Утром Борька, невыспавшийся, бледный, наскоро проглатывает завтрак и убегает в школу. Артем еще спит: у студентов каникулы. И хорошо, что спит: у Борьки нет никакого желания разговаривать с братом.
Когда Борька вернулся из школы, Артем сидел за столом и читал. Борька молча положил портфель, разделся. Молча сели обедать.
Младший брат изредка украдкой бросает короткие взгляды на старшего. Тот выглядит, как всегда. Спокоен, нетороплив. Это-то больше всего и возмущает Борьку. Как же так? Собирается сжулить, словчить. А спокоен — будто и не было вчерашнего разговора с тем жуком. И ухо теребит… Дурацкая привычка!..
В конце концов Борька не выдерживает.
— Значит, едешь? — спрашивает он. — Бакуриани. Это такая красотища…
— Значит, подслушиваешь? — перебивает Артем.
— Вы б орали громче! — злится Борька. — Больно мне надо подслушивать! Слышал, а не подслушивал!
Артем молчит. Умолкает и Борька. Они долго едят в тишине.
— Ведь не за Америку я буду выступать. Своя же команда, советская…
— Только не институтская, а «Трудовых резервов»! — весь кипя, подсказывает Борька.
Надо же! Артем, его замечательный Артем, будто наизусть зазубрил слова того жулика с кисточкой. И теперь кроет ими, как собственными.
— И Кавказ я давно хочу посмотреть, — говорит Артем. — А тут такой случай…
Борька молчит. Много мог бы он сказать брату. Но к чему говорить, когда тебе тринадцать, а брату двадцать?! Разве послушает? Взрослые — они всегда уверены, что во всем правы…
И все-таки Борька попробовал. Когда Артем уходит в свою комнату, он бросается к брату, обнимает за шею и горячо шепчет:
— Ну, не надо! Останься! Это же обман!
Артем отстраняет его.
— Мал ты, Щолазик! — спокойно говорит он. — И многого не понимаешь. А жизнь штука сложная!..
Да, жизнь — сложная штука, это Борька уже почувствовал. Как же так получается: Артем, тот самый Артем, который до вчерашнего дня был для него самым родным, самым честным, самым прямым, самым уважаемым человеком, вдруг оказался обманщиком?!
И зачем Артему эго жульничество? Прокатиться на Кавказ? Подумаешь! Подождал бы и со своей командой куда-нибудь махнул. Вон в прошлом году ездили же они в Москву.
«Это, наверно, и есть легкомыслие, думает Борька. — Артем — легкомысленный, факт. Отец сколько раз ему твердил — не доведет тебя легкомыслие до добра. Так и есть!»
У Борьки еще теплится надежда: а вдруг все сорвется?! Очень даже может быть! Отменят состязания. Или команда «Трудовых резервов» почему-то не сможет ехать. Или окажется, что этот жук с кисточкой набрехал…
Но назавтра Артем рано утром уезжает в город, возвращается под вечер и сразу вытаскивает чемодан. Укладывает туда свой синий свитер, брюки со штрипками — у всех прыгунов такие, вязаную шапочку с помпоном, как у малышей.
Потом долго и придирчиво осматривает лыжи, свои чудесные лыжи из редкого, особо прочного дерева — гикори. Заботливо проверяет Артем крепления на каждой лыже, специальные горнолыжные крепления, сверкающие сталью пружин и зажимов. Потом так же дотошно ощупывает, чистит свои крепкие прыжковые ботинки.
Борька очень любит помогать брату перед состязаниями. Но сегодня у него нет сил смотреть на эти сборы.
«Ты еще понюхай, полижи!» — зло думает он, глядя, как брат ласково проводит рукой по скользящим поверхностям лыж.
А когда Артем бритвенным лезвием соскабливает старый лак и наждачной бумагой тщательно шлифует лыжи, Борька не выдерживает. Обычно он сам, правда, под пристальным наблюдением Артема драил лыжи наждаком, а тут…
Борька чувствует, что сейчас он или заплачет, или насмерть разругается с Артемом. И он уходит. Уходит на весь вечер к приятелю. Пусть Артем собирается без него. И уезжает без него.
Пусть…
На улицах сумерки. Тихие, стоят вдоль заборов шеренги стройных сосен. В садах торчат корявые, будто и сломанные, ветки яблонь. А небо опустилось так низко — кажется, висит на макушках сосен.
Шагая по улицам, Борька думает: да, сложная штука — жизнь. Вот уезжает Артем, и — хоть лопни! — никак не отговорить его. А ведь нельзя ехать, нельзя! Сам потом пожалеет, да будет поздно…
Сказать отцу? Пусть воздействует? Нет, отец не станет вмешиваться: Артем, мол, уже взрослый, сам знает, что делает.
Как удержать Артема? Как?
Да, сложная штука — жизнь.
Борька вдруг замечает, что, шагая, он теребит ухо, как Артем, и с досадой отдергивает руку. Вот еще, научился!
Но что делать?
Мчаться на вокзал, перехватить там Артема? Все одно не послушается… Поехать в институт, где учится Артем? Ну, и что? Да и нет там никого — вечер уже…
И вдруг Борьку осеняет. Письмо! Написать туда, на Кавказ… И все-все рассказать. Пусть там разберутся. Не допустят Артема к состязаниям. И этому, с кисточкой, всыпят.
Идея нравится Борьке. Но, поразмыслив, он начинает колебаться. Это ведь вроде кляузы. Или доноса… И на кого? На собственного брата, родного брата!
Да, сложная штука — жизнь! Обидно, что самые простые, честные поступки, а делать почему-то очень тяжело.
«Но ведь я прав! Прав. Я прав, — на ходу яростно убеждает себя Борька. — А Артем когда-то говорил: за правду надо воевать! Вот! Сам Артем говорил…»
Долго еще мучается Борька. Трудно следовать велению долга, когда тебе всего тринадцать лет, а выступать надо против собственного брата.
Он возвращается домой. Артема нет.
«К Томке своей… Прощаться побежал», — догадывается Борька.
Берет перо, чернила. Пишет он медленно, мучительно, обмозговывает каждое слово и вдобавок боится — не наляпать бы ошибок.
Теперь нужен конверт. У Борьки конверты не водятся. К чему? За всю свою жизнь Борька пишет, кажется, всего третье письмо. Да, точно. Третье. Одно — домой из лагеря, второе — маме в больницу, когда она еще была жива.
Борька заходит в кабинет к Артему. Лезет в стол к брату, в верхний правый ящик. Достает конверт, ищет марку. Потом задумывается. Как-то ему не по себе. Неприятно брать конверт у Артема. Ну его…
Накинув тужурку, Борька мчится на почту.
И вот он уже опять дома. На конверте крупно выводит:
«Грузия. Бакуриани».
Это он слышал. Артем говорил, что Бакуриани — это поселок где-то в горах, в Грузии. Только, как правильно — «риани» или «реане»? Два «и» или два «е»? На всякий случай Борька пишет одно «и» и одно «е».
«А дальше как?» — Борька грызет пластмассовый кончик ручки, дергает себя за ухо.
«Начальнику лыжных состязаний», — наконец, пишет он.
«А есть ли на состязаниях начальник?»
Задумался и, чтобы письмо наверняка дошло, добавляет на конверте:
«Или самому главному судье».
Хватает тужурку, хочет бежать к почтовому ящику, но тут его снова одолевают сомнения:
«А так ли? Хорошо ли? Как ни крути, выходит… ябеда».
«Но ведь я прав! Прав! Прав!» — опять яростно доказывает себе Борька.
Однако вековечный мальчишеский закон — не фискалить — въелся в него намертво. Борька вертит письмо в руках, разглядывает. Красиво получилось. И марка села в углу ровно, как впаянная, и адрес — без единой помарки. Обидно — неужели все зря?!
Он скидывает тужурку, бросается на диван. Да, сложная штука — жизнь.
Долго лежит так. Потом вскакивает и сердито рвет письмо. Пополам и еще пополам, и еще… На мелкие кусочки.
Уткнувшись головой в диванную подушку, он чуть не плачет от ярости и обиды.
«Что же все-таки делать? Что?..»
И вдруг он находит!.. Замечательный выход! Такой простой и такой чудесный! Как он раньше не сообразил?!..
Борька даже повеселел. И почему-то сразу почувствовал, что здорово голоден. Еще бы! От расстройства, кажется, забыл пообедать. Точно, не обедал.
Идет к буфету, отрезает себе толстый ломоть хлеба, кладет на него кусок ветчины и с аппетитом жует.
Смотрит на часы. Половина десятого. Поезд у Артема в одиннадцать. Из города в одиннадцать. А до города — еще сорок минут на электричке. Так… значит, Артем скоро явится от своей рыжей Томки. Пора…
Борька идет в кабинет к Артему. В углу стоят связанные, в распорках лыжи и маленький кожаный чемодан. Все упаковано, все готово к отъезду.
Борька берет лыжи. Чорт, тяжелые! С полпуда. Такие тащить — упаришься. Торопливо развязывает лыжи, одну оставляет, а другую выносит в прихожую. Надевает тужурку, берет лыжу, хочет идти.
«Так-то Артем! На одной лыже не очень-то распрыгаешься!»
И вдруг останавливается. А что если Артем все-таки поедет? Возьмет у кого-нибудь лыжи и поедет?! На чужих, правда, далеко не прыгнешь. Но все-таки…
Он возвращается в «кабинет», быстро обшаривает его взглядом.
Ага! На столе — железнодорожный билет. Годится! Борька торопливо сует его в карман.
«Вот теперь порядочек!»
Берет лыжу и уходит.
Он идет по заснеженным улицам. Темно. Лишь изредка мерцают оранжевые, расплывчатые в тумане пятна фонарей. Борька шагает к приятелю. Прохожие удивленно поглядывают на мальчишку с одной огромной лыжиной на плече. Но Борька не замечает этих взглядов. Сложные чувства бороздят его душу.
Мысленно он видит прежнего Артема — такого замечательного, сильного, благородного. Нет уже этого Артема! Никогда не назовет он братишку «Щолазиком», никогда-никогда не пойдут они вместе, на зависть всем мальчишкам, к трамплину, не купят пирожков с капустой, таких вкусных, горячих, прямо тающих во рту.
И хотя Борьке сейчас вовсе не хочется этих пирожков, на душе у него щемит. Да, тяжело… Сам сломал дружбу с Артемом…
Брат не поедет в Бакуриани. Для всех он останется прежним, честным Артемом. Для всех, но не для Борьки…
Борька вздыхает, ускоряет шаги. И все же он доволен. Настоял на своем, помешал этому… с кисточкой. Плохо ли, хорошо ли, а Артем дома.
На ходу Борька перекидывает тяжелую лыжу на другое плечо и ухмыляется:
«Так-то, Артем!»