ГЛАВА V
Очерк Житкова о Волховстрое, помещенный в журнале «Пионер» в 1927 году, начинается так:
«Спросишь кого-нибудь из знающих людей: что это за Волховстрой такой? А ответят:
— Это гидроэлектрическая установка.
— Как это?
— А просто: турбины стоят и генераторы, получают высоковольтный ток, подают на трансформаторы… Ну, вот и все.
Объяснил. И слова все какие важные: генераторы, трансформаторы. Трамбомбаторы, одним словом. И не узнаешь больше, чем знал: построили на Волхове на реке что-то электрическое».
Это начало — не только введение в очерк о Волховстрое, но и острый полемический выпад против научно-популярной рутины. Авторы научно-популярных книг и очерков и в самом деле далеко не всегда дают себе труд последовательно вести читателя со ступени на ступень; не умеют пробудить и «расшевелить воображение», как того требовал Добролюбов, не умеют открыть, сделать привычным и домашним термин, прежде чем начать им пользоваться. Они небрежно рассыпают в тексте груду иностранных слов, объясняя одно непонятное другим непонятным, и читатель, испуганный и оглушенный, закрывает книгу, «не узнав больше, чем знал», по выражению Житкова, и смутно подозревая к тому же, что сам пишущий знает свой предмет хотя, быть может, и во всех подробностях, однако не с полной ясностью. Иначе почему бы ему, пишущему, не говорить простыми словами? Ведь то, что ясно тебе самому, ты и другим растолкуешь ясно. Давно уже провозглашено Львом Толстым: «Пробный камень ясного понимания предмета состоит в том, чтобы быть в состоянии передать его на простонародном языке необразованному человеку». И Герценом: «Нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно… Буало прав: все, что хорошо продумано, выражается ясно и слова для выражения приходят легко». Или: «Трудных наук нет, есть только трудные изложения, то есть неперевари-мые». Заповеди эти были не только провозглашены, но и выполнены: Толстым — в его научных статьях («описаниях», «рассуждениях») о гальванизме, о кристаллах, о магните; Герценом — в «Опыте бесед с молодыми людьми», в «Письмах об изучении природы». Революционные демократы в лице Белинского и Добролюбова настаивали на создании целой системы книг для детей и юношества, понятных и увлекательных, которые показали бы детям, как создаются окружающие их предметы и «как строят дома, как пекут хлеб… как делают стул», которые, по выражению Белинского, «весело» знакомили бы детей «с землей, с природой и… историей», провели бы их «по всему земному шару с его многолюдными населениями и пустынями, с его сушею и океанами».
В советское время, когда для перестройки народного хозяйства понадобились миллионы технически грамотных людей, партия повела борьбу за создание массовой «популярной научной и технической литературы». Горький, во многом опираясь на суждения революционных демократов, заложил теоретические основы научно-художественной книги для детей, а одним из ее создателей явился Борис Житков.
Житков был глубоко убежден: «геометрию Лобачевского можно изложить так, что ребята лет тринадцати-двенадцати поймут, что означало это неведение логического баланса Евклидовой геометрии. Я нисколько не сомневаюсь, что к самым радикальным вопросам… можно в упор подвести ребят, и хорошо, если от этого у них за кружится голова».
Возможности технического просвещения народа, созданные революцией, не могли не увлечь Житкова. С детства он любил не только добывать, но и распространять знания. О методах преподнесения знаний он размышлял с юности. Его ученики — платные и бесплатные — всегда блестяще сдавали экзамены и в гимназии и в университете. Продолжал он преподавать и тогда, когда сделался известным писателем. В рабочих школах и на рабфаке он обучал математике, химии, черчению — и постоянно пытался осмыслить и обобщить свой преподавательский опыт. Каким должен быть способ изложения предмета, чтобы предмет оказался легко усвояемым? Этот вопрос всегда занимал Житкова. «Я очень рад, что ты пришел к такой простой, казалось бы, мысли, что не людей надо к курсу приспосабливать, а наоборот», — писал он в мае 1924 года племяннику, преподававшему на рабфаке математику.
«Надо, чтобы все было с музыкой и весело. Расшевели человека, и он сам удивится, что из него посыплется… Надо, чтобы была интрига и задор и непременно весело. Я думаю, у моих слушателей осталось воспоминание о моих уроках именно, как о веселых». Он с детства, еще с гимназических лет, возненавидел сухость преподавания.
Но это вовсе не значило, что, желая преподавать «с музыкой и весело», он считал возможным преподносить слушателям вместо подлинной науки некий развлекательный суррогат. На этот счет он выразился с полной определенностью. Он всегда боролся за то, чтобы простота преподавания не достигалась упрощением научных проблем, чтобы подлинная научность не оказывалась, под предлогом популяризации, за бортом. Он требовал, чтобы сама наука была преподнесена ученикам, а не вершки ее. 27 сентября 1909 года он писал из Петербурга отцу: «В пятницу было заседание педагогического совета новой школы на Песках по образцу школы на Петербургской стороне… Тут я спросил слова: высказал свою точку зрения на школу с четырехгодичным курсом. Науку так науку, а не pour les pauvrеs;[5] популяризация — а не пульверизация. По опыту прошлого года, петербургские школы хотят корешками сами овладеть, чтоб не тыкали „наука доказывает“ — вот, пожалуйте-ка сюда эту науку. — Науку и давайте, а не суррогат».
И вот через много лет Житкову довелось решать те же задачи с пером в руке. «Науку так науку, а не суррогат».
Научно-художественные книги Житкова дают читателю подлинные научные знания и при этом «весело, с музыкой». В чем же их задор, в чем «интрига»? Какими средствами делает Житков трудное не только понятным, но и легко усваиваемым?
Разговор с читателем на разнообразные технические темы Борис Житков начал в 1924 году на страницах альманаха «Воробей», скоро превращенного в журнал «Новый Робинзон». Тут, в отделах, называвшихся «Как люди работают», «Мастеровой» и «Бродячий фотограф», он рассказал о работах на Монетном дворе, и о том, как устроен водопровод, и о парусном судне «Товарищ», и о труде пожарных, и о плотниках, и о литейщиках. К тысячам маленьких читателей Житков обратился не как к ученикам, молчаливо и покорно слушающим поучения преподавателя, а как к собеседникам и соучастникам в исследовании, обратился с той же непринужденностью, с какой когда-то, еще студентом, объяснял в письме своему маленькому племяннику теорию сопротивления материалов, предлагая ему подумать обо всем рассказанном и «посоветоваться с Ленькой».
Технические очерки Житкова были очерками-беседами; Житков предлагал своему читателю подумать над тем или другим вопросом вместе с ним, с автором, и, уж конечно, «вместе с Ленькой». Вот он рассказывает о работе пожарных, о машинах, о технике тушения пожара. И вдруг взволнованным голосом прерывает свои сообщения:
«Но как быть всегда готовым, как быть готовым и людей в пожаре спасти и самому увернуться от огня, как быть уверенным, что на любую высоту всегда от окна к окну вскарабкаешься по лестнице-штурмовке, небольшой лесенке с зазубренным крюком на конце?» Это вопрос, вытекающий из всего предыдущего изложения, — вытекающий не только логически, но и эмоционально и поставленный там, где он, без сомнения, возникнет и у самого читателя. «Можно и о своем, конечно, говорить так, что с третьего слова сделать собеседника — участником», — писал Житков однажды дочери. Так, сделав читателя собеседником, он и_ говорил с ним о технике, об электричестве, о труде мастеровых и пожарных. Достигалось это «соучастничество» непринужденностью тона, точным представлением о том, что известно читателю, а что еще нет, и умением метко сравнить сложное, малоизвестное, малопонятное с совершенно известным, привычным. Рассказывает он, например, в книге о Волховстрое («Река в упряжке»), что такое турбина:
«Подумали люди про водяную мельницу: вертится же она без всяких дров и без угля. Падает вода с плотины, попадает на колесо, колесо вертится, и от колеса вся мельница работает.
Потом люди решили, что мельничное колесо плохо работает: много воды зря проливается, а что лучше всего устроить так: всю воду, чтоб она не растекалась, провести в трубку. Пусть она по трубке падает вниз. А внутри трубки по дороге поставили вертушку. Вот вроде той, что ставят в окне в вентиляторе. Ветер дует, и она вертится. А тут не ветром, а водой дует.
Ну ладно, как будто все готово. Реку запрудили — перегородили толстым забором — плотиной. Вода добежала до плотины — дальше некуда. А течением все несет да несет новую воду. Вот как если бы люди шли по дороге, спешили бы — и вдруг на дороге застава. У заставы толпа собралась бы, а сзади всё новые и новые напирают. Открыть теперь в заставе калиточку — то-то народ попрет. Попрет, конечно, и вода. Только не в калиточку, а в трубу. А в трубе вертушка — турбина. Никак ее не обойти. Поневоле придется воде ворочать турбину, чтобы пробраться дальше».
Так сложные понятия — турбина, плотина — путем сравнений сведены к простым и привычным — вертушке, забору, калиточке.
Технические книги Житкова легко усваиваются из-за присущей им естественности разговорных интонаций. Он не вещает с кафедры, не отпугивает читателя «умственностью». Он разговаривает с ним запросто, по-товарищески: «Чего, казалось бы, проще?» или «Гляди, электричество в хорошую копеечку может влететь».
Житков чрезвычайно заботился о том, чтобы книги его не были перегружены излишними подробностями. Забота эта была рождена точным представлением об адресате, о читателе, о способе его восприятия и размере его познаний. Литератору, которому было поручено рассказать детям, на каких животных люди ездят, Житков разъяснял: «Полной формулировки ребенку не нужно, он ее не поймет. А что непонятно, над тем скучают. Нечего бояться ученых раков. Что же они не напишут книжек для детей? Они могут писать только то, что приходится читать в обязательном порядке к зачету. Зд