есь надо иметь в виду, что объем понятия и его содержание 0 (у ребенка) по данному вопросу. Дать полное понятие — нечего стремиться. Надо очень сузить задачу, но зато изложить легко и прозрачно, чтоб в голове осталась ясная радость нового знания. Перегрузка одной еще деталью (ах! забыли, что еще на зебу ездят!) — хлоп! — и читатель рассыпал всё, что ему насовали в руки. Книга пропала». Лишенные докучливых ссылок, ученых цитат, сложных чертежей и схем, книги Житкова не отталкивают малоподготов-ленного читателя взрослого или ребенка — зловещей нарочитой «ученостью», а на полноту они вовсе не претендуют. Житков не составлял справочников и не писал истории техники; цель у него была другая, отчетливо сформулированная им самим: «Показать лишь идею, из которой выливается… новый свет. Показать ее цепью фактов резких, парадоксальных… дать просто толчок мысли, которая сама бы покатилась дальше в этом нужном направлении». В книге «Река в упряжке» (об электростанции) не перечисляются разнообразные способы применения электричества в современной технике, не излагается история открытия электричества, не изображены разные виды устройства электростанций. Но зато принцип добычи электроэнергии, устройства турбины и плотины, подачи тока в города, принцип устройства любой гидростанции изложен с совершенной ясностью. Ленинский план электрификации России не рассказан полно, по зато смысл этого гениального плана абсолютно ясен… Читатель, прочитавший «Про эту книгу», не получит исчерпывающих сведений об истории книгопечатания, но принцип устройства любой типографии сделается ему ясен.
Способность ребенка воспринимать в каждом явлении главное, всегда отыскивать его и тянуться к нему Житков считал драгоценной способностью детского ума, сближающей его с особенностями ума ученого и ума художника.
«…Споров сколько у детей: „кто главнее?“, „что главнее?“ — писал Житков в статье „Что нужно взрослым от детской книги“. — Художники ахают над детскими рисунками: „Гениально! Потрясающе! Скажите, откуда они, шельмецы, это знают?“ А шельмецы знают одно: что надо ему изобразить главное, а остальное к главному пририсовать, и то лишь для пользы главного».
Суть каждой проблемы, «главное», а не «мельтешение подробностей» и давал Житков в своих научных и технических книгах.
В научно-художественных книгах Житкова всегда есть напряженный сюжет, и сюжет, не привнесенный для развлечения читателя извне, со стороны, а естественно вытекающий из самого существа научной проблемы. Книга Житкова о радиотелеграфе не менее остросюжетна и не менее драматична, чем его «приключенческий рассказ» «Над водой», хотя в ней нет ни бурь, ни аварий, ни трусов, ни храбрецов.
Его «Телеграмма» рассказывает о создании беспроволочного радиотелеграфа, и здесь, так же как в хорошо построенной сюжетно-приключенческой повести, каждая глава движет вперед развитие основной коллизии, только вместо коллизии между храбрецом и трусом тут коллизия между разными способами решения научной задачи. Главы тут ступени на лестнице: каждая последующая прочно опирается на предыдущую. Ни без одной из них нельзя обойтись, ни одну переставить: непреложность последовательности так строга, что тронь одну — рухнет вся лестница… А о посторонних развлекательных отступлениях и думать нечего: они тут так же неуместны, так же не нужны читателю, как любое отступление в приключенческом рассказе, которое автор вздумал бы совершить в ту минуту, когда храбрый Федорчук, выйдя на обледенелое крыло самолета, скользит — и вот-вот сорвется в море…
Занимательность нового, созданного советской литературой жанра научно-художественной книги основана отнюдь не на беллетристических отступлениях. В 1935 году в одной из своих статей С. Я. Маршак, характеризуя «ремесленников научно-популярного цеха», насмешливо писал о них: «Они мало верили в занимательность самой науки. Для того чтобы сделать свой предмет занимательным, они придумывали всевозможные аттракционы. Через каждые пять или шесть страниц читателям обычно предлагался отдых от науки в прохладном беллетристическом оазисе». «Конечно, ребенок требует от книги занимательности, но занимательность должна быть достигнута не посторонними средствами, не развлекательными интермедиями, а самой сущностью книги…» И, потребовав от научной книги для детей темперамента, живой, свободной речи, провозгласив, что она подчинена тем же законам, что и всякое произведение искусства, что ценность ее следует мерить степенью идейной высоты, литературного вкуса, искренности, С. Я. Маршак в конце статьи спрашивал:
«Есть ли у нас уже такая литература?» — и отвечал: «Она создается на наших глазах. Книги Житкова, Ильина, Паустовского, Бианки, Н. Григорьева и других дают нам право надеяться, что научно-популярная литература уступит наконец место литературе научно-художественной».
Житков, один из создателей нового жанра, не сразу овладел им: в своих ранних книгах — «Черные паруса», «Паровозы» — он, как бы не доверяя интересности самой истории техники, «для интереса» призывал на помощь беллетристику. Но скоро в научно-художественной книге он начисто от нее отказался. Сюжетом, «интригой» научно-художественных книг Житкова, придававших им занимательность и «задор», стал, если воспользоваться определением Горького, «самый процесс исследовательской работы».
В 1936 году в статье «О „производственной“ книге» Житков рассказывал:
«Я знаю по опыту, с каким напряжением слушают ребята школьного возраста спор двух научных теорий, с каким жаром передают товарищам, до чего дошла тонкость исследования. И именно перипетии научной мысли, провалы и удачи гениальных исследований — вот что должно драматизировать „производственную“ книгу». Примечательно, что эта мысль впервые была высказана Львом Толстым. «Голые результаты знания — это хуже Иверской и мощей», — писал Толстой. «Главное… науку передать научно, то есть весь ход мыслей при исследовании какого-нибудь предмета».
Житков зло смеялся над критиками, которые, желая похвалить научную или техническую книжку, прибегали к сакраментальной формуле: «живым языком, в доступной детям форме, автор сообщает молодому читателю ряд…» Это неверно, что научно-художественные книги Житкова всего только «доступны», нет, они увлекательны!
Переходя от беллетристического рассказа к научному объяснению, Житков вместе с тем полностью сохраняет эмоциональную напряженность, выразительность языка, темперамент, то есть все те качества повествования, которые и делают произведение художественным. Вот почему его научные книги, в отличие от научно-популярных, мы называем научно-художественными. Беллетристика не единственный жанр, имеющий право на высокое звание художественного; научные книги Житкова — одно из убедительных тому доказательств.
Увлекательность научно-художественных книг Житкова достигается тем, что «нить главной мысли», по собственному его определению, «пронзает материал» и так туго натянута им, что читатель следует за нею с не меньшей неуклонностью, чем за нитью событий в любом приключенческом романе. Содержание же научно-художественных книг Житкова имеет глубоко педагогический смысл.
«Если вы берете своей темой даже просто технический вопрос, важный в современной индустрии», — пишет Житков в статье «О „производственной“ книге», — то надо «осветить этой техникой путь хотя бы в другую эпоху… И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, — покажите его место в истории техники, а технику — как вехи в истории человечества… Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе — и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы».
Технические и научные книги Житкова «освещают путь в другую эпоху», повествуют о великой борьбе. Вот почему они так горячо любимы детьми. Дети, требующие от книги беллетристической объяснения «самого главного», того, «что такое хорошо и что такое плохо», от книги об электрическом звонке или радиорепродукторе тоже требуют «главного»: рассказа о путях и судьбах науки, о судьбах познания, о том, как наука переделывает мир.
Материал некоторых из технических и научных книг Житкова, некоторые сообщаемые в них сведения устарели, но идея, заключенная в них, и по сей день жива и плодотворна. Мысль Горького: «Человек должен уважать труд поколений, живших до него, — только при этом условии возможна непрерывность культуры и преемственность в работе по созданию новых, более свободных, более разумных форм жизни», — эта мысль была родная Житкову. Мало сказать родная: как пафосом новелл Житкова было прославление храбрости, мужества, чести, творческого труда, так мысль о «преемственности в работе поколений» была пафосом чуть ли не всех его технических книг: и «Телеграммы», и «Гривенника», и «Реки в упряжке», и «Про эту книгу», и «Черных парусов», и «Паровозов»… Об этом свидетельствует, кроме творческого пути Житкова, одно из его писем. Написано оно было в 1911 году: Житков вспоминал в нем время, когда, сдав последние университетские экзамены, он поехал летом отдохнуть в имение своего друга, молодого человека, по прозвищу «Батька». В этом письме мысль «о преемственности труда поколений», которая впоследствии сделалась одной из основ его творчества, выражена наиболее полно.
«И вот: солнце на полу и вид книги, которую я люблю, которую я читаю, как откровение, и чувствую не учебник, а вчерашний труд человека, весна в соснах, а главное, солнце, — все это создало в душе то дрожащее, пряное какое-то состояние, которое я люблю, им дорожу, как счастьем, и которое особенно резко испытывал в Васильевке, когда жил у Батьки. Мне попалась пожелтевшая тетрадь в переплете, исписанная старинным почерком кофейного цвета литерами, с кудреватостью росчерков. Чем-то петровским повеяло от крючков, титлов, а гусиное перо иной раз пускало лихой нажим и ухарски закручивало „краткий“ над „и“… Я измышлял, еще и еще, способы определения широты поточней, искал явления с большим изменением координат…Я тогда в первый раз понял, зачем дифференциал, зачем ряды. И вот: нахожу тетрадь. Откуда? Батька объясняет, что это его отец получил от кого-то. Оказывается — мореходная астрономия. „Сие изрядное явление чрезвычайного феномена“, писалось об годовом изменении параллак-са. А солнце светило на эту бумагу с кофейным чертежом, и в душе трепетало что-то и рвалось. Принялся читать сначала. Сжато, но с любовью написа