лся в ревущее море. Он погиб, но мужество победило: он пожертвовал жизнью для спасения других.
Этическая мысль первого же сборника рассказов Житкова «Злое море» действенна и ясна. Но центр тяжести этих рассказов — если не всех, то почти всех — все-таки в перипетиях внешних событий, в стремительной смене положений, и эта стремительность столь велика, что не дает писателю возможности проявить свою силу психолога. Герои первых рассказов Житкова, за некоторыми исключениями (например, за исключением героев «Марии» и «Мэри»), лишены отчетливой социальной и психологической характеристики, а иногда даже и примет времени и места: так, действие, описанное в рассказе «Над водой», могло бы происходить в любое время в любом месте; в рассказе «Под водой» помечено, что все случившееся произошло 20 июня 1912 года, но оно с таким же успехом могло произойти в любом другом году — после изобретения подводных лодок — и в любой стране; дать героям французские имена и фамилии, и можно считать, что речь идет о Франции: в характеристике людей и обстоятельств не изменилось бы ничего.
Житков ясно понимал опасность, грозившую ему. Рассказы, в которых интерес держался главным образом на быстрой смене эпизодов, на внешнем драматизме положений, были для него мелки, не по росту. Написаны они, сообщал он в письме, «не о том, что меня по существу занимает и волнует… боюсь приобрести репутацию авантюрного писателя». Житков понимал, что при том способе писания, какой был избран им поначалу, когда главной заботой было поддержать драматическое напряжение, его огромный жизненный опыт, его любовь к труженикам, его ненависть к социальному неравенству остаются под спудом.
Рассказы имеют успех — читатели довольны, рецензенты с удовлетворением отмечают, что книжки Житкова принадлежат якобы «к излюбленному и неизменно увлекающему детей роду литературы из „мира приключений“», — а богатство чувств и мыслей, накопленных за целую жизнь, не помещается в рамках избранного жанра, оказывается за бортом.
Рецензии были благожелательные, хвалебные и при этом ошибочные. Творчество Житкова развивалось вовсе не в сторону «мира приключений». Как показала вторая его книга, «Морские истории», его рассказы продолжали традицию классической русской прозы, всегда отличавшей-ся глубиной психологического анализа, то есть именно тем качеством, которого литература «мира приключений» лишена. Житков понимал, что проза для подростков должна быть увлекательной, фабульноострой, да и сам он был человеком действия, человеком острых жизненных положений. И он никогда не отказывался от фабульной остроты. Но постепенно он понял и другое: что «не единой фабулой живо повествование». В новеллах второй его книги — «Морские истории» фабула не менее остра, напряженна и драматична, чем в новеллах первой, но они приобрели новое качество: герои их коренным образом переменились. Главного героя каждого рассказа мы видим в каждом его душевном движении. Это уже не мичман из рассказа «Под водой», мичман «вообще», о котором мы знаем только то, что он был очень молод, сильно торопился на берег и ежеминутно глядел на часы; и не механик из рассказа «Над водой», о котором мы знаем только то, что он трус… Нет, главные герои «Морских историй» изображены во весь рост; их социальный облик, их возраст, их характер видны в каждой авторской ремарке, слышны в каждой интонации. С головы до ног они люди своего времени, своей социальной среды, своей страны, своей профессии. Между героями «Злого моря» и «Морских историй» такая же разница, как между отчетливой фигурой на плакате и живописным портретом.
В 1928 году в письме к И. И. Халтурину Житков об одном из своих произведений писал: «Боюсь, что навалятся на сюжет, но двигателем сюжета надо оставить подземные силы, что текут под страницами, тогда и сюжет в пользу». И хотя, по его словам, «надо… чтоб с первых же строк хватало за уши и не отпускало бы до конца», двигателем сюжета в «Морских историях», в отличие от рассказов из «Злого моря», стали действительно «подземные силы»: пафос разоблачения капиталистического мира, насыщенность социальным, бытовым, психологическим материалом. В «Морских историях» даны человеческие характеры в их столкновениях, в их развитии — вот чему служит сюжет. Если воспользоваться терминами драматургии «комедия положений» и «комедия характеров», то, слегка перефразируя их, можно сказать, что рассказы из «Злого моря» — это «драмы положений», а рассказы из «Морских истории» «драмы характеров».
«Морские истории» отличаются от рассказов предыдущей книжки большой внутренней сложностью. Самый значительный рассказ в книге — «Дяденька». Содержание его гораздо крупнее, чем его фабула. Фабула проста: паренька из полуголодной рабочей семьи квартирант обещает устроить на заработки на судостроительный завод. Мальчик доволен: «Всю ночь думал: вот пароходы строим; мачты сейчас ставить, трубу. Главное, думал, трубу — в ней вся сила». Парнишке поручили горн, но никто ничего не удосужился объяснить ему, «Я хотел спросить, что потом делать, — рассказывает мальчик, — и голоса своего не слышу: кричу — и как немой. Такой грохот, аж стонет железо». На заводе грубость, ругань, зуботычины. Люди друг с другом объясняются толчками, тычками. Мальчики все курят, и через каждое слово — брань. И парнишка за ними. «Я и курить и ругаться выучился и тоже стал все срыву: трах, бах и долой». Мать подала ему таз, чтобы умыться, вода показалась ему горяча — он хлоп; и таз перевернул. Форточка разбухла — он взял полено хлоп! — и выставил. Более всех на заводе досаждал мальчику «дяденька» старший клепальщик. «Прямо зверем. Жена у него умерла. Я ее, что ли, убил? Чего ты меня-то ешь?.. То ему рано заклепку даешь — гонит, кулаком машет, то опоздал. Заел прямо». Измученный, обиженный мальчик решает отомстить старику и выдергивает рейку над люком: «Если попадешь — так лететь на десять саженей — и прямо на ребра железные». А через минуту сам пугается того, что он сделал, и поднимает тревогу. Мальчика на веревке спускают вниз — искать «дяденьку». Но нет его там. Парнишку вытаскивают наверх — и вдруг «дяденька» оказывается тут же, в толпе, и мальчик счастлив, что он жив.
«А он нагнулся, гладит меня и совсем добрый-добрый, гладит меня и орет хрипло: „Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!“ И даже на руки поднял».
Таков эпизод, занимающий в рассказе центральное место. Но содержанием этого эпизода далеко не исчерпывается содержание рассказа. Какие же «подземные силы» текут под его страницами? Держится он не на внешнем драматизме — упал или не упал «дяденька»? спасут или не спасут? — а на столкновении наивного детского мира со страшным реальным миром капиталистического предприятия, калечившего и тело и души рабочих, заставившего ребенка, доброго — нет, не только доброго, но и нежного, грубо обращаться с матерью и чуть не стать убийцей; на столкновении ребенка из рабочей семьи со страшным миром, воплощенным Житковым в лязге, грохоте неотступном, железном, заглушающем звук человеческой речи. «Дяденька» рассказ остросюжетный, о том, как едва не совершилось убийство, по не в этом «приключении» суть; «Дяденька» — рассказ разоблачительный, в нем разоблачена насильничес-кая, грабительская сущность капиталистического производства — и притом рассказ глубоко психологический: читатель, не отрываясь, следит за тем, как ненависть сменяется нежностью в потрясенной душе мальчика,
«Морские истории» Житкова сильно отличаются от рассказов первой его книги не только содержанием, но и своей литературной манерой. В отличие от новелл, помещенных в «Злом море», все «Морские истории» — все до единой написаны «сказом», то есть от первого лица. Разумеется, вовсе не всякий писатель, перейдя к сказу, станет своеобразнее и сильнее. Но с Житковым на его творческом пути случилось именно так: когда он повел повествование от первого лица, рассказы его засверкали своеобразием, глубиной мыслей и чувств, воспроизведен-ных со всеми оттенками. Вот тут Житков и пришел к мастерству, тут он и сделался Житковым. И, когда впоследствии порою ему случалось вести рассказ не от первого, а снова от третьего лица, он продолжал сохранять ту же интонацию, какая была разработана им в «Морских историях», — интонацию живой устной речи.
Первый рассказ («Про слона»), написанный им в этой новой манере, не вошел ни в «Злое море», ни в «Морские истории». Он появился в журнале в промежутке между этими двумя сборниками. Это был тот самый рассказ, который через несколько лет, на Первом съезде советских писателей, С. Я. Маршак справедливо назвал в своем докладе «почти классическим».
К началу 1925 года за плечами у Житкова было уже немало новелл и очерков, но тут как бы впервые прозвучал его подлинный, никому, кроме него, не присущий живой голос. И странная вещь: как только Житков заговорил от первого лица, емкость его рассказов увеличилась; они не сделались длиннее, а вмещать стали значительно больше: и бытовой материал, и характеристики времени и места, и пейзаж, начисто отсутствовавший в рассказах «Злого моря».
Заговорив от первого лица, Житков словно вернулся к самому себе снова сделался тем мальчиком, выросшим в гавани, который любил рассказывать товарищам приключившиеся с ним самим или услышанные от других морские истории. Попытка заговорить с читателем «от себя самого» или от лица паренька из гавани, которого он знал, как самого себя, точно раскрепостила, освободила Житкова. В первом его рассказе, «Шквал» («На воде»), была еще некоторая доля ложной литературности: «Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля», или: «прохрипел старик боцман». Некоторая банальность, некоторая нарочитая детскость, столь не свойственная Житкову впоследствии, чувствовалась в тех эпизодах рассказа, где речь шла о «заиньке». «Ураган» весь был во власти «приключенческой», «авантюрной» традиции. Рассказы «Над водой» и «Под водой», сильные, умелые рассказы, были слишком стремительны, слишком остры, чтобы автор имел возможность глубоко вглядываться в людей или в природу. Надо «двигать сюжет» — тут не до глубин души и не до природы. Обратившись же к «сказу», Житков повел повествование обстоятельно, неторопливо, с