И. Ф.), о которой пора наконец-то сказать. <...> Было в ней что-то лёгкое и естественное, как в бунинской Русе, и я понял: Слуцкому очень повезло с ней. Красивая и деликатная, она была не то чтобы застенчива, но закрыта точно, и никогда не говорила о себе. Даже её ближайшие подруги (Галя Евтушенко и Таня Винокурова (Рыбакова) мало что могли о ней рассказать, кроме того, что знали все. Она носила широкую плетёную шляпку, старалась быть в тени и не только фигурально: если в парке — искала скамейку попрохладнее, на пляже — только под тентом. На набережную выходила ненадолго. Была во всём её облике и поведении какая-то тайна (слово, невозможное в устах Слуцкого), ну, может быть, область непосягаемого.
Возможно, прав Чухонцев:
Стихотворный бум, пришедшийся на те годы, породивший целую индустрию быстрого и громкого успеха, у многих сместил критерии оценки и, как следствие, истинные масштабы явления, названного позднее, по статье Станислава Рассадина, шестидесятниками. А явление это неоднородно. Изнутри, конечно, видишь по-своему, но для меня они были да и остались удачливыми персонажами псевдодемократического театра тех лет. Некоторые из них обладали безусловными дарованиями, в таланте других я сомневался. О конъюнктурщиках не говорю. Что до Слуцкого, не зря же Вознесенский назвал его «поэтическим дядькой для молодых». Он им и был, и с видимым удовольствием играл эту роль.
Упомянув Вознесенского, вспомнил забавную сценку, как мы втроём расхаживали во дворе Союза писателей вокруг памятника Толстому, обсуждая последние новости (это был, вероятно, 64-й год), и в частности публикацию в журнале «Москва» стихов Ходасевича из «Европейской ночи». Андрей недавно вернулся из Парижа, был полон впечатлений и замыслов и, услышав мои восторги, заявил весьма решительно: «Я напишу лучше». Я только хмыкнул, а Слуцкий, действительно как дядька, мягко развёл нас, переведя разговор на другую тему. При внешней суровости и порой резкости Б. А. был весьма терпим к любому мнению, когда оно было искренним и не вызывающе дремучим. А тех, в ком он видел самостоятельный ум и характер, он старался под держать даже тогда, когда это не вполне соответствовало его собственным вкусам и пристрастиям. Хотя, конечно, вспомнив, как он привечал и сомнительных, а то и скверных стихотворцев, скольких пригрел и чем они ему отплатили, только диву даёшься. Я думал поначалу, что его не всегда разборчивое превентивное потворство молодёжи педагогического свойства — в некотором роде дальтон-план (способ бригадного обучения) с лефовской начинкой. А теперь, с возрастом, начинаю понимать, что это скорей от семейного одиночества: бездетный брак. Что-то подобное испытывал в конце Блок, только он не покровительствовал младому племени, а, напротив, отвергал его как враждебную реальность. Возможно, Блок был дальновиднее. Зато Слуцкий — ближе.
Интересно Чухонцев сводит поэтов: Слуцкий — Есенин, Слуцкий — Блок. Что общего? Ничего. Кроме поэзии.
Однако будет неправильным пренебречь следующими воспоминаниями Станислава Куняева:
...Но недавно молодой исследователь Г. Агатов обнаружил в одном из архивов (РГАЛИ) неизвестное доселе письмо Николая Рубцова к Борису Слуцкому, рецензию Слуцкого на рукопись книги Рубцова «Звезда полей» и те его стихи, присланные Слуцкому вместе с письмом, в которых есть существенные разночтения по сравнению с известными всем каноническими текстами тех же стихотворений.
На моей памяти Борис Слуцкий ещё раз принял участие в судьбе Николая Рубцова. Однажды (декабрь 1963 года. — И. Ф.) в Центральном Доме литераторов встретились Николай Рубцов, Игорь Шкляревский и я. Рубцов после скромного застолья стал читать нам стихи, и вдруг его грубой репликой прервала одна окололитературная девица, сидевшая по соседству за столиком с поэтом Владимиром Моисеевичем Луговым. Рубцов был уже нетрезв и потому резок:
— А эта б...ь чего вмешивается в наш разговор! — произнёс он на весь Пёстрый зал. Франтоватый вылощенный Луговой суетливо вскочил со стула и неожиданно для всех нас попытался защитить честь своей подруги какой-то полупощёчиной Рубцову. Сразу же завязалась потасовка, в которую влез находившийся в зале администратор Дома литераторов. Рубцов замахнулся на администратора стулом, но на руках у него повисла официантка Таня, кто-то помог мне вытащить из зала Лугового вместе с его дамой, кто-то из сотрудников бросился к телефону вызывать милицию, что и оказалось самим скверным в тот вечер: не успели мы одеться и слинять, как к дверям нашего дворца подкатил «воронок»... Протокол, свидетели, короче говоря, всё, что было положено в этих случаях, произошло, а недели через две Коля показал мне повестку с вызовом в суд. Я позвонил Александру Яшину, Борису Слуцкому, рассказал им, как всё произошло, и в день суда мы все встретились в казённых коридорах. Александр Яшин взял с собой на помощь известную поэтессу и ещё красивую женщину Веронику Тушнову, с которой у него в то время был роман. Николай Рубцов, кажется, что в валенках, в замурзанной ушанке и стареньком пальто, битый час сидел в тёмном коридоре, пока мы вчетвером уговаривали судью простить, замять и отпустить. Уговорили. Яшин, Тушнова и Слуцкий распрощались с нами на Садовом кольце возле суда, а мы с Колей пошли в соседнюю забегаловку-стекляшку отметить его освобождение, поскольку вход в Центральный Дом литераторов был закрыт ему надолго.
Слуцкий не случайно взялся помочь Николаю Рубцову. В июньском номере «Нашего современника» за 1999 год опубликовано единственное письмо Николая Рубцова Борису Слуцкому[98]. <...>
В фонде же Слуцкого в РГАЛИ находится и рецензия Слуцкого на сборник Рубцова «Звезда полей». Рецензия не закончена и никогда не публиковалась. Вот её полный текст:
«Первая книга поэта[99].
Это — стандартный заголовок, примелькавшийся, ничего не выражавший. Каждое из его слов надо мотивировать заново. Попробую сделать это в применении к первой книге поэта Николая Рубцова.
Первая книга часто бывает сборником юношеских упражнений, доказательством энергии автора и жалостливости редакторов.
Первая книга в подлинном смысле этих слов — обязательно пропущенная через ямбы и дольники судьба, новый человек, новая, доселе не бывшая живая душа.
Узколицый человек в берете и непонятном шарфе, глядящий на нас с приложенного к книге портрета — такую живую душу в поэзию принёс (Недописано. — И. Ф.)
Вехи его недлинной биографии — детство, юность в северной деревне, матросская служба на северных же морях и реках, Москва с её литературным институтом.
Особый строй души — элегическая грусть, сочетаемая с любовным приятием жизни. Особая манера письма, с первого взгляда связанная скорее с XIX веком нашей поэзии, чем с двадцатым, а по сути дела вполне современная, потому что и чувства и мысли нынешней периферии, глубинки, выражены Рубцовым совершенно точно.
Всё это вместе и складывается в облик книги. Она называется “Звезда полей ” — по одному из лучших стихотворению книги. Это название — неслучайное.
Критика сейчас хвалит почти всё, и сказать о книге Рубцова, что это хорошая книга — значит ничего о ней не сказать.
Поэтому применю старинный способ сравнения: наряду с первой книгой С. Липкина, “Звезда полей” — одна из среди наиболее значительных книг последних лет» (РГАЛИ, ф. 3101, № 100, с. 57-58).
Слуцкий с Рубцовым наедине никогда не встречались, но Рубцов написал ему:
Дорогой Борис Абрамович!
Извините, пожалуйста, что беспокою.
Помните, Вы были в Лит. институте на семинаре у Н. Сидоренко? Это письмо пишет Вам один из участников этого семинара — Рубцов Николай.
У меня к Вам (снова прошу извинить меня) просьба.
Дело в том, что я заехал глубоко в Вологодскую область, в классическую, так сказать, русскую деревню. Все, как дикие, смотрят на меня, на городского, расспрашивают. Я здесь пишу стихи и даже рассказы. (Некоторые стихи посылаю Вам — может быть, прочитаете?)
Но у меня полное материальное банкротство. Мне даже не на что выплыть отсюда на пароходе и потом — уехать на поезде. Поскольку у меня не оказалось адресов друзей, которые могли бы помочь, я решил с этой просьбой обратиться именно к Вам, просто как к настоящему человеку и любимому мной (и, безусловно, многими) поэту. Я думаю, что Вы не сочтёте это письмо дерзким, фамильярным. Пишу так по необходимости.
Мне нужно бы в долг рублей 20. В сентябре, примерно, я их верну Вам.
Борис Абрамович! А какие здесь хорошие люди! Может быть, я идеализирую. Природа здесь тоже особенно хорошая. И тишина хорошая. (Ближайшая пристань за 25 км отсюда.)
Только сейчас плохая погода, и она меняет всю картину. На небе всё время тучи.
Между прочим, я здесь первый раз увидел, как младенцы улыбаются во сне, таинственно и ясно. Бабки говорят, что в это время с ними играют ангелы...
До свиданья, Борис Абрамович.
От души, всего Вам доброго.
Буду теперь ждать от Вас ответа.
Мои стихи пока нигде не печатают. Постараюсь написать что-нибудь на всеобщие темы. Ещё что-нибудь о скромных радостях.
Мой адрес: Вологодская область, Тотемский район,
Никольский сельсовет, село Никольское. Рубцову Николаю.
Салют Вашему дому!
5/V11—63 г.
Изумительное совпадение. То же самое «До свиданья, Борис Абрамович», что и в письме Бродского Слуцкому.
К письму Рубцов приложил свои стихи — «Зимним вечером», «Тихая моя родина...», «Элегия» и другие. На тот семинар Н. Сидоренко позвал и Межирова. Но Рубцов предпочёл обратиться к Слуцкому.
Вадим Кожинов не случайно появится в нашем повествовании, герои которого действуют в том времени, когда это имя не было пустым звуком. Это он породил термин «тихая лирика» и сделал всё, чтобы термин не завис в воздухе, обеспечив литературоведческую концепцию живыми лицами поэтов, им отобранных для собственной стратегии в текущей литборьбе. Это казалось искусственной конструкцией уже тогда, а теперь и вовсе выявляется итогами отшумевшего времени: остаются стихи, а не разговоры вокруг них. Однако одно без другого не существует, пока длится день и до заката далеко.