— Так! — крикнул Костя.
— Давайте поговорим об основных героях. Только, пожалуйста, сами. Кто хочет?
Лена Никифорова подняла руку.
— Я хочу про Дубровского. Он был смелый. И сильный. И никого не боялся. И… и вообще он был хороший.
— Почему ты думаешь, что он был хороший?
— Потому что он был смелый. И еще — он любил Марью Кирилловну… — Лена замолчала.
— Что ты еще знаешь о Дубровском?
— Вообще он мне понравился.
— Мне он тоже нравится, — сказал Владимир Иванович. — Только понимаешь, когда ты говоришь о человеке, что он хороший или плохой, то этого мало. Нужно еще объяснить, почему ты так думаешь. Чтоб и другим было ясно, что он хороший. А то ведь тебе могут просто не поверить.
— Он ненавидел Троекурова, — сказал кто-то.
— За что?
— За то, что Троекуров отнял у них дом.
— Правильно, — сказал Владимир Иванович. — За это, конечно, не полюбишь. Но человека прежде всего узнают по его по ступкам. Какие же поступки Дубровского говорят о том, что он смелый, сильный и, как сказала Лена, хороший?
— Он не побоялся и убил медведя, — сказала Лена.
— Верно, Владимир Иванович, он же не побоялся, — вставил Костя.
Владимир Иванович мельком взглянул на Костю. Затем он встал, прошелся по классу. Так он ходил с минуту. Пользуясь передышкой, ребята зашелестели страницами: они выискивали поступки Дубровского.
— Ну, вот что, — сказал Владимир Иванович. — Слушайте: в Кистеневку пришли фашисты. Что делает Дубровский?
Шелест страниц прекратился. Все с удивлением смотрели на Владимира Ивановича. Он сел за стол и веселыми глазами оглядел класс.
— Тогда еще фашистов не было, — неуверенно сказал кто-то.
— Не было, — согласился Владимир Иванович. — Но мы на минуту представим, что были.
— Он будет с ними сражаться, — сказала Лена.
— Пожалуй. Почему ты так думаешь?
— Потому, что он не побоялся медведя.
Но тут уже с Леной стали спорить другие ребята. Одно дело — медведь, а другое — вооруженные фашисты.
Кто-то сказал, что Дубровский Троекурова не побоялся: выгнал его, а у Троекурова было много слуг. С Троекуровым все боялись связываться, а Дубровский не испугался. Наконец вспомнили, что сто пятьдесят солдат штурмовали укрепления Дубровского. А он, раненный, был впереди.
— А еще влюбился в Марью Кирилловну, — басом сказал Дутов. — И еще он…
Но Дутову говорить не дали: речь шла о мужестве, любовь тут ни при чем.
Постепенно выяснилось, что Дубровский был смелый и решительный человек. Теперь это стало совершенно ясно по его поступкам.
Все были согласны — Дубровский не согнется перед фашистами и вообще перед кем угодно.
— А Шабашкин? — спросил Владимир Иванович.
— У-у-у… — завыл класс.
— Этот гад Шабашкин стал бы, конечно, полицейским или старостой.
— Почему? — спросил Владимир Иванович.
С Шабашкиным расправились в две минуты. Каждому ясно, что человек, который кланяется богатому и издевается над бедными, — человек трусливый и подлый.
Владимир Иванович больше молчал. Говорили ребята. Только Костя, которому говорить было нечего, время от времени кричал: «Верно!» — или: «Неверно!» Зато кричал он громче всех, — Костя боялся сидеть тихо.
Потом фашисты ушли из Кистеневки, и там стало спокойно. Потише стало и в классе. Но ненадолго.
— В реке тонет человек, — сказал Владимир Иванович. — Подумаем, кто как поступит.
Через несколько минут выяснилось!
Дубровский поплывет спасать. Троекуров пошлет слугу. Кузнец Архип бросится в воду во всей одежде (если тонет не Шабашкин), Шабашкин подождет, пока человек утонет, и составит протокол.
Марья Кирилловна разнервничается и заплачет.
И каждый раз Владимир Иванович спрашивал: «Почему?» И ребята старались доказать почему. Это было очень интересно — доказать. И это было не так уж трудно для тех, кто заранее прочитал повесть. Только для Кости время тянулось медленно. Он уже чуть не охрип, вставляя свои «правильно» и «неправильно». А как он старался! Он ужом вертелся на парте, вскакивал, садился, прикладывал руку к сердцу и даже погрозил кулаком Дутову, когда тот сказал про Марью Кирилловну. Но, кажется, он немного перестарался. Забывшись, он грохнул кулаком по крышке в тот момент, когда случайно в классе было тихо.
— Неправильно! — рявкнул Костя.
— Что неправильно? — спросил Владимир Иванович.
Костя ошалело заморгал глазами. Он и сам не знал, что не правильно.
— Так что же неправильно, Костя? — повторил Владимир Иванович.
Костя мучительно соображал. Он даже запыхтел, как Дутов. На секунду ему стало противно. Но только на секунду. Нужно было выкручиваться.
— Неправильно… вот это… что Дутов говорил!
— Про Марью Кирилловну?
— Ага! — обрадовался Костя. — Про Марью Кирилловну. Верно, неправильно, Владимир Иванович?
— Ну, это ведь мы давно выяснили, — сказал Владимир Иванович. — А сейчас что неправильно?
— Сейчас?
— Да, сейчас. — В глазах Владимира Ивановича запрыгали веселые огоньки.
— Сейчас… А вот… — Костя напрягся, ожидая подсказки. Но класс молчал. Все ждали, что скажет Костя. Ведь это же Костя! Никому и в голову не пришло, что ему нужно подсказывать.
— Вот это… — И тут Костя вспомнил: — Они хотели его погубить! — воскликнул он.
— Кого погубить?
— А Дубровского! — радостно сказал Костя. — Он сам кричал: «Вы меня губите!»
— Ну и что же?
— Вот и неправильно, что его хотели погубить.
Владимир Иванович улыбнулся. Косте стало нехорошо.
— Кто же хотел его погубить?
— А там… на странице сто восемьдесят три.
Ребята еще ничего не поняли. По классу пронесся шелест страниц. Все искали страницу 183. Там действительно было написано: «Вы меня губите! — закричал Дубровский».
— Так кто же хотел его погубить? — спросил Владимир Иванович. — Эти слова он говорит Марье Кирилловне.
— Вот она и хотела.
Ребята засмеялись. Но не от восторга. Смеялись над Костей; он чувствовал это.
— Но сейчас мы говорили об Андрее Гавриловиче, — сказал Владимир Иванович.
Владимир Иванович по-прежнему улыбался. Голос у него был ровный. Казалось, он просто не понимает, что Костя не подготовился.
«Притворяется», — подумал Костя. Но отступать было не куда.
— Андрей Гаврилович тоже хотел его погубить!
Ребята захохотали.
— Эх, Костя, — сказал Владимир Иванович. — А ведь Андрей Гаврилович — отец Дубровского.
Костя насупился и сердито взглянул на Владимира Ивановича.
— Я не читал про Дубровского.
— Не успел?
— Не успел.
— Чем же ты был занят?
— А я не был занят.
— Не был занят и не успел. Непонятно.
Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждет, что он скажет. И все же Костя задумался.
Владимир Иванович — это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.
— Владимир Иванович, я не выучил, — сказал Костя. — Я же честно признался. Поставьте мне двойку — и все.
— Да мне двойки не жалко, — весело сказал Владимир Иванович, — мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.
Костя почувствовал, как невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. «Смотри-ка, тебя жалеют», — шепнул он.
И Костя, подчиняясь невидимке, послушно открыл рот.
— Почему это меня жалко? — сказал он. — А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали? Я, например, никакого Дубровского не видел.
— Ну, конечно, — согласился Владимир Иванович. — Индийского океана тоже нет.
— Почему это нет? Он около Индии!
— А ты его видел?
— Не видел.
— Значит, нет Индийского океана, — вздохнул Владимир Иванович. — Раз ты не видел, — нет — и все. И Австралии нет. И Африки.
Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: «Смелее, смелее!»
— Вы про географию не спрашивайте, — сказал Костя. — Сейчас литература.
— Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?
— А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! — выпалил Костя и втянул голову в плечи.
Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: «Вон из класса». Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.
— Так, — сказал Владимир Иванович. — Ты не любишь литературы…
«Смелее, Костя! — шепнул невидимка. — Все равно выгонит».
— Не люблю, — твердо, сказал Костя и сделал один шаг к двери. — Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.
Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счета за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Все-таки — за правду.
Владимир Иванович взглянул на часы.
— Семь минут осталось, — сказал он. — Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты еще не любишь.
Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, — не выгоняют, хочешь остаться, — выгонят.
Костя опять вздохнул.
— Мне не нравится, когда врут, — сказал Костя.
Владимир Иванович кивнул. Мила Орловская хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.
— Еще мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, — сказал Костя, покосившись на Милу.
Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.
— Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю, — пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю — там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование еще, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня — лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз — это все равно. А может, я со всем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется «Опять двойка»? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например «Опять пятерка»? Есть такая картина?