…”
– Пять лет ждала, чтоб этот парень решился. Мы, конечно, все видели, что этого не случится никогда. Но иногда же цепляешься за свои надежды, верно? Приходится, когда деваться некуда.
“…впервые займет она, – подытожил мистер Димблби, – место Короля Эдуарда”.
Тут Силвия покинула свой табурет и в слезах выбежала из комнаты.
– Пора бы нам уже возвращаться к нашей смотровой точке, – сказала Мэри.
– Хорошо, – сказал Кеннет, – ты давай. А вот мне, наверное, пора убегать.
– Убегать? Но ты же не видел карету. Такое ведь нельзя пропускать?
– Переживу.
Разочарована была Мэри не столько тем, что Кеннет уходит, сколько причиной этого ухода.
– Я не очень-то монархист, знаешь ли, – виноватым тоном сказал он. – Я подумал, что ты уже, видимо, догадалась.
– Но нам обязательно нужны король или королева, – возразила Мэри. – Это традиция, это английская история, это… это всё.
– Ничего слишком уж английского в нынешних нету, – смеясь, сказал он. – Они скорее немцы, чем англичане. Не хочу сказать, что не люблю свою страну. Я ее люблю…
– Ну конечно же, любишь, – сказала Мэри. Сомнений на этот счет у нее явно не было никаких. – Ты ж за нее сражался, верно?
– Сражался, да, – сказал Кеннет.
Уловив перемену у Мэри в голосе, он решил не упускать миг, ибо он собирался сообщить ей о чем-то куда более важном, чем о своих взглядах на наследственную монархию. Взяв ее за руку, он повел ее по тропе вокруг пруда. Вновь начался дождь, и теперь уже довольно сильный, но ни Мэри, ни Кеннет зонтик не прихватили. Из кармана куртки Мэри выудила платок и плотно повязала им голову.
– Слушай, – проговорил Кеннет. – Пока я не ушел, мне надо тебя кое о чем спросить. Надеюсь, ты не сочтешь меня чересчур прямолинейным.
Они шли дальше в полном молчании, пока у Мэри не истощилось терпение.
– Ну же, давай, выкладывай.
– Я знаю, ты уже какое-то время встречаешься с Джеффри.
– Да. И?
– Ну, в смысле, как оно у вас? Насколько все серьезно?
Сердце у Мэри запнулось.
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что хочу почаще с тобой видеться. На самом деле гораздо чаще. – Трепеща от нервного напряжения, Мэри молчала, и он продолжил болтать: – У тебя, скажем так, занятая жизнь – ты студентка и все такое прочее, но…
– Мы помолвлены, – проговорила Мэри. И теперь умолк Кеннет. – Прости, – вновь заговорила Мэри, – надо было раньше тебе сообщить. Не знаю, почему не сказала.
– Но… ты же кольца не носишь, – сказал Кеннет.
– Оно у ювелиров, – ответила Мэри. – Растачивают.
Он вновь умолк.
Они приближались к Ист-Кэрридж-роуд, и там действительно делалось все многолюднее. Повсюду напирали люди, толкались и протискивались поближе, чтобы хоть одним глазком углядеть процессию; все шумели, смеялись, распевали по нескольку строк отовсюду – от “Правь, Британия” до “Почем та собачка в витрине”[25]. Не самые идеальные обстоятельства для последнего разговора эмоционально взбудораженной пары. Кеннет решил, что поспешное отступление – вероятно, лучшая тактика.
– Знаешь, пора мне вострить лыжи, – сказал он. – При таких-то делах я до конторы доберусь не скоро.
– Ладно, – расстроенно отозвалась Мэри.
– Я тебе напишу, хорошо?
– Да, пожалуйста.
(Но он никогда ей больше не писал.)
– И когда я в следующий раз приеду в город, – добавила она, – может, увидимся еще.
(Но и этого не случилось.)
– Заметано. – Он поцеловал ее в щеку – привычный жест, однако продлился этот поцелуй не положенную секунду-другую, а получился отчего-то раза в четыре или в пять дольше необходимого, и прекратить его пришлось самой Мэри, бережно отодвинув Кеннета от себя. Может, сказал он “прощай”, а может, и нет, ей потом, как оказалось, трудно было это припомнить, однако миг-другой – и его уже не стало, его поглотила толпа, и он бесследно исчез из виду. Мэри все всматривалась и всматривалась в подвижную гущу людей, чтобы уловить хоть мельком его удалявшуюся фигуру, но куда там, – зато она отчетливо углядела светлые кудри Элис и принялась энергично протискиваться сквозь многочисленные ряды тянувших шеи веселых мужчин, женщин и детей, пока не воссоединилась с подругами.
В гостиной почтительно притихли. Зрители молчали, молчал в этот миг и телевизор – если не считать фонового шипения и треска, едва уловимого слоя белого шума, весь день сопровождавшего трансляцию. Все в комнате чувствовали, что сейчас произойдет нечто значительное, хоть и не понимали толком, что именно. По крайней мере, до тех пор, пока вновь не послышался голос Ричарда Димблби, который начал объяснять:
“Королева приняла все королевские облачения. Сейчас она принимает бесценные великолепные коронационные регалии и саму корону. Но сперва… Ее Величество возвращает державу, и архиепископ надевает Королеве на четвертый палец кольцо, это перстень с сапфиром, поверх сапфира – рубиновый крест. Этот перстень нередко именуют Обручальным кольцом Англии”.
– “Обручальное кольцо Англии”, – повторила Гвен едва ли не шепотом. До чего изысканный оборот.
– Интересно, кто это его так именует, – произнесла Джулия. – Ни разу раньше не слыхала. – Но даже она говорила сейчас потише.
“Подан знак, и вот со всех сторон появляются пажи, несущие венцы тем, кто участвует в церемонии… Настал миг коронации Королевы”.
Долл стояла за диваном. Заслышав эти слова, она почувствовала, как защипало глаза, и полезла за носовым платком, чтобы промокнуть слезы. Этот жест не ускользнул от Джеффри, наблюдавшего со своего места в комнате за остальными девятнадцатью зрителями, покуда те пялились, онемевшие и зачарованные, в телевизор. Он и сам увлекся драмой мгновенья, однако его внимание привлекали не только картинки на экране, но и воздействие, которое они оказывали на этих зрителей. Для Джеффри то мгновение, когда корона опустилась на монаршую голову, стало апогеем, разрядкой. Эти финальные этапы церемонии ему, как и всем остальным, не очень-то помог понять даже телевизионный комментарий, однако Джеффри тем не менее постиг некое ощущение правильности, и таинство лишь усилило его, а не подорвало. Джеффри не было дела до того, какая там атмосфера воцарилась в послевоенные годы: казалось, после войны сорвались с цепи опасные силы – рационализм, инклюзивность, равенство, – и они угрожали потрясти самые основания старого порядка. Но теперь вот эта громоздкая, мудреная, непостижимая церемония показалась ему глотком спертого воздуха, влекшего зрителей обратно в мир более ранний, более устойчивый, – мир, укорененный не в сомнительных человеческих ценностях, а сделанный целиком и полностью из ослепительных абстракций и оккультных иерархий. Прямо у него на глазах даже сама Королева, эта неподвижная, непроницаемая двадцатисемилетняя женщина в сердцевине всего обряда, перестала быть просто человеком в каком угодно осмысленном значении и сделалась лишь символом. Что целиком и полностью правильно. Такова ее судьба.
Вы посмотрите, сказал себе Джеффри, до чего все тут заворожены торжественностью происходящего, принимают его правду, его неизбежность. Даже (глядя на Долл, пока думал эту мысль)… даже социалисты! Старый обычай вновь взял верх. Вновь взяла верх традиция. И так оно будет всегда. Англия не меняется.
И лишь когда корона упокоилась надежно у Елизаветы на голове, Джеффри позволил себе долгий выдох – чуть ли не вздох облегчения – и осознал, что все это время не переводил дух.
– Боже, храни Королеву!
– Да здравствует Королева!
Вновь и вновь истошно выкрикивали это Элис и Лора, но все равно было их едва слышно, столь громки были вопли и гомон тысяч людей, теснившихся со всех сторон. Они были примерно в двухстах ярдах от балкона Дворца. Слишком далеко, и не разглядишь ничего в подробностях, видны им были лишь четверо стоявших на балконе: дети Чарлз и Энн, растерянно махавшие морю вскинутых лиц, а за ними королевская чета – Филипп и Елизавета, губы сжаты в застывших улыбках. Мэри, вглядываясь через перископ, была очень довольна: вид на королевскую семью она получила в точности такой, на какой рассчитывала весь день, а чтобы протолкаться так близко, потребовались добрые полтора часа. В Дартфорд можно было возвращаться в полном удовлетворении. И все же присоединяться к ликованию подруг не хотелось. Смешанные переживания, какие взбаламутил в ней этот день, были слишком сложны и в ликующих криках не выразимы. Вид той семьи из четырех человек, стоявших на балконе, – как раз такой семьи, какую она сама надеялась и желала обрести в ближайшие годы, – переполнял ее надеждой, а сверх того было еще и удивительное заявление (или почти заявление) Кеннета: здесь тоже есть о чем поразмышлять. В поезде по дороге в Дартфорд она почти все время молчала и не обращала внимания на возбужденную болтовню подруг, а сны в ту ночь являли собой буйную суматошную смесь воображаемых сцен из грядущей жизни – ее, Джеффри и страны, которая была им родной. Возможным казался любой ход событий.
Событие третьеФинал чемпионата мира: Англия против Западной Германии30 июля 1966 года
1
5 июля 1966 года
Дорогая моя Берта!
С восторгом получил я твое письмо, невероятно тронут твоим предложением разместить нас в Бирмингеме, когда мы с Лотаром приедем в гости. Поверь, когда писал тебе о нашем приезде, я не напрашивался на подобное приглашение! Я просто считаю важным поддерживать такие семейные связи, сколь бы далеким ни было наше родство, – особенно, конечно же, в свете последних исторических событий. Иначе говоря, я усматриваю в этом возможность внести вклад, пусть и малый, в улучшение англо-германских отношений. И потому мы с Лотаром благодарно принимаем твое предложение и очень ждем встречи у тебя дома. Я привезу кое-какие фотографии, документы и памятные предметы, связанные с молодостью твоего отца Карла в Лейпциге, какие ты, надеюсь, сочтешь интересными, а может, они представят для тебя и некую сентиментальную ценность…