«Иван волнуется меньше меня»,— подумал Верзилин с тревогой и не мог понять — хорошо это или плохо.
На сыром дне оврага, под ёлками, на утеху зевак, пасся облезлый тощий верблюд.
— Идём,— сказал Верзилин, отталкиваясь от перил и подхватывая саквояж, гружённый балтийской галькой. — А я, брат, отыскал объявление для тебя,— он похлопал по карману пиджака, в котором лежала газета, и процитировал: «Вятка—Слободской. Ежедневное отправление дилижансов одноконных. Четыре раза в день». А? Как тебе нравится? До Слободского, а? Там уж рукой подать, не так ли?.. Это, брат, находка.
— А его моль изъела... Я слышал сейчас...
— Кого?
— Да верблюда-то.
— Ты сам верблюд!.. Я ему о дилижансе, а он — «верблюд». Ты что — не хочешь к отцу ехать?
— Так после чемпионата.
— Само собой, после чемпионата... Вот на дилижансе и поедешь.
Они прошли целый квартал молча. Потом Татауров сказал:
— Десять раз по три рубля — это тридцать рублей
— Ну, и что бы ты купил на них? — сухо спросил Верзилин.
Татауров вздохнул, проводил глазами встречного в белом кителе и белой фуражке с красным околышем.
— Фуражку, что ли, такую? — сердито спросил Верзилин,— Так их не продают. Их дворяне носят, потомственные или личные. А ты не тот и не другой... И не будешь.
— Зачем — фуражку,— недовольно ответил Татауров.— Фуражка мне не нужна. У меня шляпа есть (он притронулся пальцами к шляпе). Вы меня одеваете, и я это ценю... А вот один бы раз посидеть этак... по-настоящему... Как мы с вами в первый раз сидели... в ресторане... А потом бы в бильярд сыграть...
— Эх, Иван ты, Иван,— вздохнул Верзилин. — Это уж моя ошибка, что пили мы с тобой тогда. На радостях это, что тебя нашёл... Будешь пить — выше этого чемпионата не подымешься. Всю жизнь будешь ходить в лакеях у Дюперрена да у... Вогау... А я тебя для большего готовлю. Разве это дело — три рубля за выступление и известность в Вятке? Вот самое лучшее, чего ты сможешь достичь...
Верзилин остановился на углу, ткнул пальцем в жёлтенькую афишку на рекламной тумбе. На афишке синими буквами было тиснуто: «Чемпион Иван Сатана».
— И всё... А что это? Только звонкое имя... Имя — это ещё ничего. Завтра и твоё имя громко прозвучит — Иван Татуированный! Прозвучит и отзвучит. Дай бог, если мальчишки вятские до следующего сезона не забудут. Не то это, Ваня, не то... Иван Поддубный — это звучит. Иван Заикин — это звучит. Вот чего надо добиться, Ваня... И я тебя приведу к этому.
— Господа циркачи, не прокатить? — раздался над их головами протодьяконовский бас.
— Да иди к шуту, не мешай,— беззлобно ответил Верзилин, не взглянув на извозчика, и подхватил Татаурова под руку.
Татауров остановился.
— Нам туда,— указал он на мощёную красивую улицу, упирающуюся в серый разлив реки.
— Туда?.. Ах да... Спасская улица. Правильно, номера Чучалова на углу Спасской и Николаевской... Спасибо,— он обернулся к извозчику в синем армяке и блестящем цилиндре,— нам рядом... Так вот, Ваня, видел вчера борца, которого за чемпиона Малороссии выдают? Здоров дядька, а? То-то. Поздоровее тебя. А обратил внимание на его сизый нос? Нет? Уверяю тебя, что он пьяница. И никакой он не чемпион. Платят ему за его рост и афишируют потому, что это Дюперрену выгодно. А ведь мог бы, наверное, и в люди выйти... да только вино помешало. Много препятствий на пути борца стоит... Один сопьётся, другой режима не соблюдает, а третьего возьмут да и укокошат... Сколько хочешь... Вон в Ницце в Ивана Поддубного пять лет назад один жулик стрелял. А в Париже в девятьсот восьмом — в Ивана Заикина... из пистолета. Конкуренты всё... Избавиться хотели... А одного моего приятеля в Мойку сбросили... Поперёк дороги одному тут барону встал вроде твоего Дюперрена... Да что далеко за примером ходить — твоего земляка Гришу Салтыкова соперники отравили. Приехали к нему в деревню, говорят: «Давай бороться». «Давайте»,— говорит. «Пошли на гумно». А гумно крытое. «Зачем,— спрашивает,— на гумно? Здесь». «Здесь не будем,— отвечают.— Давай тогда чай пить». Чай, говорят, у них особенный... Ну и напоили, его этим чаем... Умер... А какой борец был! В чемпионате мира в Париже вышел на четвёртое место. Первое и второе Поддубный с Заикиным заняли... Это тебе не Иван Сатана... Видишь, сколько препятствий даже у тех борцов, которые упорно идут к цели. А я тебя от всего этого уберегу. Я тебя чемоданчик носить научил? (Верзилин кивнул на татауровский саквояж). То-то. И водой обливаться научил, и спать вовремя научил... И табак курить бросили, и вино пить... Завтра ты за всё это спасибо мне скажешь... Почувствуешь, наконец-то, необходимость всего этого. А потом самого Сатану положишь... И ещё зиму потренируемся так, чтобы кроме мышц,— таких, как динамит,— ничего не было... А там — держись, чемпионы!
Они шли навстречу простору реки, поглядывая на зеркальные витрины магазинов.
— Ну а насчёт бильярда — ты бы мне раньше сказал. Эта штука нам не повредит. Наоборот, взгляд твой сделает точным и расчётливым, приучит к спокойствию и выдержке. Сам я не играю, но с удовольствием посмотрю на тебя... Иди, иди первый — ты моложе меня и будто мой гость...
Верзилин распахнул дверь, одним пальцем левой руки сдерживая напор пружины. Взглянул на ученика. Тот поднимался по лестнице раскачивающейся сутулой походкой борца, неся в руке тяжёлый саквояж.
Через несколько минут они спустились в низкий зал ресторана, с удовольствием втягивая беспокоящий запах лаврового листа, перца и пива. Официант бросился к ним со всех ног, как к старым знакомым. Кивнув на дверь бильярдной, откуда доносился стук шаров, Верзилин спросил:
— А мы вас не обидим, если расположимся там? Или, может, вы нас сможете и там обслужить?
— К вашим услугам! Я вам сейчас накрою столик.
Усаживаясь, Верзилин сказал, кивнув в сторону официанта:
— А мне ихняя форма нравится. Что-то такое... традиционное. В Петербурге давно ни ливрей, ни гетр нету...
Татауров покосился на бильярд, ничего не ответил.
«Ну что ж! — подумал Верзилин,— изберём этакую поощряющую тактику... Всё-таки, как-никак, у парня завтра событие — первый раз на арену выходит». И когда официант принёс им закуску, заказал две бутылки жигулёвского пива.
— Две? — переспросил официант. — Пиво свежее-с.
— Мы непьющие,— усмехнулся Верзилин.— Нам больше не выпить... Две бутылки. И молоко не забудьте принести.
Татауров подозрительно поглядел на учителя, отвернулся.
Затыкая за ворот салфетку, закинув голову, Верзилин сказал:
— Наливай себе.
— А вам, Ефим Николаевич?
— А мне не надо,— равнодушно заявил Верзилин. — Мне больше пользы от молока.
— Один стаканчик?
— Нет, нет... Это уж тебе за завтрашнюю победу. Авансом.
Татауров одним махом опустошил стакан.
— Пей, пей,— вздохнул Верзилин.
Татауров налил ещё. Выпил маленькими глотками — просмаковал. Переливая ложкой в тарелке суп, Верзилин говорил:
— Главное — выходи на манеж уверенным в победе...
В бильярдной стояла духота, под потолком клубился дым. Мужчина в голубом пиджачке и белом жилете с тиснёными розами сидел боком на бильярде, одной рукой лениво гоняя шары; за его спиной играли, азартно выкрикивая обычные и единственные в этой игре слова и переругиваясь.
Было видно, что Татауров целиком поглощён созерцанием игры, пропускает все слова мимо ушей, но хотелось говорить. Казалось, что они сидят тут давно и изрядно выпили, было легко и уютно; а слова рождались сами. Верзилин вновь рассказывал о судьбе борца-профессионала, и сам не мог понять, чем вызвано его сегодняшнее возбуждение.
Лентяй на бильярде, томно прищурившись, прижимаясь ухом к плечу, медленно тыкал кием шары, напевал какую-то песенку.
Один шар перескочил через борт. Лентяй нехотя поднялся, пересёк вслед за шаром комнату и принял его из рук старичка- маркёра. Проходя мимо, кивнул Верзилину:
— Разобьём пирамидку?
Верзилин поднял голову, встретился с ним взглядом и, отметив про себя, что дядька похож на кота, сказал Татаурову:
— Иди, сыграй.
Усмехнувшись, вытащил из кармана газету, развернул. Прочитал объявления — рекламы трёх синематографов, двух садов, цирка. О цирке в газете была даже целая статья. Автор, скрывший своё имя за инициалами, писал: «Всё начинается снова. Театр и концерты будут отодвинуты на задний план. Вся публика вновь увлечена цирком, точнее — борьбой, происходящей в нём. Всякий цирк, приезжающий в Вятку, обязательно имеет в своей труппе атлетов. Вновь наша интеллигенция пожертвует своими интеллектуальными интересами ради торжества грубой физической силы...»
Верзилин вздохнул, подумал мирно: «Правильно: грубой — это плохо... Как раз вся-то трудность в том, чтобы эту силу сделать благородной и красивой...»
Покосился на Ивана Татаурова. Тот ловко склонился над зелёным сукном, удары его были отрывисты и громки, как выстрелы, сетчатые кошельки луз трепетно раскачивались под костяной тяжестью забитых им шаров.
«Шикарно играет, — подумал Верзилин. — Профессионал,— и вдруг решил: — А он завтра так же профессионально будет держаться на арене».
И весь вечер после бильярдной, и весь следующий день он вселял в Татаурова своё чувство уверенности.
Отправляясь в цирк, давая ему последние наставления, он поцеловал Татаурова в лоб.
Был антракт; публика толпилась подле продавцов кваса и мороженого. Протискиваясь сквозь толпу, Верзилин слышал за спиной шёпот: «Борец...» Освещённый ярким светом, покачивался большой аншлаг: «Борются три пары», шестым стояло непривычно знакомое имя — Иван Татуированный. Итак, подумал он, это крещение...
Над головой призывно затрещал звонок. Шум усиливался. Верзилин оглядел яркие ярусы, перевёл взгляд на арену. Трое мальчишек сметали опилки с ковра.
Смолкла музыка. Замерли две шпалеры униформистов. Вышел Дюперрен со своей мушкетёрской бородкой. Рассказал об условиях борьбы, объявил первую пару: Сатану — раскатисто, "его соперника — равнодушно.