Глядя, как Никита поморщился и отставил вино, Верзилин одобрил: «Молодец». Сам отхлебнул один глоток.
— Эх, хороша!.. Хвати тя за пятку! — крякнул старик, заставив Верзилина вспомнить о Татаурове.
А старичок, словно угадав его мысли, спросил:
— Так покинул вас Иван?
— Не говорите,— вздохнул Верзилин.
— Я, конешно, извиняюсь, но, глядя на него, мне думалось всегда, когда вы были вместе, а боле того, когда он без вас в бильярд играл: «Отречётся он от вас...» Как сказано: «Не пропоёт петел трижды, как отречёшься ты от мя...» Именно... Я, конешно, извиняюсь... А вы закусочку берите... Но это ничего. Я, конешно, извиняюсь, но Никита вас никогда не предаст. Правда, Никита?.. Давайте по второму лафитничку опрокинем... Вот так, хорошо!.. А что говорят, так пускай говорят — собака лает, ветер носит... Значит, семейством племяша моего интересуетесь? Я, конешно, извиняюсь, но родитель его (царство ему небесное) такой же конплекции был, как я. Братья мы родные, погодки. И мать — такая же. Й два сына первых такие же. А Никита с сестрой— богатыри. Однова строительством занялись — вдвоём с сестрой из лесу все брёвна на себе вынесли; никто не заметил. Шито-крыто, без лошадки. А в другой раз сестра-то заходит в лавку, тюки там пудов на двадцать. Прикашшик с хозяином туда-сюда, тык-пык, не сдвинут с места. «Ну-ко», — говорит девка. Взяла — раз, готово. А ведь девка. Ешшо разик чокнемся; ваше здоровье! Эх, хорошо! Хвати тя за пятку! А Никита одново с мельником поссорился, собрал все гири на цепь и к потолку — на балку — подвесил. Сыми попробуй. Ой-ой, там сколько будет весу. А другой раз привалил к дверям железную тунбу — не откроешь дверь. Через окна уж вылезли, втроём отодвинули.
Отпивая из стакана пахнущий мятой квас, Верзилин сказал осторожно:
— А ты, я вижу, Никита, и сам пошалыганить любишь?
— Нет,— покачал головой парень. — Он так рассказывает вам, словно я шпана береговая... Это один такой случай был, когда я рассердился...
— А один ли?
— Ну два,— недовольно сказал Никита.
— Ишь ведь, обиделся! — с восхищением посмотрел Феофилактыч на племянника. — Весь в меня, такой же гордый — не подступись!.. Ешшо по маленькой выпьем. Ваше здоровье. Евдокия!— сердито крикнул он на кухню. — Иди выпей со мной за здоровье людей хороших. А то они квасок один попивают.
Вытирая руки фартуком, давешняя пышущая румянцем девка вошла в горницу и поклонилась Верзилину. Взяла лафитничек.
— Жена моя,— сухо представил её старик.— Ну, будем здоровы. Иди... Иди, иди — на кухню... Так вы говорите — пошалыганить? Нет, не будет ваша правда. Вот было дело — идёт Никита через реку, а там — сахар везли. Весной было дело, лёд-то возьми да и обломись. Народу набежало — барабаются, как яшшерицы,— толку нет, беда неловко. Хозяин на себе волосы рвёт. «Спасай, Сарафанников,— говорит,— деньги большие дам». Так што ты думаешь?— вытащил ведь Никита... А вот ешшо когда спирт возил — лошадёнка плохая была. Распутица (а в распутицу сам знаешь — какие у нас дороги). Остановицца посреди
дороги и ни с места. Што делать? Никита распряжёт её, привяжет к саням, а сам — в оглобли. И везёт. А бочка, промежду прочим, сорокаведёрная — шутка в деле (я, конешно, извиняюсь)...
Пушистый сибирский кот подошёл к старику, потёрся об ногу. Макар Феофилактович нагнулся, подхватил его, посадил на колени. Томно выгибаясь под пальцами хозяина, кот косил на Верзилина зелёным прищуренным глазом.
Пчела залетела в открытое окно, гудя, закружилась вокруг лампы; поскуливала где-то собака; слышалось журчание ключа.
Хмель развязал язык Макара Феофилактовича, и он рассказывал случай за случаем.
«Если даже только половина из его рассказов правда — это уже здорово»,—думал Верзилин, откинувшись на спинку стула и наблюдая за тем, как Никита играет деревянной ложкой, застенчиво улыбается.
— Хороша работа,— кивнул Верзилин на искусную резьбу черенка.
Феофилактыч вскочил, сбросив кота с коленей, выхватил ложку у племянника, суя её Верзилину, приговаривал:
— От нас с Никитой, в память... Примите великодушно. Обычай такой — подарки любят отдарки...
Верзилин протянул руку, но она упала как плеть. Он опасливо покосился на Никиту: не заметил ли? Нет, как будто бы не заметил.
А Никита, обрывая кусок газеты, на которой лежал пирог, сказал:
— Давайте-ка оботру.
Протирая и без того чистую ложку, насвистывал сквозь зубы едва слышно. Потом, возвратив подарок Верзилину, машинально перегнул бумагу; разглаживая на кубовой скатерти, прочитал по складам:
— «О-де-сса. Вслед-стви-е про-дол-жа-ющей-ся забас-товки груз-чиков в за-гра-ничном от-деле пор-та по-чти пол-ная без- де-я-тель... бездеятельность. Гру-зят-ся толь-ко не-сколь-ко иностр... иностр-анных пароходов по-сред-ст-вом кон-вей-ер-ов...» Ишь ты, конвейеров: нашли выход... А мы вот забастуем — никаких конвейеров нет, никто не выручит.
Феофилактыч сказал:
— Конвейер этот самый тоже человек обслуживат... Отошёл этак в сторонку, руки в карманы, картузик на нос —и, пожалуйста, конвейер этот самый —ни с места... Я, конешно, извиняюсь...
— Это правильно,—заметил Верзилин,—ежели люди все как один... вот тогда... любой хозяин вынужден будет плату прибавить. И время работы уменьшить. А уж если по всей стране: и в Одесском порту, и на Вятской пристани, и... в цирке... откажутся... Тут уже держись самый большой хозяин, —И подумал с гордостью: «А люди это могут»,—но, вспомнив о Татаурове, вздохнул: «Только такой, пожалуй, всегда найдётся... где угодно. Подведёт».
Через час Верзилин поднялся. Никита вызвался его проводить. Шли по уснувшей Ежовке. Тихо поскрипывали деревянные мостки под ногами; рядом что-то булькало. Судя по запаху, это было болото.
— Давно надо было в цирке попробовать свои силы,— сказал Верзилин Никите через плечо.
— Всё как-то стеснительно, неловко. Как это — подойти и спросить: допустите меня... Если бы не стыд, так я давно бы вышел.
Они остановились на верхней площадке лестницы. Виднелась чёрная река и лес за ней; сзади, за домами, рдело зарево от городских огней.
— Я ваше имя знаю,— сказал Никита,— в журнале читал. Вы Мальту победили. Вас знаю и Гришу Кощеева знаю по газетам. Знаю, что он четвёртый приз в мировом чемпионате взял. И думаю иногда, что и я бы так же смог... Только учиться надо. А учителя нет... Это моё счастье, что вы хотите меня учить.
— Это ты молодец, что понимаешь. А то наши борцы начинают сперва бороться, и когда уже протрут ковры лопатками, тогда только начинают учиться. Это, друг мой, поздно. Сначала учись, а потом уже борись.
— Ефим Николаевич, я согласен на всё.
— Завтра берёшь расчёт (у меня пока деньги есть), и начинаем тренировки. Подъём, стакан молока, борьба. Я буду показывать тебе все приёмы и положения. Ты будешь точно их повторять. Так до сорока минут, а то и до часу. Затем — солдатский бег вот с этим чемоданом,— Верзилин похлопал по своему чемодану. — Будет нелегко, но зато станешь борцом.
15
Верзилин вернулся в номера в великолепном настроении; быстро уснул. Снилось что-то хорошее, а что — не мог припомнить. Утром встретился с Никитой.
По Раздерихинскому спуску Никита шёл как хозяин. Почти на каждом шагу слышалось:
— Здорово, Никита!
— Сарафанникову поклон!
— Заглядывай, друг!
— А-а! Братуша!
Никита жал руки, приветственно кивал головой.
У парома — толпа. Мужичишка в зипуне бился над телегой — застряла колёсами в настил. Никита подошёл, растолкал толпу, поплевал на руки, раз! — телега вместе с железной бочкой оказалась в воздухе.
— Ай да Никита! Одно слово — богатырь. Знай наших!
Мужичишка запустил пятерню в бороду, слов от изумления не может найти. Никита хлопнул его по животу, подмигнул. Кругом смех.
— Чо пузу выставил? Говори мерси нашему Никите.
Верзилин увидел: это вчерашние грузчики; опять в «слизень-мазень» играют. Покосился на бревно — лежит в глине, родничок под ним бьётся, бабочка-капустница уселась на отскочившую бересту.
— Здорово, братцы,— Никита присел рядом с ними, повернулся к Верзилину, объяснил грузчикам: — Борец знаменитый. Ефим Николаевич зовут. Меня учить будет бороться.
— Наше почтеньице, Ефим Николаевич! Прощенья просим, обидели вас вчерась. Ну ничо, свои люди — сочтёмся. Присаживайтесь.
Лохматый расплылся в улыбке, смахнул сор с реденькой травки:
— Дык што? По цирковой части, значит, изволите? Дело стоящее, антиресное.
Другой сказал, потягиваясь:
— Люблю борьбу — страсть. Мне бы вашу али Никитину конплекцию...
Верзилин сел, шутливо ткнул парня в плечо:
— Ну, у тебя комплекция тоже неплохая.
— Дык оно конешно,— обрадовался тот.
Никита взял ножик, ловко воткнул его с оборота в землю, поднялся, сказал Верзилину:
— Посидите, я скоро.
— Не хотите ли сыграть, Ефим Николаевич? — предложил почтительно лохматый.
Верзилин согласился. Первые две фигуры получились, третья — нет.
Грузчики принялись услужливо объяснять, как держать нож, как взмахивать рукой, как прицеливаться:
— Вот, Ефим Николаевич, так. Этак пальчики, а клиночек сюда. Самое главное — вовремя разжать руку. Вот-вот. Распрекрасно. Ещё разок. Вам — вне очереди. Хорошо. Прямо распрекрасно.
— Ну, давайте по-честному, форы мне не надо. Вы по разу, и я по разу. Идёт?
— Идёт, Ефим Николаевич.
Лохматый взял ножик и пошёл, и пошёл выделывать им фигуры: с каждого пальца, с голого локтя, с подбородка, со лба, даже с носа. Зеваки собрались, смотрят, подбадривают.
Солнце над лесом, по серой воде — золотая дорожка, волны взблескивают, дымок над пароходной трубой светленький. Мальчишка выхватил из-под лодок рыбёшку, она сверкнула на солнце, шлёпнулась на берег. Стрекоза вздрагивает над одним и тем же местом. Божья коровка села на рукав. Верзилин снял её осторожно, посадил на ладонь; она распахнула крылышки, взвилась, покружила, села на нос лохматому, пока он нацеливался ножиком. Сведя большие плутоватые глаза в одну точку, он осторожно взял её толстыми грязными пальцами и протянул Верзилину, сказав: