Жил да был мышонок Петя
В чудной клетке на окне.
Все его любили дети,
Очень нравился он мне.
Непослушный был мышонок,
Дисциплины он не знал.
Только вышел он из дверцы,
В лапы кошке он попал.
Пионерам скажем мы:
Знайте, знайте, детки,
Если хочешь долго жить,
Не вылазь из клетки.
Указатель кончил читать и сказал:
— Жду вашего суда. По-моему, тема важная и, так сказать, пионерская.
— Да… конечно… — пробормотал Игорь Владимирович. — Только вот… Я не совсем понимаю, почему вы советуете пионерам сидеть в клетке.
— Ну, Игорь Владимирович, Игорь Владимирович! Не ожидал. Разумеется, клетка — это в переносном смысле. А главная мысль — нужно быть дисциплинированным. Нельзя совершать недозволенных поступков. Разве вы против этой мысли?
— Я — за, — ответил Игорь Владимирович. — Но…
Дальше я не расслышал, потому что к нам подошел какой-то человек со значком «Ленинградская правда». Он заглянул в щелку и сразу отшатнулся. Потом он осторожно прикрыл дверь, погрозил мне пальцем и спросил:
— Давно сидит?
— Кто?
— Вон тот.
— Минут десять.
— Стихи читал?
— Ага.
— Про кого?
— Про кошку и мышку.
В это время по коридору проходил еще один, тоже со значком, только на значке было написано: «Смена».
— Женя, — сказал «Ленинградская правда», — удирай, пока цел.
— А что?
«Ленинградская правда» кивнул на дверь.
— Опять пришел.
— А у тебя уже был? — спросил «Смена».
— Был. Я ему про птичку вернул, он мне про мышку оставил.
— Вот черт, — сказал «Смена». — Сейчас его из «Искр» спровадят, он ко мне придет. А я как раз уйти не могу — приемный день.
— Сочувствую, — сказал «Ленинградская правда».
И они ушли.
Я снова открыл дверь. Указатель стоял посреди комнаты и кричал:
— Вы систематически отказываетесь печатать мои стихи! Повторяю: систематически!
— Но ведь стихи-то плохие, — жалобно сказал Игорь Владимирович.
Указатель прямо завертелся на месте.
— А вы только хорошие печатаете? Вот я выписал: «У меня зазвонил телефон. — Кто говорит? — Слон». Это от 14 октября сего года. Что это, по-вашему! Когда вы видели, что слоны говорят по телефону? Или вот: «Когда же ты снова пришлешь к нашему ужину дюжину новых и сладких калош!» Что это, по-вашему? Дети должны верить, что можно питаться калошами? Вы представляете, что будет, если каждый пионер съест по калоше!
Тут уже заорал Игорь Владимирович:
— Это же Чуковский! Понимаете? Чу-ков-ский!
А Указатель почему-то ответил тихо:
— Вот именно. Товарищ Чуковский пишет всякие небылицы, вы их печатаете. Вам приносят стихи о дисциплине, вы их не принимаете. Разрешите доложить, Игорь Владимирович, я буду жаловаться.
— Пожалуйста, — сказал Игорь Владимирович.
А Указатель — еще тише:
— Вплоть до Центрального Комитета…
Указатель повернулся и помчался к двери. Мы еле успели отскочить. Он выбежал из комнаты, пронесся наискосок по коридору. Там была дверь с надписью: «Смена». Туда он и забежал. А мы зашли к Игорю Владимировичу.
Он сидел за столом и держался за щеку, будто у него зубы болят.
— Вам, ребята, чего?
— Это же мы, помните? Насчет станков.
— Ничего я сейчас не помню, — сердито ответил Игорь Владимирович. — Вы садитесь. Вспомним.
Мы сели, помолчали немного. Потом Борька говорит:
— А я его знаю, он в нашей квартира живет.
Игорь Владимирович даже на стуле подскочил.
— В вашей? Может быть, он тебе родственник?
Борька сразу испугался:
— Нет, не родственник! Честное слово, не родственник.
— Тебя как зовут?
— Боря.
— Слушай, Боря, — сказал Игорь Владимирович очень ласково, — а как там… вообще… Ну, как у него здоровье? Болеет часто?
— Он никогда не болеет. По утрам гимнастику делает. Он двухпудовую гирю выжимает: левой восемь раз, а правой одиннадцать. Я сам видел.
— Ага. Значит, не болеет, — вздохнул Игорь Владимирович. — Ну ладно, пусть выжимает…
По-моему, взрослые хитрее всех. Я же видел, что Игорю Владимировичу прямо убить хотелось Указателя, но он при нас ругать его не стал и еще вид сделал, будто ничего не было. Это потому, что взрослый взрослого при ребятах никогда ругать не станет. Они авторитет потерять боятся. Игорь Владимирович даже сразу про станки вспомнил.
— Знаете, ребята, — сказал он. — Я вам постараюсь помочь. Даю слово. Не знаю, что выйдет, но постараюсь. Только сегодня не могу: голова у меня просто чугунная.
Наверное, он честно говорил. Потому что вид у него правда был как у больного. Мне даже его жалко стало. Я говорю:
— Мы в другой раз придем. Верно, Борька?
Борька головой закивал. А Вика будто ничего и не понимает:
— Игорь Владимирович, а сегодня совсем нельзя?
Девчонки, они вообще настырные. С ними много разговаривать — только хуже. Я ткнул Вику локтем в бок — сразу поняла.
— Или лучше завтра, — сказала Вика и — мне локтем в живот.
— Пожалуйста, — обрадовался Игорь Владимирович. — Давайте завтра. Я вас буду ждать в это же время. А сейчас идемте, провожу до лифта.
Только вышли в коридор, на другой стороне открылась дверь с табличкой: «Смена». Оттуда, пятясь, появился Указатель. Он крикнул кому-то в комнату:
— Вплоть до Центрального Комитета! — и пронесся мимо нас — меня даже ветром обдало.
Когда мы вышли на улицу, Вика стала говорить, что мы зря ушли и что надо было сходить к главному редактору. Она так говорила, будто она одна все понимает, а мы — вообще ноль без палочки. Я даже разозлился. И тогда я сразу придумал. Я, когда злюсь, очень быстро думаю. Я говорю:
— Данилова, Владимир Иванович станки делает?
— При чем тут Владимир Иванович?
— Вот и я говорю — ни при чем. Только мы у него помощи просили.
— Ну и что же?
— А ничего. И у Игоря Владимировича просили. Может быть, он станки делает? Ты мне лучше ответь на одни вопрос: у тебя своя голова есть?
— Не умничай, Шмель.
Я говорю:
— А ты не умничаешь?
— И не думаю даже.
Тогда я говорю:
— Это потому, что тебе умничать нечем. У тебя своей головы нет. А у меня есть — вот я и умничаю. Зато я и придумал чего-то.
Борька меня просит:
— Костя, ты покороче не можешь?
— Нет, не могу. Я когда много молчу, у меня голова болит. Ты лучше скажи: станки откуда привезли?
— Ну, с завода.
— Вот и надо на завод идти, а не в редакцию.
— Нас туда не пустят.
— А может, и пустят. Только надо всем идти. Может, этот толстый, если все придут, испугается.
Про директора
Весь день на уроках я думал о толстом директоре. Я даже разговаривал с ним мысленно. Я сказал ему:
«Дайте, пожалуйста, другие станки».
А он будто бы ответил:
«Не дам».
«Вам что, жалко?»
«Не твоего ума дело».
Это мне Зинаида всегда говорит: «Не твоего ума дело». Только говорит она так, когда ответить не может. Я ее спрашиваю:
— Зина, почему ты маме сказала, что в библиотеку идешь, а у самой билеты в кино?
— Не твоего ума дело.
— Нет, моего. Ты мне всегда говоришь: «Врать нехорошо. За столом чавкать некрасиво». А сама врешь и чавкаешь, потому что всегда с книжкой ешь. Значит, тебе врать и чавкать хорошо, а мне — нехорошо?
— Отстань. Не твоего ума дело.
Вот и весь разговор. Как будто у нее уж такой ум большой, что она умнее всех и ей можно врать и чавкать. А на самом деле я знаю — ей просто сказать нечего. Взрослые всегда так: не любят, если за ними ребята следят. А когда их спросишь чего-нибудь неприятное, говорят: «Вырастешь — поймешь». Да еще погладят по голове, будто я им страшно понравился. А я не люблю, когда меня по голове гладят. Я не маленький и не кошка. Это кошку гладят, чтобы она мурлыкала. А я мурлыкать не умею. И вообще я не люблю, когда со мной как с маленьким говорят. У мамы с папой есть один знакомый. Он, когда меня увидит, всегда говорит:
— А-а, вот он, наш герой!
Я спрашиваю:
— Почему это я герой?
— Ну как же! — кричит он. — Конечно, герой! Ведь ты танкистом будешь?
Я говорю:
— Почему это танкистом! Даже и не думал про танкистов.
Папа мне подмигивает: «Помолчи, Костя». Я ему тоже подмигиваю: «Ладно, помолчу». А знакомый все спрашивает: про отметки и сколько я голов забил. Уж лучше не спрашивал бы, если не знает. Я в футбол не играю, а в шайбу. Мы и летом на асфальте в шайбу играем. А он все добивается, чтоб я ему ответил про героя и когда я в космос полечу. Тогда я на кухню ухожу.
Вообще с ними неинтересно разговаривать. Не со всеми, конечно. С Владимиром Ивановичем — пожалуйста, он веселый. С Алексеем Ивановичем — пожалуйста, он честный. И с Линой Львовной — она всегда слушает и не перебивает. Ей про что угодно можно рассказывать.
А толстый директор мне не понравился. Он нас орлами называл, а ведь это тоже вроде героев. Наверно, никаких станков он нам не даст.
После уроков мы с Борькой стали кричать, чтобы ребята остались.
Они сначала не хотели, но я сказал, что мы чего-то про станки знаем.
Борька вышел к доске и сказал, что у нас сегодня не собрание, а просто так. Я когда услышал, что «просто так», меня будто что-то толкнуло. Я хотел сказать: «Если просто так, то нечего оставаться». Это я по привычке. Но я сразу вспомнил, что сам уговаривал ребят остаться. И ничего не сказал. А то был бы один смех, и ничего бы не вышло.
Борька сказал ребятам:
— Давайте сходим на завод. Попросим, чтобы нам хорошие станки дали. Они ведь обещали.
А ребята закричали:
— Он все равно не даст!
— Нас на завод и не пустят!
Тогда я тоже крикнул:
— А вы пробовали — пустят или не пустят?
— А ты пробовал?
— Не пробовал, — говорю я. — Значит, нужно попробовать. Нужно бороться, чтобы станки были.