он приобретает не только потому, что он весьма дидактичный поэт, но ещё и потому, что с 1909—1910 годов он начал освобождать свои стихи от всякого поэтического обихода — богатой образности, сравнений, метрического блеска и рифм. Это — экономия зрелости... Эта техника пришла, когда Кавафис понял, что язык не является инструментом познания, но инструментом присвоения, что человек, этот природный буржуа, использует язык так же, как одежду или жильё. Кажется, что поэзия — единственное оружие для победы над языком его же, языка, средствами».
Итак, подчинение языку и победа над языком. Утверждая собственные языковые принципы, Бродский искал их аналог весьма и весьма далеко — у Достоевского, например. «Что до хитросплетений, то русский язык, в котором подлежащее часто уютно устраивается в конце предложения, а суть часто кроется не в основном сообщении, а в его придаточном предложении, — как бы для них и создан... В творчестве Достоевского явственно ощущается достигающее порой садистической интенсивности напряжение, порождённое непрерывным