Втроем они все-таки уговорили Наташку ехать домой. И я, счастливый и довольный, уснул.
Конечно, мне тоже хотелось оказаться подальше от этого коровника, от еды без соли, от чая из еловых веток, но если даже такому командиру, как Алексей, оказалось невозможно вытащить нас всех отсюда, то не стоило и надеяться. Да и жалко будет бросать маму, Сашку, Егора, Мишкана, налаженную постовую службу. Вдруг волки? И я решил для себя, что лучше мне остаться с мамой.
А утром, когда взрослые ушли в лес, явился тот самый Иван Матвеевич.
Он приехал на рыжей лошади, бородатый, с ружьем. На нем тоже была гимнастерка, только старая, не такая красивая, как у Лешки. И фуражка тоже была. Выцветшая, почти белая. С треснувшим лакированным козырьком.
Он посмотрел в бумаги Алексея, скрутил из махорки «козью ногу», откашлялся — густо, громко, сплюнул в траву и прикурил от Лешкиной спички.
— Я чего приехал-то? — спросил он сам у себя. — Приказ пришел, велено дальше по реке сплавиться. На сотню верст ниже по течению. Сечешь, командир? И там места готовить под вырубку. Так что сегодня я работу на участке прекращаю, будем плоты строить и все помаленьку переезжать. Вот так. В три дни велено перебазироваться.
— Моим-то, Иван Матвеевич, последними ехать разрешишь ли? А то мне с ними плыть никак нельзя, а побыть вместе хотелось бы. Давно не виделись. — Спросил Алексей.
Брат тоже прикурил свою папиросу из раскрашенной пачки с красиво выведенным красной краской названием «Курортные».
— Да пусть, — Иван Матвеевич разогнал рукой густой дым, зависший перед лицом. — Только смотри, командир, чтобы обязательно приехали! А то нам с тобой голов-то не сносить.
— Обижаешь, Иван Матвеевич! — сказал Алексей. — Я ж командир Красной Армии, помкомрот, что такое приказ и дисциплина — мне объяснять не нужно.
— Ну и добре, командир, считай, договорились. А горбатенькую забирай, я куда нужно доложу, положено так.
Они поговорили еще про погоду, про трудную работу, про мошку, от которой у новеньких морды распухают «будь здоров»! Потом Иван Матвеевич влез на свою лошадь и, не прощаясь, прервав разговор на полуслове, толкнул кобылу в бока пятками.
— Приветливый народ сибиряки, — сказал вполголоса Алексей, смотря в его удаляющуюся спину.
— Когда напьется, то и застрелить может, — ввернул Егорка, сидящий на крыше коровника. — В прошлом годе так и было. Убил Акиньшина, когда у него баба на сносях умерла и тот в бега ушел. И ничего ему за Акиньшина не было.
Брат плюнул на тлеющий табак, затушил окурок папиросы о каблук своего сапога, вздохнув глубоко и тяжко, выбросил его в траву.
К вечеру наш коровник гудел как улей — готовились списки отбывающих, считалось количество плотов, собирались вещи.
Мы с соседскими детьми бегали от одного загона к другому и с любопытством наблюдали за поднявшейся неразберихой. Кто-то не мог сложить в кучу свой скарб, потому что постоянно что-то пропадало, кто-то ругался, что переезжать придумали не ко времени — скоро уже совсем глубокая осень, а на новом месте только лес, да снега.
Только у нас никакой суеты не происходило, потому что нам дали на свидание целых три дня — пока у Алексея был отпуск. Мама с Сашкой и Лешкой вспоминали каких-то людей, мне незнакомых, родственников: свояков, шуринов, племяшек, теток и дядек, кум и кумовей, чьих-то крестных. Тот в город уехал, а этого «забрали», кто-то «отошел», а иного «не нашли». Я не очень понимал, о ком они говорят, да и не вслушивался особо, потому что Лешкина фуражка вмиг сделала меня самым главным командиром среди детей нашего коровника и у меня нашлась тысяча дел, неотложных и важных, которые без меня не решились бы никогда.
Следующим утром первые три семьи в сопровождении какого-то тощего красноармейца открыли сплав по реке. И я простился с Мишаком — он отбыл в этой партии.
Потом смоленские Нюрка и Райка погрузились на свой плот, затем настала очередь Егорки, последним оставался Степка, но вскоре настал и его черед. Мы прощались без особенной торжественности, будто завтра увидимся, да все так и должно было быть.
Коровник постепенно пустел и к третьему дню остались только мы, Ивановы да Зарайки. Для каждой семьи заранее был сколочен отдельный плот, и нам предстояло собрать все, что осталось в окрестностях старого коровника — забытое, потерянное, оброненное — погрузиться и перевезти на новое место.
Но с самого утра установилась непогода. Дул холодный, пробирающий до костей ветер, сделалось зябко и тревожно. Сначала я баловался: вставал на пути у ветра, раскидывал руки в стороны, он с легкостью подхватывал меня и тащил за собою. Но мою игру увидела Сашка, мне достался крепкий подзатыльник и обещание пожаловаться маме, если я не перестану дурить. И, что гораздо хуже — сестра отобрала у меня фуражку, пообещав вернуть, только если буду ее слушаться.
Первыми отчалили Ивановы.
Я со всем семейством Зараек стоял на берегу и смотрел, как ивановский плот пытаются опрокинуть поднявшиеся на реке волны. Порывом ветра меня едва не бросило с камня в воду, а дядя Федор придержал меня за шкирку и бросил подальше от реки на берег.
Ивановы еще виднелись перед изгибом реки, а Зарайки стаскивали на волны свой плот, Бабы и дед Игнат уже были на нем и длинными жердями старались оттолкнуться от дна, а дядька Федор, сначала по колено, потом по пояс, а затем и стоя по грудь в воде, выводил это скрипящее сооружение подальше от береговых камней — чтоб ненароком не наткнуться и не переломаться.
Если бы у него был взрослый сын, то, наверное, они бы сумели это сделать быстро, но в одиночку, окатываемому волнами, под резкими порывами злого ветра, ему было очень трудно. От усилия его лицо стало красным, как будто он измазался в землянике.
Когда его уже стали втаскивать на плот, кто-то закричал:
— Смотрите, смотрите! Ивановы перевернулись!
Я взбежал на берег повыше и увидел, как среди пенящихся волн поднимается в небо растопыренной ладонью то, что совсем недавно было плотом Ивановых. Где-то там, наверное, они кричали, но за шумом реки ничего не было слышно — она надежно скрыла от нас все звуки и тем страшней выглядело это событие: шум, рев ветра и плюханье волн, несчастное мгновение и — нет пятерых человек, совсем нет!
Зря Зарайки принялись отталкиваться от берега и спешить на помощь, потому что спасать уже было некого. Но поспешив, они только сделали еще хуже: дядьку Федора не успели поднять наверх и он висел на краю, вцепившись в какую-то веревку едва ли не зубами, пока плот хорошенько не тряхнуло. Тогда он скользнул в серую пену. Вслед за ним кинулась старшая дочь, она упала плашмя на бревна и стала искать его, но напрасно шарила она руками в холодной воде — над нею так никто и не показался.
А неуправляемый плот выносило уже на стремнину, и мокрый от взбесившейся реки дед Игнат заорал своим бабам, чтобы побросали жерди, легли на пол и вцепились в веревки — как уже сделала Леська, залитая брызгами и слезами.
Река уносила их все дальше, а мне с берега виделись только распластанные на плоту пятна — их было уже всего три — и среди них уже не выделялась синяя рубаха деда Игната.
Я испугался так, как не испугался бы и целой стаи самых свирепых волков.
Сильная рука сжала мне плечо и Алексей глухо произнес:
— Борька, решайся, поедешь со мной?
— Да! — воскликнул я, потрясенный гибелью нескольких людей.
В том, что они погибли — я не сомневался ни капли. Мне уже случалось видеть умерших в нашем коровнике, но обычно это происходило долго и мучительно, а здесь — ррраз! — и нету сразу семь человек!
— Да! — повторил я, но сразу вспомнил о маме: — А мама?
— Бегом за мной! — скомандовал брат.
Мама с сестрами стояли у нашего плота — они все видели и теперь все трое громко ревели.
— Мать! — Алексей повернул ее к себе, и посмотрел в ей в глаза: — Я могу забрать Борьку с собой! Посажу в чемодан, просверлю в нем дырки, ночью буду выпускать его в поезде до отхожего места. Может получиться! Я бы взял и вас, но без документов… Мать, решайся!
— А как же Иван Ма…
Мать одной рукой вытирала слезы, другой прижала меня к себе.
— Брось, мать! Смотри, какой шторм! Скажете — утоп Борька, сорвался с плота! Никто не станет проверять. Поверь мне. А ему дома лучше будет, чем здесь. В школу пойдет. Да и выживет ли он здесь? Впереди зима, а у вас на новом месте даже землянок нет! Только нужно быстро решаться — не дай бог, какие проверяющие нагрянут, увидят! Я отвезу его с Натальей к Николаю, мама! Санька, Наташка, ну хоть вы ей скажите!
— Да, мам, пусть Борька с ним, — сказала Сашка и протянула мне братову фуражку. — Пускай так.
Я не видел, как отчаливали с того злополучного берега мама и Сашка, я сидел в чемодане, сжимая в руке мешочек с сухарями, а брат Алексей, взгромоздив этот фанерный ящик на плечо, повел сестру Наталью к проселочной дороге до ближайшей железнодорожной станции, где поезд проходил один раз в сутки и до которой пути было — шесть длинных верст.
Так начался первый день моего побега.
Обувь у людей дырявая. У всех. Только у Алексея сапоги новые, даже без потертостей. А у остальных — дырявая. Мне из чемодана это было очень хорошо видно. Дырявые лапти, просящие каши башмаки, перешитые туфли, раззявившие рты ботинки, неловко схваченные бечевой — кажется, что сапожников в стране не осталось. Я уже совсем было решил заделаться обувщиком, когда вырасту, когда над головой кто-то визгливо вскрикнул:
— Ой! Из вашего чемодана глаз на меня таращится!
И Наткина скороговорка:
— И на вас глядит? И на меня глядит! Синий такой! Да пусть глядит, никому плохо не делает! Я вот его ногой сейчас!
Ее тонкие ноги возникают перед моим испуганным взглядом и, упираясь руками в противоположную полку, она толкает чемодан и меня в нем ножками под лавку, чтоб не пугал случайных людей.
— А кто это у вас там? — не унимается попутчица.
— А давайте лучше чаю попьем? — отвечает Наташка. — Вы откуда едете? Мы вот с самой Оби. С притока. Много шишек в этом году будет.