ал эту страну.
Он был не один в таком достоянии. То же самое испытывал Твардовский.
В ту пору — сентябрь 1968 года — Самойлов писал Слуцкому:
Здравствуй, Борис!
Я уже больше двух недель в больнице. До этого чувствовал себя очень скверно, как оказалось, для этого были серьёзные основания. Мой друг детства профессор Рожнов посмотрел меня и нашёл, что нервы, а также (и особенно) сосуды сердца у меня в прескверном состоянии. Велел немедленно прекратить пить (ни грамма!). Он предложил мне лечь в его отделение при (не пугайся!) институте Сербского. Отделение это наркоматическое, т. е. здесь отучают, и кажется успешно, от алкоголя. Я решил пойти сюда, несмотря на всю непривлекательность обстановки, ибо считал, что в обычном кругу пить не брошу, да и не смогу толком организовать лечение. Место своего пребывания я держу в секрете, потому что неохота, чтобы это разошлось кругами по Москве, да ещё с обычными прибавлениями. Так что и ты никому не говори, где я, а слухи опровергай.
Неясное, неопределённое время. О том своём личном времени Самойлов сказал:
Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.
Следил ли Слуцкий за своим возрастом? С его любовью к счёту это было неизбежно. Странное дело — неустрашимый Слуцкий боялся старости.
Уже хулили с оговоркой,
уже хвалили во всё горло,
но старость с тщательностью горькой
безоговорочно припёрла.
Она суммарные оценки
с понятным ужасом отводит,
она нас припирает к стенке,
но разговоров — не разводит.
Она молчит. Стыдится, верно,
поднять глаза на нас, и всё же
с ужасностью обыкновенной
она идёт, как дрожь по коже.
В октябре 1969 года ушёл патриарх словесности Корней Иванович Чуковский. Слуцкий проводил его в последний путь прочувствованным словом:
Весь русский XX век читал его. Все возрасты были покорны этой любви. Сначала это были старшие возрасты, интересовавшиеся думскими отчётами. К. И. рассказывал мне, когда разговор почему-то зашёл о П. Н. Милюкове, что тот выписывал ему едва ли не первый крупный гонорар — сторублёвку. <...>
ОН БЫЛ ПРАВ. Если Чуковскому-критику будет поставлен отдельный памятник, на нём следовало бы написать именно эти слова. Он был прав, если не всегда, то слишком часто.
Он был прав, когда смеялся над эгофутуристами и когда извлёк из забвения Слепцова. За одного Слепцова ему полагается вечная память и вечная благодарность.
Он был прав, когда в маленькой статье «Мы и они» предсказал появление массовой культуры и дал набросок её теории. Он был прав.
Борис Слуцкий не имел детей.
В 1971 году он напечатал в «Юности» (№ 8) стихотворение «Отец».
...Я помню, как я приехал,
вызванный телеграммой,
а он лежал в своей куртке —
полувоенного типа —
в гробу — соснового типа, —
и когда его опускали
в могилу — обычного типа,
тёмную и сырую,
я вспомнил его
выключающим свет по всему дому,
разглядывающим наши письма
и дающим нам образование.
В рукописи после опубликованного текста — запятая и строка «и тихо заплакал».
Так и начались его 1970-е годы.
В семидесятых рождались уже поэтические правнуки Слуцкого. В 1974 году на Урале родился Борис Рыжий. После его ранней самовольной кончины в 2001 году Д. Сухарев писал: «Для него остались значимы и поэты Великой Отечественной (в первую очередь Борис Слуцкий), и поэты тридцатых (больше других Владимир Луговской)». Не только.
Там тельняшку себе я такую купил,
оборзел, прокурил самокрутками
пальцы.
А ещё я ходил по субботам на танцы
и со всеми на равных стройбатовцев бил.
Боже мой, не бросай мою душу во зле,
я как Слуцкий на фронт,
я как Штейнберг на нары,
я обратно хочу — обгоняя отары,
ехать в синее небо на чёрном «козле».
У мальчиков, рождённых в семидесятых, были по преимуществу другие предпочтения. Бродский в основном. Немногие из них догадывались, что кроме отцов бывают и другие (пра)родители...
Крутизна, правдивость, жалостливость, рыжизна, «мальчик-еврей», «я обратно хочу», общага и ревромантика, пионерские горны, Первомай и 7 ноября, рабочая окраина и последний трамвай — у Рыжего весь разброс советской знаковости в неумолимом потоке новых времён. Слуцкий присутствует при сем как авторитет. В общем и по частностям.
Я долго не мог понять, откуда у Рыжего появилась такая тяга к поэту Николаю Огарёву. Он вспоминает его не раз, в частности в стихотворении «Осыпаются алые клёны...»:
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Не исключено, что здесь надо искать Слуцкого, намного раньше тоже не раз окликавшего не слишком знаменитого предшественника:
И печаль — это форма свободы.
Предпочёл ведь ещё Огарёв
стон, а не торжествующий рёв,
и элегию вместо оды.
Разумеется, не всё так просто — взял да увёл у старшего поэта мысль или героя. Но Рыжий это делал. Слуцкий, что называется, даёт наводку. То есть учит. Ученик усваивает. Начальной строкой Слуцкого «Мои друзья не верили в меня...» он открывает одно из своих стихотворений, без ссылки на автора. Слуцкий и сам берёт, например, у Пушкина целиком строку «Над вымыслом слезами обольюсь» («Элегия») в концовку своего стихотворения «Желание поесть». В другом стихотворении Рыжего («До пупа сорвав обноски...») эпитет «седеющей груди» пришёл к Рыжему от Слуцкого: «Старые мужья, бия в грудь свою, седую и худую...» («Вот ещё!»).
Домашняя бесцеремонность законного наследника.
ДОЕЗЖАЙ ДО «КРАСНЫХ ВОРОТ»
«Доброта дня» была единственной книгой Бориса Слуцкого, которой было предпослано автопредисловие — «Слово к читателю»:
Стихи, составившие книгу, написаны преимущественно после 7 мая 1969 года. В этот день автору стукнуло 50 лет. Такую дату приходится и продумывать и прочувствовать. Хотя бы потому, что «и погромче нас были витии», а шестой десяток распечатывали очень редко.
Приходится описывать целый возраст, до которого люди вообще, а поэты — особенно, прежде доживали нечасто. А теперь — доживают.
В пятьдесят лет спешить не хочется. В то же время понимаешь, что торопиться — надо.
Хочется быть добрее, терпимее. Из этого желания выросло название книги «Доброта дня». В то же время на злобу дня реагируешь с всё возрастающим нетерпением.
Хочется закончить всё начатое. Всё то, что осталось в черновиках.
Читатель рассудит, отразились ли в книге мои желания и сдерживающие их размышления. <...>
Книга выходит в издательстве, заимствовавшем у Пушкина и Некрасова славное имя «Современник». На то есть веские причины: пишу ли я о доброте дня или о его злобе, речь всегда идёт о дне сегодняшнем или вчерашнем.
Поэту трудно не быть реалистом. Война, пересоздавшая моё поколение по своему образу и подобию, была реалистичной. Жизнь тоже реалистична. Иногда война и жизнь расплываются в романтике или сплываются в большие символы. Это тоже хочется описать...
Книга была подписана к печати в сентябре 1973 года и вышла 25-тысячным тиражом в самом конце его, буквально перед новогодьем.
Друг его Виктор Малкин даёт такую подробность: «Я передал Борису книгу стихов “Доброта дня”, и он подписал её. Я же шутя сказал, что раньше встречался с безвестным поэтом, а теперь встретился с великим. Борис неожиданно рассердился и назидательно заметил: “Я не великий поэт, если хочешь увидеть великого, садись в метро, доезжай до “Красных ворот”, выйди и посмотри на Лермонтова”».
Дамоклов меч
разрубит узел Гордиев,
расклюёт Прометея вороньё,
а мы-то что?
А мы не гордые.
Мы просто дело делаем своё.
А станет мифом или же сказаньем,
достанет наша слава до небес —
мы по своим Рязаням и Казаням
не слишком проявляем интерес.
Но «Выхожу один я на дорогу»
в Сараево, в далёкой стороне,
за тыщу вёрст от отчего порога
мне пел босняк, и было сладко мне.
Газета «Литературная Россия» (1975. № 50, 12 декабря) отдала полосу молодым поэтам. Несколько подборок с краткими напутствиями мэтров, в том числе Слуцкого. Он благословлял Алексея Королева:
Алексей Королев, тридцатилетний учёный-физик, — довольно редкий в нашей поэтической профессии пример человека, соединяющего большой талант и свежесть чувств с редкостной образованностью. Начитанность во всех главных мировых поэзиях сочетается у него с основательной философской подготовкой, и его статьи в журнале «Вопросы литературы» исполнены мыслей и сведений. Но главное для Королева — поэзия.
Из трёх стихотворений Королева наиболее любопытно первое — «Юность».
Свеча трепала языком
о том о сём со сквозняком,
и эта
пленительная болтовня
порой морочила меня
до света.
Что интересно? Королев явно перелагает на свой язык не кого-либо иного — Пастернака, его знаменитую «Зимнюю ночь»: