р. — Я работать буду. А вы вспоминайте, зачем пришли.
Директор придвинул к себе бумаги и начал их черкать карандашом. Но я заметил, что он все время на меня поглядывает. Я сидел ближе всех, потому что первый вошел. Мне было видно, что он не пишет, а рисует. Он меня рисовал. Я сразу узнал, потому что он веснушки нарисовал на лбу и на носу. Только очень много — все лицо как рябое. Я вытянул шею, чтобы рассмотреть получше, а он спрашивает:
— Похоже?
На самом деле было не очень похоже, но я боялся, что он рассердится, и говорю:
— Очень похоже. Только веснушек много. У меня столько нет.
— А я еще и те, что на затылке, поместил.
Ребята тихонько засмеялись. Они очень вежливо смеялись, просто шепотом. Я говорю:
— На затылке не бывает.
— Бывает, — сказал директор. — Вот будешь лысым, тогда увидишь.
Ребята засмеялись уже громко. У меня тоже немножко страх прошел. Я говорю:
— А раньше у вас тут другой директор был?
— Когда раньше?
— Во вторник.
Он посмотрел на меня, сморщился и вдруг как захохочет. И ребята захохотали. А чего смеются, сами не знают. Наверно, для директора смеялись. Если бы он заплакал, они бы тоже плакать стали.
— Кого же ты во вторник видел? — спрашивает директор. А ребята хохочут как сумасшедшие.
Я говорю:
— К нам в школу один приезжал. Он станки привез. Я думал, директор.
А ребята еще сильнее хохочут. Ну сейчас-то чего смешного? Я же про станки говорю. Я повернулся к ребятам и сказал:
— Чего вам смешно-то? Сами же думали, что он директор.
А они все хохочут, как заведенные. Я думаю: «Ну и смейтесь, а я смеяться не буду». Только я так подумал, у меня щека задергалась. Я ее прижал рукой, а она еще сильнее дергается. Я изо всех сил стараюсь, чтобы не смеяться, но от этого мне еще сильнее хочется. И я не удержался. Тоже начал смеяться. Сам злюсь, а смеюсь. Ребята понемножку перестали, а я все смеюсь. Я, чтобы на ребят не смотреть, смотрел на стенку. Там часы висели с секундной стрелкой. Эта стрелка прыгала, а мне почему-то смешно было, что она прыгает. Я нарочно отвернулся от часов и посмотрел на другую стенку. Там висел барометр. У него стрелки не прыгают. Но от этого мне еще смешнее стало. Никак остановиться не могу. Ребята видят, что я смеюсь, и опять начали хохотать. Может быть, мы бы до вечера смеялись. Но тут на столе у директора загудело что-то. Все сразу притихли. Директор щелкнул рычажком и говорит: «Занят». По том он нас спрашивает:
— Так чем же я могу вам помочь?
Вика говорит:
— Товарищ директор, станки совсем неисправные. На них работать нельзя.
— А я тут при чем?
— Вы нам обещали… — сказала Вика.
— Наконец-то понял, — вздохнул директор. — Вы, значит, наши подшефные, и вам привезли неисправные станки. А вы хотите, чтоб вам дали исправные?
— Если можно… если вы… — сказала Вика и замолчала.
Директор протянул руку к ящичку на столе и щелкнул рычажком. Там что-то вякнуло, а директор сказал:
— Снабжение? Товарищ Петляев, зайдите.
Через минуту в дверь постучались.
— Да? — сказал директор.
И вошел этот толстый, который к нам приезжал в школу. Я думал, он сейчас заорет: «Здорово, директор! Здорово, орлы! Где равнение? Барабан где?» — и потом нас выгонит.
А он сказал очень тихо:
— Здравствуйте, Сергей Васильевич.
— Здравствуйте, товарищ Петляев. Присаживайтесь. У меня к вам вопрос: вы станки в школу возили?
— А как же, Сергей Васильевич! Сам лично. Молодежь… Так сказать, смена.
— Станки в рабочем состоянии?
— Да как сказать, Сергей Васильевич…
— Где брали?
— Те, Сергей Васильевич, что во втором цеху, в кладовушке.
— Рагозинские?
— Точно так, Сергей Васильевич.
— Так это же лом!
— Как сказать, Сергей Васильевич… Ребятишкам, им что? Покрутить… повертеть… принюхаться, так сказать.
— Эти ребятишки через два года к нам придут, — сказал директор.
— Это точно, Сергей Васильевич.
— Что точно?! Что точно, товарищ Петляев? — Директор приподнялся со стула. Этот толстый даже попятился. Но тут директор посмотрел на нас и снова сел. — Обождите в приемной, товарищ Петляев, — сказал он совсем спокойно.
И толстый вышел из комнаты. Шел он как-то боком, даже на ковер не наступал.
— Ну ладно, — сказал директор. — А зачем вам станки?
Ребята переглянулись. Что, ему непонятно? Милка подняла руку, как на уроке.
— Мы хотим быть токарями. Вот. Чтоб помогать старшим.
— Все хотите?
— Все.
— И ты хочешь быть токарем?
— Я? Я… не знаю.
— А ты? — спросил меня директор.
— Я про то еще не думал, — сказал я. — Просто мне интересно на станке работать. Особенно если дырки…
И я рассказал директору, как мы сверлили дырки. А потом Вика рассказала про Алексея Ивановича, какой он хороший мастер. И другие ребята говорили. Но больше всего рассказывали про дырки. Борька даже нарисовал чертеж угольника.
— Ну, а со станками вы все-таки что будете делать?
— Ну, чего-нибудь обтачивать, — сказал я.
— Чего-нибудь — неинтересно, — улыбнулся директор. — Хотите, я вам задание дам?
— Какое задание?
Директор подошел к шкафчику и вынул оттуда железную коробку. Она была вся в дырках. Дырки были не только круглые, но и продолговатые.
— Вот смотрите. Это панель для монтажа.
— Это для приемника! — обрадовался Борька.
— Верно, — сказал директор. — Таких панелей выпускаем много. Одних дырок — миллионов пять в месяц.
Ребята прямо ахнули. Мне тоже завидно стало. Вот бы на этом заводе поработать! Я могу хоть целый день дырки сверлить.
— Так вот, — сказал директор. — Возьметесь такие панели делать? Заготовки мы вам дадим.
— Пять миллионов? — спросил я.
Директор засмеялся.
— Пять не пять, но немного дадим. Для начала. Посмотрим, как вы будете справляться. Согласны?
Все закричали, что согласны. А Дутов даже покраснел от жадности. Он уже, наверное, думал все дырки себе заграбастать.
— Только вот что, — сказал директор. — Это уже серьезно. На этих панелях монтажники будут схемы собирать. Значит, тут не может быть никакого баловства. Считайте, что вы рабочие. И работать надо честно. Считайте, что у вас не мастерская, а завод. Маленький пионерский завод. Вы поговорите со своим учителем труда. Я не знаю, какая у вас программа. Когда подучитесь, мы сможем вам дать токарные заготовки.
— У нас же станков нет, — сказал я.
— Будут, — сказал директор.
— Правда? — спросил я.
— Честное пионерское, — сказал директор.
Ребята засмеялись. Я опять посмотрел на секундную стрелку, и у меня снова щека задергалась. Тогда я сказал, чтобы не засмеяться:
— Честное пионерское не в счет. Вы же не пионер! Вы какое-нибудь другое дайте.
— Честное директорское! И партийное, если хочешь.
Когда он сказал про партийное, я поверил. Я по своему папе знаю. Он никогда зря партийное не дает. Он когда после школы Зинаиде часы купил, мама его спросила: «Сколько стоят?» Он говорит: «Двадцать», — а сам смеется. Мама говорит: «Обманщик. Дай слово». Он говорит: «Даю». — «Нет, дай честное слово». «Даю». — «Нет, дай партийное…» Тогда он схватил маму в охапку и стал целовать. А партийного слова не дал. Потому что часы стоили пятьдесят рублей. Мама тогда еще сказала, что тридцать рублей за поцелуи — очень дорого. И я сказал директору:
— Раз партийное, то мы теперь в школу пойдем, Алексею Ивановичу расскажем.
Мы попрощались с директором и вышли из кабинета. Вот тогда я и сосчитал, что около женщины стояло четыре телефона. А еще там на диване сидел толстый Петляев. Мы шли мимо него и говорили по очереди «до свидания». Мы не дразнились, а по-честному. А он, наверное, подумал, что дразнились. Первому он ответил, а остальным нет. А когда я подошел, он вообще отвернулся.
Пока мы шли по заводу, то старались не шуметь. А когда на улицу вышли, все начали орать. Кто кричал «ого!», кто «ура», а кто — вообще неизвестно что. Я так орал — у меня глаза чуть не выскочили.
Дежурный вышел из будки и что-то сказал, но его не было слышно. Даже я не услышал. Я громче всех орал. А Милка Орловская просто визжала. У нее голос тонкий — противно даже. Но она хитрая. Хоть она и визжала, а все-таки заметила, что наш трамвай подходит.
Она еще сильнее завизжала и бросилась к остановке. И все ребята побежали к трамваю. Только мы не успели. Трамвай под самым носом ушел.
Я кричу:
— Алё! Ребята! Догоним! — и — за трамваем.
Все бросились за мной. Мы пробежали целую остановку и чуть-чуть не догнали. Я опять кричу:
— Все равно догоним!
И мы пробежали еще остановку. И опять чуть-чуть не догнали, потому что трамвай долго стоял у светофора. Мы бы и дальше за ним бежали, но школа была уже совсем рядом. А мне все еще бежать хотелось. Поэтому я не в ворота вошел, а через забор перелез.
Честное слово!
В тот день шестой «Г» на уроках сидел плохо. Все ждали большой перемены. Но маленькие перемены тоже не пропали даром. Стоило только учителю выйти из класса, шестой «Г» срывался с места и мчался на второй этаж. Там были владения ненавистного шестого «Б». На втором этаже шестой «Г» выстраивался парами и начинал делать круги возле двери шестого «Б». Неизвестно, кто первый сказал «лично», но всем очень понравилось это выражение. Пары прогуливались по коридору и, встречая «шестибешника», говорили какие-то, не очень понятные слова.
— Лично мы сделаем большой ПеЗе.
— Лично мы будь здоров!
— Лично я на ПеЗе пойду. А лично ты?
— Лично еще как!
— А лично тому-то — фига!
— Лично ПеЗе?
— Лично ага.
— Конечно, фига. Лично им — фига.
— Лично, значит, шиш.
«Шестибешники» были тоже не дураки. Они, конечно, понимали, что все фиги имели к ним самое прямое отношение и таинственное ПеЗе — тоже. Но они не знали, что такое ПеЗе. В этом-то и скрывалась главная обида. Можно сказать человеку: