Буду
делать хорошо
и не буду
плохо.
Нравоучительных рассказов для детей писалось и пишется немало. Нередко бывает, что, вопреки своему заданию, они не способны научить ничему. Рассказы старых хрестоматий — за редким исключением — наводили на ребенка тоску и скуку. Многие нравоучительные рассказы современных хрестоматий тоже ничего, кроме тоски, вызвать нe могут. А детские рассказы Житкова трогают читателя, печалят, радуют и без натяжки, со всей непреложностью поэтичес-кого произведения заставляют ребенка сделать тот самый вывод, к которому пришел автор.
Чем же обусловлена такая разница результатов?
Очень часто приходится читать и слышать, будто детям доступно лишь „простое“ — „простой“ сюжет, „простой“ вывод, „простые“ изобразительные средства. (Многие критики и редакторы склонны считать „простой“ ту фразу, которая лишена интонации.) Однако на поверку выходит, что с простотой дело обстоит не так-то просто. Перечтем, например, два маленьких, элементарно простых рассказа из двух хрестоматий — старой, дореволюционной, и новой.
Вот рассказик из старой хрестоматии:
Худо тому, кто добра не делает никому
„Мартын был очень добрый мальчик; с каждым человеком он был разговорчив, ласков и вежлив. Если он мог сделать услугу, то делал это с радушием; но брат его, Степан, был настоящий сорванец, дерзкий, задорный. Когда, бывало, станут ему выговаривать за что-нибудь, он молчит и от злости кусает губы. Какую бы ни затеяли игру дети соседей, Степан непременно вмешается между ними, заведет ссору, начнет ругаться, а не то станет и драться. Все дети боялись и бегали Степана, все взрослые жалели о нем, не видя в нем ничего доброго!“[2]
Охарактеризовав таким образом своих героев, автор приступает к изображению возмездия, которое не преминуло постигнуть дерзкого, задорного Степана. В доме случился пожар. И вот в комнату, где задыхались оба мальчика — дерзкий Степан и ласковый Мартын, — сквозь дым и пламя ворвался самоотверженный сосед.
„Кто из вас Мартын?“ — спросил сосед. „Я!“ — закричал Мартын, и сосед схватил его и вынес из пылавшей комнаты. Степан в отчаянии выпрыгнул из окошка, сломал себе ногу и остался на весь век калекой…»
«Но почему же сосед стал спасать прежде Мартына?» — спрашивает читателей автор. И с поразительным цинизмом отвечает сам себе: «Потому, что ласковым обращением наживаем мы себе друзей, а дерзким и задорным врагов».
А вот и другой простенький рассказик, тоже из хрестоматии, но только послереволюционной:
Нужно дружно
«Прислали в детский сад игрушки: флажки, лопатки и большой заводной пароход.
Схватила Лиза пароход, отошла от ребят, покрутила завод. Завертелись колеса, пароход запыхтел и поехал. Бросили ребята игрушки и — к Лизе:
— Ну, Лиза, пускай его по всей комнате!
Спрятала Лиза пароход за спину:
— Мой пароход!
— Нет, не твой, — наш, общий!»[3]
Возмездие не преминуло постигнуть жадную индивидуалистку Лизу. Сознательные ребята затеяли веселую коллективную игру. Лиза осталась одна со своим пароходом. Правда, ей не пришлось выбрасываться из окна и она не сломала себе ногу, но в одиночестве она скучает… Впрочем, в конце рассказа добродетельные коллективисты принимают ее в свой коллектив.
Казалось бы, что может быть проще и тем самым доступнее? Авторы нашли безусловно самый прямой путь для преподнесения читателю элементарной мысли о невыгодах «плохого» и выгодах «хорошего». Ты будешь приветлив, разговорчив и общителен — тебя вынесут на руках из пламени или примут в игру. Будешь задорен и необщителен — сломаешь ногу или останешься играть один… Но не потому ли этот путь никуда не ведет, что он слишком уж прямолинеен? И не тяготеют ли над рассказом «Нужно дружно», хотя в нем и разрабатывается современная тема, элементы «тяжелой предреволюционной рутины» — нудная назидательность, узкий догматизм? Убогие, пустые, навязчивые рассказы эти при всей своей простоте неправдо-подобны и, в сущности, глубоко безнравственны. Не та ли это простота, о которой в народе говорится, что она хуже воровства?
Многие из детских рассказов Житкова тоже подчеркивают моральный вывод совершенно неприкрыто.
Почему же, несмотря на прямоту, на откровенность своей нравоучительности, «хрестоматий-ные» рассказы Житкова не кажутся нам скучными, нудными, как рассказы профессиональных поставщиков хрестоматийных нравоучений? Не потому ли, что там, где в традиционном хрестоматийном рассказе вместо лиц людей, вместо облика времени, вместо голоса автора белое пятно, пустота, в рассказе Житкова — богатство? Богатство языка, наблюдений, живых характеров и лиц.
Рассказы Житкова совершенно доступны, совершенно понятны детям, но они вовсе не просты. Наоборот, они очень сложны. Они играют разнообразием живых человеческих интонаций. Они полны свежим воздухом настоящей жизни — с ее неожиданностями, тревогами и опасностями. И «Помощь идет!» и «Партизан» написаны на подлинном материале, и притом на материале суровом: в них повествуется о доблести советских людей, проявляемой во время катастроф бурь, метелей, пожаров, наводнений… Они рассказаны иногда голосом писателя Житкова, иногда — голосом подростка, но никогда не услышит в них читатель голос абстрактного моралиста. Ставя вопросы морали с прямолинейной отчетливостью, Житков вовсе не считал возможным во имя действенности нравоучительного вывода выкидывать за борт драгоценный груз подлинного жизненного материала и отказываться от своего выразительного языка. Ведь и Лев Толстой в рассказах для маленьких от него не отказался.
«Где ты… изгваздалась?» — кричит на девчонку мать в рассказе «Девчонки умнее стариков», увидав, что девочка под праздник забрызгала грязью новый сарафан.
«Эх! штука-то важная! — говорит мужик в детском рассказе „Черемуха“.Живо жалко!»
«От кражи этого подсвечника… отклепаться не можешь», — говорит полицейский в детском рассказе «Архиерей и разбойник».
Житков, обратившись к рассказам для маленьких, тоже не отказался ни от подлинности жизненного материала, ни от живописного и выразительного слова. Как далек смелый язык его рассказов от робкой, вялой, лишенной интонации речи авторов хрестоматийных поучений!
В крошечном рассказике Житкова для маленьких о колхознике, перебросившем волка через забор, герой произносит всего одну фразу, но такую характерную, верную духу крестьянского языка: «Меня у вас под окном чуть волк не заел. Эко спите!»
В маленьком рассказе «Разиня» — про девочку, у которой украли корзинку с овощами, есть такой эпизод. Девочка с испугу села на пол. За ней прибегает мать. «Саша, Сашенька, ты здесь, что ли?» — «Тута!» — отвечает Саша, и мы сразу по одному этому слову понимаем, что она, наверно, недавно из деревни и первый раз пошла в городской магазин.
Каждый герой Житкова, будь то капитан корабля, или крестьянин, или портовый подросток, или охотник-помор, в каждом своем слове, в каждом поступке — человек определенного времени, определенной социальной среды, определенной профессии.
При изобилии насыщенного жизнью материала, при отчетливости созданных образов можно не опасаться и самой обнаженной морали. Опасность сухости, навязчивости наступает тогда, когда материала нет, а есть одно только благое педагогическое намерение. Тогда оно оказывается одним из тех намерений, которыми вымощен путь в ад.
Секрет педагогичности и доходчивости рассказа для детей вовсе не в элементарности его. Наоборот, рассказ будет тем понятнее и тем убедительнее, чем он будет богаче, причудливее, многообразнее, чем больше вберет в себя конкретных черт времени и места, чем ближе будет к искусству. Не отвлеченное и абстрактное, как полагали составители хрестоматий, не «детский сад вообще» и не «вообще соседи», а живое, богатое и поэтическое говорит уму и воображению ребенка.
Лев Толстой в журнале, посвященном школе, писал: «…учителю кажется легким самое простое и общее, а для ученика только сложное и живое кажется легким».
Но «сложное и живое» — в применении к литературе для детей — это и есть искусство. И Житков — один из основоположников советской литературы для детей, — подчиняя свои произведения отчетливому педагогическому замыслу, понимал, что замысел этот только в том случае окажется осуществленным, действенным, если педагогические «хрестоматийные» произведения будут в то же время произведениями искусства. Вот почему он не отказывался ни от живости языка, ни от глубины чувства. Всякая попытка поставить задачу более легкую, подменить простоту элементарностью, ясность — пресностью, идейность — мелким и случайным педагогическим поручением, вызывала его гнев. «Сидят в Наркомпросе люди, — писал он с горечью 22 мая 1934 года, — которые к детской литературе относятся, как к „дошкольной“, „пионерской“ и „юношеской“ книге, а вовсе не как к произведениям искусства».
Наглядным примером великолепного умения мобилизовать все художественные средства, вплоть до ритма, для достижения действенности морального вывода может являться рассказ Житкова «Красный командир».
В рассказе нет ни одного лишнего слова, экономность, сжатость доведены до предела, почти стихотворного. Сюжет рассказа прост, а содержание глубоко. «Ехала мать с малыми ребятами в бричке». Лошади понесли. Прохожие кричат: «Держи! держи!», а сами «в стороны шарахаются, к домам жмутся».
«Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несется. Понял командир, в чем дело, Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез».
Все ждали кругом: подлетят бешеные лошади близко — испугается командир и ускачет. «А командир стоит, — пишет Житков, — и конь под ним не шелохнется». Спокойствие человека смирило лошадей. Они стали. И мать и дети были спасены.
«А командир толкнул коня ногой и поехал дальше». Самый ритм этой заключительной фразы поставлен на службу основному замыслу автора: рассказать детям о спокойной и доброй силе советского воина.