Слуцкого видели в христианском храме, а не в синагоге. Партийного билета у него никто не отбирал, и сам он ни из какой партии не выходил. Адресат его молитвы недвусмыслен и размыт одновременно:
Господи, больше не нужно.
Господи, хватит с меня.
Хлопотно и недужно
день изо дня.
Если Ты предупреждаешь —
я уже предупреждён.
Если Ты угрожаешь —
я испугался уже.
Гринберг продолжает: «Он, оставшийся на берегу “читателем многих книг”, претендует на бессмертие в единственной славе — Слове». Имеется в виду Бог. Но и язык, в котором он явлен. Именно так:
На русскую землю права мои невелики.
Но русское небо никто у меня не отнимет.
А тучи кочуют, как будто проходят полки.
А каждое облако приголубит, обнимет.
И если неумолима родимая эта земля,
всё роет окопы, могилы глубокие роет,
то русское небо, дождём золотым пыля,
простит и порадует, снова простит и прикроет.
Я приподнимаюсь и по золотому лучу
с холодной земли на горячее небо лечу.
Это факт: у Слуцкого не седьмое небо, а русское.
Сказано недвусмыленно: «У меня ещё дед был учителем русского языка!» Это из стихотворения «Происхождение». Вот его концовка:
Родословие не пустые слова.
Но вопросов о происхождении я не объеду.
От Толстого происхожу, ото Льва,
через деда.
Наум Коржавин сообщает:
Последний раз мы с ним <Слуцким> виделись в Доме литераторов перед моим отъездом. Он изо всех сил пытался предотвратить мой отъезд, который считал для меня гибельным. Не без остроумия увещевал меня:
— Ты требуешь, чтобы Союз писателей защитил твой Habeas corpus[108] [прокуратура мне ставила на вид чтение запрещённой литературы, а я на этом праве настаивал, как на требовании профессии. — Н. К.], а его у самих руководителей Союза нет.
Он пытался даже остановить моё исключение из Союза, хлопотал об этом, хотя потом при случае ему могли это припомнить. И преуспел бы в этом. Но всё было тщетно — я уже закусил удила. Был я прав или не прав и какой выход в наших условиях лучше, я не знаю до сих пор, но эта его последняя озабоченность моей судьбой до сих пор отзывается во мне теплотой и благодарностью. Такой была наша жизнь.
Сам Слуцкий определился навсегда:
Я вникать в астрономию не собираюсь,
но, родившийся здесь, умереть собираюсь
здесь! Не где-нибудь, здесь! И не там — только здесь!
Потому что я здешний и тутошний весь.
Метапоэтика по-слуцки.
Оппозиционность Слуцкого ужесточалась оттого, что со Сталиным боролись сталинисты. Кому-кому, а ему это было предельно ясно. Хотя он позже скажет:
Печалью о его кондрашке
Своей души не замарал.
Выдавить из себя Сталина было его собственным мучительным заданием. «Я на Сталине стою». Это толкало его на освоение такого тематического материала, который принадлежал не ему. Лагерь, тундра, те нары, та вышка, та проволока. Вот стихотворение под названием «Прозаики», с посвящением Артему Весёлому, Исааку Бабелю, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко (последний — единственный, кто вернулся живым):
Когда русская проза пошла в лагеря —
В землекопы,
А кто половчей — в лекаря,
В дровосеки, а кто потолковей — в актёры,
В парикмахеры
Или в шофёры, —
Вы немедля забыли своё ремесло:
Прозой разве утешишься в горе?
Слуцкий брал на себя чужую тему, «потому что поэты до шахт не дошли». Это не совсем так. К несчастью — дошли.
Книга Варлама Шаламова «Огниво» вышла в 1961-м, «Полярные цветы» Анатолия Жигулина — в 1966-м. Ярослав Смеляков до поры помалкивал, да так и не высказался публично про свою каторгу, Николай Заболоцкий не распахивался настежь («Прохожий» напечатан в 1961-м, «Где-то в поле возле Магадана...» — в 1962-м, с купюрой; очень прикровенные стихи). Слуцкий был первым, или так казалось, потому что его стихи — публицистика.
Евтушенко и здесь учился у Слуцкого — работе на чужом поле. Кстати, идею Ваньки-встаньки для своей поэмы он целиком взял у Слуцкого тех лет («Ванька-встанька — самый лучший Ванька...», «Валянье Ваньки»). «Трамвай поэзии» заехал к Евтушенко тоже из Слуцкого, из «Тридцатых годов». К слову, нет ли тут — у Слуцкого — связи с «трамвайной вишенкой» Мандельштама?..
После трёх сроков, начатых в 1929 году, вернувшись в Москву в 1956-м, Варлам Шаламов оставался под надзором. В органы поступали донесения.
23 декабря 1957 г.
Справка:
1. Шаламов Варлам Тихонович, 1907 года рождения, беспартийный, в прошлом активный троцкист.
2. Неклюдова Ольга Сергеевна, беспартийная, член Союза советских писателей.
3. Слуцкий Борис, поэт, в своих стихотворениях пытается охаивать патриотические чувства советского народа в период Отечественной войны.
<...> ...встретился с Варламом Тихоновичем Шаламовым и его женой Ольгой Сергеевной Неклюдовой и был у них дома на Хорошевском шоссе, д. 10, кв. 2...
В разговорах о литературе Шаламов рассказал, что вышла «интересная книга стихов Слуцкого «Память». Когда И. выразил своё мнение о том, что книжка эта вычурна и мелка по постановке стихотворной темы, Шаламов заявил, что то, что вошло в эту книгу, — это наименее интересное из всего, что Слуцким написано, что Борис Слуцкий — талантливый поэт, но из-за создавшихся в литературной политике обстоятельств лишён возможности печатать свои лучшие стихи и читает их только в домах своих знакомых и по пьянке в ресторанах. По словам Шаламова, стихи Слуцкого «очень резки и остры».
Сказал также Шаламов, что Слуцкий бывает у них дома, и довольно часто.
Очень много Шаламов рассказывал о Борисе Леонидовиче Пастернаке, о том, что в одном из издательств Италии вышел роман Пастернака «Доктор Живаго», не напечатанный в Советском Союзе. По словам Шаламова, роман этот должен выйти в Англии, Швеции и Австрии.
Слуцкий первым отозвался на первую книгу Варлама Шаламова «Огниво» (Литературная газета. 1961. 5 октября). Рецензия называлась «Огниво высекает огонь».
В продаже я — неутомимый путешественник по книжным магазинам — эту книгу не видывал. Отзывов о ней — она вышла в свет полгода назад — не читывал. Как тут не подумать: а не затерялся ли тючок в арктической необозримости наших книготорговских складов?
Жаль было бы. Хорошая книга «Огниво».
Что рассуждать о текстах, почти неизвестных даже стихолюбам! Я лучше покажу искры, которые выкресает «Огниво» из камней и скал русского Севера — ему посвящена вся книга.
Приведу полностью стихотворение «Память».
Если ты владел умело
Топором или пилой,
Остаётся в мышцах тела
Память радости былой.
То, что некогда зубрила
Осторожная рука,
Удержавшая зубило
Под ударом молотка.
Вновь почти без напряженья
Обретает каждый раз
Равновесие движенья
Без распоряженья глаз.
Это умное уменье,
Эти навыки труда
В нашем теле, без сомненья,
Затаились навсегда.
Сколько в жизни нашей смыто
Мощною рекой времён
Разноцветных пятен быта,
Добрых дел и злых имён.
Мозг не помнит, мозг не может,
Не старается сберечь
То, что знают мышцы, кожа,
Память пальцев, память плеч.
Эти точные движенья,
Позабытые давно, —
Как поток стихотворенья,
Что на память прочтено.
Очень это умно, точно, кратко. И следовательно — своевременно. Давно написаны эти стихи — задолго, скажем, до первых приступов к политехнизации, — но живут и сегодня. <...> Помню, с какой печальной гордостью Н. А. Заболоцкий показывал мне чей-то строящийся в Тарусе дом и говорил: «А я ведь все строительные профессии знаю — и землекопом был, и каменщиком, и плотником. Даже прорабом был».
<...> Я заканчиваю эту статью рекламным зазывом: требуйте в книжных магазинах книгу Шаламова «Огниво». Это хорошая книга.
Требуйте! А когда в магазинах и библиотеках вам ответят отказом — требуйте у издательства доиздания этой и многих других недоизданных книг.
Шаламов, в свою очередь, высказался о Слуцком в статье «Опасения Бориса Слуцкого». Сурово его суждение о популярном стихотворении:
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почёте,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте.
..........................................
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что — даже не обидно,
А скорее интересно.
Это — ввод в стихотворную речь словесной шелухи — не больше. Думается, что это — неправильная дорога, ошибочный путь.
Не всякая разговорная речь годится для закрепления её в литературном слове.
Стихотворению «Физики и лирики» неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы подумать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени и не должны были вызвать. Поэзия и наука — это разные миры и разные дороги у поэтов и учёных.