Когда-то — в семидесятых годах — на сцене Большого зала ЦДЛ[8] Михаил Луконин рассказывал, что он, уезжая на войну, успел на подножке вагона поймать слетевшую с него шапку, иначе мог бы и не вернуться с войны по народной примете: потеряешь шапку — голову потеряешь.
Сергей Наровчатов:
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожжённых сел, казнённых городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
— Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?
Интересная просматривается — как говорили во времена Николая Алексеевича Некрасова — тенденция: определённо русский, ориентированный на историю патриотизм. Это — в головах тех молодых людей, что проходили обучение в вузе чуть ли не космополитическом. Коган погиб двадцатитрёхлетним на войне, под Новороссийском (1942), его стилистический оппонент Твардовский, тоже ифлиец, выжил и написал лучшую поэму военной эпохи — «Василий Тёркин». А в студенческие годы он был уже автором поэмы «Страна Муравия», орденоносцем (получил орден Ленина в 1939-м) и отвечал на выпускном экзамене на билет с вопросом о собственной поэме «Страна Муравия». Если это и легенда, то весьма близкая к той реальности.
В конце тридцатых были пирушки, веселье нищих, студенческие ночные сборища.
Известен позднейший куплет некой песенки Николая Глазкова, обидевший её героя:
От Эльбы до Саратова,
От Волги до Курил
Серёжу Наровчатова
Никто не перепил.
Богатырь Глазков и сам был из дружины добрых молодцев русского разгула, да и Твардовский был там не последним, Самойлов тоже, но сейчас у нас идёт речь об ифлийцах, долженствовавших явить образец новых образованных людей социалистического государства, модус вивенди коих враждебен богеме. Увы. Из уцелевших на войне поэтов, пожалуй, лишь Слуцкий вёл жизнь трезвую, разумную, чуждую «пианству и безобразиям» (по выражению Блока, нередкому в его дневниках).
Но Слуцкий и в ИФЛИ не учился. То есть он туда поступил в 1938-м, однако через год перевёлся по рекомендации Павла Антокольского сразу на третий курс Литературного института. Сыграл роль счастливый случай. Вдвоём с Мишей Кульчицким — его Борис перетащил в Москву, сорвав с филфаковской скамьи Харьковского университета после второго курса, об этом они переписывались и говорили в 1938 году, когда Борис приезжал в Харьков на каникулы, — они пошли на поиски поэта, который дал бы Кульчицкому рекомендацию для поступления в Литинститут. Слуцкий рассказывал: «...мы пошли к Антокольскому. Он выслушал Кульчицкого, изругал его и охотно дал рекомендацию. Потом попросил почитать меня — сопровождающее лицо. Восхвалил и дал рекомендацию. Через сутки я был принят в Литературный институт и целый год подряд гордился тем, что получаю
две стипендии — писательскую и юридическую». Из этих стипендий известна юридическая — 120 рублей. Каждый месяц отец подсылал ему 50 рублей.
Слуцкий и Кульчицкий пошли в семинар Сельвинского.
Слуцкий:
Заученный, зачитанный,
залистанный до дыр,
Сельвинский мой учитель,
а Пушкин — командир.
Сельвинский — мой учитель,
но более у чисел,
у фактов, у былья
тогда учился я.
Со временем Слуцкий сумел объединить ифлийцев с литинститутовцами, добрав в эту компанию и поэтов со стороны, — образовалось нечто всемосковское.
Жил он сперва в общежитии Алексеевского студгородка, а потом в общежитии Юридического института в Козицком переулке, где до революции был публичный дом, в одной комнате с однокурсником Зейдой Фрейдиным[9].
Там же, в Козицком, поселился Миша Кульчицкий.
Они читали друг другу стихи, в основном чужие, много разных стихов, тем более что в 1937-м злосчастном году страна отмечала столетнюю годовщину гибели Пушкина.
«Читал стихи Кульчицкому, и он разделывал меня на все корки». Дружба — дело непростое. «Мы ссорились или мирились так часто, что однажды решили драться раз в году — летом в парке, лишь бы амортизировать скопившуюся за год взаимную злость».
Борис вечерами подрабатывал, преподавал историю в школе для взрослых. В литкружке Осипа Брика он и вообще утаивал свою причастность к стихописанию, а то, что читал вслух, выдавал за «стихи товарища». Точно так же когда-то и Маяковский прочитал своё как не своё Давиду Бурлюку. Разоблачение было неминуемо. Но стихи Слуцкого не тронули Брика. Ему больше понравился Кульчицкий.
Да, самое изумительное состояло в том, что наряду с Сельвинским в качестве наставника молодых московских поэтов работал Осип Брик, ближайший соратник Маяковского (некоторое время в ту пору параллельно служа в ЧК), его первый издатель (поэм «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник»), Кроме того, он — первый и многолетний муж Лили Брик, музы Маяковского, которая в своё время подарит Слуцкому кровать Маяковского. Койка была узкой, рассчитанной на одного человека. Так оно и было — Слуцкий долго холостяковал. Одиночество Маяковского было другим и крайне странным: с 1918-го Брики и Маяковский жили одной семьёй. Слуцкий не спал на той койке.
Лиля Юрьевна охватила многих. Кульчицкому она вручила гетры Маяковского.
Осип Брик в былые времена проповедовал литературу факта, равно как и социального заказа. Это были ещё времена ЛЕФа. Сближение Брика с Сельвинским произошло в середине — второй половине двадцатых, когда вышла незаконченная работа Брика «Ритм и синтаксис» (1927). Теоретик футуризма становился идеологом конструктивизма. В 1937—1939 годах Брик руководил литературной студией в МЮИ (Московский юридический институт; к слову, по образованию Брик был юрист), преподавал во ВГИКе и Литинституте.
В эссе «О Хлебникове» (1944) Брик сказал:
Когда Хлебников «выдумывал» слова, он их выдумывал для того, чтобы назвать новорождённое явление, или новооткрытую разновидность явления. Хлебников никогда не был эстетом слова. Он никогда не мыслил слова вне того предмета или факта, которые оно должно было обозначить. <...> И главное, — Хлебников никогда ничего не «выдумывал», не «изобретал». Он открывал. <...> Электричество было открыто. Электрическая лампочка была изобретена. Гении открывают, таланты изобретают.
Вот что взял Слуцкий у Брика.
Существенней, наверно, другое. Сельвинский был грандиозным поэтом — прежде всего в замыслах и объёмах им созданного. Это был эпик в чистом виде, не без лирических интересов и достижений, но всё-таки — эпик прежде всего. Его «Улялаевщина» — эпопея, эпос Гражданской войны, вещь колоссальная и в чисто поэтическом плане. Можно неутомимо перечислять его сочинения и цитировать то, что стало классикой советской поэзии, однако для нас сейчас важно одно: эпик Сельвинский воспитал лирика Слуцкого.
Воспитал — сильное слово. Но Слуцкий сам назвал Сельвинского учителем, это факт:
Задавались задания. Выполнение их проверялось. Учились писать. Учились описывать... Учились стихосложению. Например, сонетной форме. Связного, последовательного курса не было. Но учились многому, и кое-кто выучивался. Сельвинский ориентировал на большую форму, на эпос, на поэму, трагедию, роман в стихах. Эпиков было мало. Им делались скидки.
После каждого семинара выставлялись оценки по пятибалльной системе. Над ними иронизировали, но, помню, я не без замирания сердца ждал, что мне выставит Сельвинский — стихи мои не были ему близки. Оказалось, пятёрку...
Сельвинский был прирождённый педагог, руководитель, организатор, вождь, а мы третье поколение его учеников... Он так и говорил: мои ученики, мои студенты. А мы недоумённо помалкивали. В двадцать лет неохота состоять учеником у кого бы то ни было, кроме Аполлона.
В преклонном возрасте Сельвинский писал по большей части неинтересные стихи. Поздний автобиографический роман назывался «О, юность моя!». Было о чём вздохнуть. Поэтическая молодость Сельвинского била ключом.
Удержаться от цитаты из Сельвинского всё же невозможно. Вот фрагмент гражданской бойни из первой главы «Улялаевщины »:
Атаманы в лощине, атаманы на речке
Путников за зебры: «Ты чей, паря, а?»
Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
Да поджидала лишь главаря.
Улялаев був такiй — выверчено вiко,
Дiрка в пидбородце тай в yxi серга —
Зроду нэ бачено такого чоловжа,
Як той Улялаев Серга.
Уроженец Крыма, Сельвинский великолепно владел южнорусской речью, и не исключено, что с учётом её структуры у него родился стих, который он назвал тактовиком. Слуцкий разделил его ритмические новшества, взяв на вооружение эту речевую стихию, но введя её в строгие рамки лирического лаконизма. Может быть, он и поэм не писал оттого, что в той форме, которая ему была близка и любезна, уже поработал Сельвинский. Это было преодолением образца, определённым видом борьбы с диктатом учителя.
Слуцкий и Кульчицкий, поступив в Литинститут, от Брика ушли.
В Литинституте происходило своё.
Михаил Луконин:
Мы съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького. Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды. Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, Платон Воронько из Киева. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов. Осенью 1939 года я привёз из Сталинграда Николая Отраду. Ходил с нами добрый и большой Арон Копштейн. Коридоры гудели от стихов, стихи звучали в пригородных вагонах, когда мы возвращались в общежитие. Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова, сами уже выступали на вечерах и уже затевали принципиальные битвы между собой.