— Ты на нашего Никиту?!
— Чего жалеть?! Бей!
Трое ежовских парней ворвались за экран.
— Никитка, да мы сейчас его...— за пазухами у них холодно поблёскивали ножи.— Да чтоб нашего Никиту — да ни в жизнь в обиду не дадим!
— Да что вы, братцы,— проговорил растроганный Никита.— Да не надо,— он загородил им дорогу, прихрамывая, начал теснить их к выходу.
— Знаем мы тебя — святой, никого пальцем не тронешь... Разве ж это дело?
— Да, братцы, право слово, не надо... Ну, говорю вам, не надо,— он всё подталкивал их к проходу между экраном и колонной.
Пряча ножи, парни неохотно ушли, пообещав подкараулить Пытлю на улице.
Волоча ногу, Никита бросился в каморку, где одевался Пытля.
Резко взметнулось пламя в лампе, трусливо отпрянула туша Пытли, зловеще скользнула тень по развешанным на стене афишам.
— Слушайте! Вы! Вас сейчас зарежут! — проговорил торопливо Никита, не обращая внимания на стоящего за его спиной Верзилина.— Это парни такие, они — сделают. Бегите скорее через окно. Да бросьте вы свою простыню,— он скомкал тунику, оцарапавшись о львиную застёжку, сунул её Пытле.— Ну! Бегите скорее!
Распахнув окно, Никита вытолкнул полуодетого борца в темноту. Протянув руки под дождь и набрав в пригоршни воды, начал смывать с лица кровь.
В дверях появился испуганный Румянцев, просунув под верзилинский локоть лохматую голову, осмотрел вытаращенными глазами каморку, спросил испуганно:
— Где этот жулик? Его зарезать собираются. Да спасите вы его, не устраивайте скандала. Ох, боже ты мой, что делается! Что делается!
— Ушёл ваш жулик,— успокоил его Верзилин.— Скажите спасибо Никите. Да другой бы на его месте...
— Я знал, что вы благородный человек,— запричитал хозяин синематографа, стараясь схватить Никиту за руку.
Слизывая с ладони кровь, Никита сказал, насупившись:
— Да перестаньте, хватит вам...
Порыв ветра забросил в комнату струи дождя, Никита передёрнул плечами.
— Идём,— торопливо сказал Верзилин.— Послушайте, мы сейчас должны получить расчёт. Нам больше нечего делать у вас. Вбивать гвозди и рвать колоду карт мы не собираемся.
Через несколько минут, когда они вошли в кабинет к Румянцеву, тот встретил их любезно, даже опоздавшему Феофилактычу протянул пачку папирос «Ада».
— Количество мест двадцать на двадцать — четыреста...— начал он, отщёлкивая на счётах, отставив в сторону папиросу, зажатую между мизинцем и безымянным пальцем.
Он долго считал, брякая костяшками счёт, затягиваясь голубым дымом. В конце концов сказал:
— Вот видите, это теоретически. А практически — вот наличность последних двух сеансов.
— Это же вдвое меньше, чем должно быть! — возмущённо сказал Верзилин.
— Как хотите считайте. Как, Наденька, много у нас по контрамаркам было?
— Так я же говорю, что чуть не треть зала,— проговорила дамочка в кудряшках.
— Вот видите,— вздохнул Румянцев.— Вы же сами сидели в зале,— видели, сколько было безбилетников. Понимаете, им не откажешь — родственники, знакомые; всем хочется посмотреть на вятского богатыря.
— Да ничего я не видел,— сказал Верзилин.— Я видел, что негде было яблоку упасть.
— Если не доверяете, надо было в дверях стоять и контролировать мою супругу. Тогда бы не было никаких недоразумений,— устало произнёс Румянцев и откинулся на спинку кресла.
— Да не нужны нам ваши девять рублей,— сердито проворчал Никита, растирая ушибленный локоть.— Я на разгрузке больше заработаю...
— Дело ваше,— холодно произнёс Румянцев и подвинул к себе стакан остывшего чаю.
— Ну нет, давайте деньги,— вставая, сказал Верзилин.— И я очень жалею, что мы уберегли вас от скандала. Знай я, что вы так поступите,— никогда бы не разрешил Никите отпустить Пытлю. До свиданья.
— Моё почтенье.
— «Почтенье», «почтенье»,— ворчал Никита, выходя на улицу; он надулся, вздыхал, что-то бормотал неразборчиво.
— Иксплутатор чёртов,— сказал Макар Феофилактыч.
Дождь лил как из ведра. Дул ветер. Было темно. Прохожий
в клеёнчатом капюшоне столкнулся с Верзилиным, извинился; обернулся вслед, ещё раз извинился. Из окон падали тусклые прямоугольники света; поблёскивал промытый дождём булыжник. Бурный ручей мчался посредине дороги — вниз, к реке. Перепрыгивая через него, Верзилин промочил ноги. Стало холодно, по спине пробежали мурашки.
Скользя по грязи, держась руками за дощатые заборы, они пробрались к лестнице. Потоки воды текли по горе с шумом, смывая с откоса красную глину, казалось, хотели погубить Ежовку. Она спала. Маленькие домики притулились тихо-тихо; окна были чёрными; молчали собаки.
Ноги скользили по ступенькам лестницы, срывались. Хватаясь за холодные, мокрые перила, Верзилин говорил:
— Не завидую сейчас Пытле. Где-то он?
Никита что-то проворчал, а что — не разобрать. Макар выругался.
У самого основания лестницы Верзилин оступился по колено в воду; чертыхнулся: «Ох и грязный у вас город». Вяло тявкнула собака.
Они долго стучались в калитку. Вышла Дуся — в платке, накинутом на рубашку. Увидев Верзилина, взвизгнула, убежала в горницу. За ситцевой занавеской вздула огонь. Макар Феофилактович, забрасывая на печку мокрый пиджак, заулыбался, запричитал:
— Дусенька, на шосточке там жаркое... По лафитничку поднеси нам с устатка... Ишь погоды-то ноне какие, одно слово — вымокли.
Он разделся до нижнего белья и, почёсывая седую грудь, стал помогать жене собирать на стол; слазил в подпол — за водочкой, настоянной на можжевельнике. Сам разлил по лафитничкам, ждал, когда Верзилин с Никитой переоденутся в сухое.
Верзилин и Никита от вина отказались.
Макар Феофилактович перекрестился, выпил все три лафитника, налил четвёртый, потянулся к капусте, говоря Верзилину, подвинувшему ему тарелку: «Не извольте беспокоицца, мне одну шшопоточку»; выпил, похрустел капустой, обсосал пальцы и вышел. Скрипнула дверь. Возвратившись, сообщил:
— Вызвездило. Оно и правильно: завтра хорошая погода нужна — свистунья.
— Это что за штука?— поинтересовался Верзилин.
Подхватив кота, посадив его на свои колени, обтянутые белыми кальсонами, Феофилактыч объяснил охотно:
— А праздник такой. Свистули продают. Все свистят. Свист — отсюда свистунья.
Он долго рассказывал о празднике, потом сделал страшное лицо, дунул в морду сонному коту, затопал, захохотал, радуясь тому, как тот обалдело заметался по комнате.
Позже, из темноты, ещё долго слышался его весёлый говорок. Верзилин лежал на спине, молчал. Не спалось. О Пытле и Румянцеве думалось без злобы. Отчего-то было очень покойно. Он приподнялся на локте и приоткрыл оконную занавеску. На улице было черно. За косыми досками ограды маячил красный огонёк— видимо бакен. Потом он различил гребёночку леса и над ней — небо. Оно было ясным; сверкали звёзды. «Не обманул старик»,— подумал Верзилин и, припоминая его рассказ о свистунье, заснул.
Разбудило его яркое солнце. Дуся в подоткнутой юбке мыла пол. Взгляд Верзилина скользнул по косарю, по тазу с водой, по водяным подтёкам, наткнулся на Дусины ноги, торопливо перескочил на стену («Какие симпатичные обои») и задержался на позеленевшей лампадке. Потом Верзилин повернулся к Дусе спиной, приоткрыл занавеску. Макар работал; весело взлетал в его руках топор, звонкие сочные щепки отскакивали пружинисто в стороны, щёлкались в забор, в упругое просмолённое дно лодки. Голубая ширь реки простиралась до самого леса. Верзилин ткнул створку окна, оно распахнулось, в комнату ворвалось пение птиц, звон собачьей цепи, стук топора, кряканье уток, кудахтанье кур, журчание ручья. Утро! Ох и хорошо всё-таки жить на свете, чёрт возьми!
Хорошо выйти во двор, вдохнуть запах реки, окатиться колодезной водой, побороться с Никитой под угрожающий рык собаки.
Завтрак был праздничный.
Макар Феофилактыч хлебнул «можжевеловой» — разговорился.
Днём пошли в город. Лестница никак не давалась старику. Пришлось его поддерживать под руки. На горе долго вытирали ноги о зелёную мокрую траву. В воздухе плыл малиновый звон — раскатывался, переливался, гудел. Нарядные, весёлые горожане шли по промытым дождём улицам. В обжорке пахло пирогами, поджаренным мясом, гороховым киселём, дымком. Около жаровен толпились люди — закусывали. Верзилин не утерпел — купил три бутылки «кислых щей»; ударило в нос; вкусно! Больше всего понравилось Феофилактычу. Хотя и был сыт, но косился на глиняные плошки с дымящимся ливером — глаза завидуют, а ведь не съешь; Дусенька только что накормила дома. Пошли дальше. Толпа. Говор. Смех. .Свист. Шныряют мальчишки. Ох и здорово! До самого Александровского сада площадь уставлена балаганами, ларьками — из парусины, из досок. Всё битком набито игрушками: мужик с медведем по очереди лупят по наковальне; раскланивается пильщик с деревянной пилой — пилит; курицы мотают шарнирными шеями, клюют зерно — болтается шарик, дёргает их шеи за ниточки; гипсовый кот (а может, собака — не поймёшь) сидит, скалится, в спине щель — спускай медяки, копи деньги, будешь богатым; рядом, чуть поменьше, император — говорят, Наполеон, а может быть, Александр Первый — в лосинах, в треуголке... Глаза разбегаются— чего тут только нет! Но больше всего свистулек — глиняные, деревянные, жестяные. Они свистят на все голоса: протяжно и прерывисто, пронзительно и мелодично. Вот свисток, с горошиной — она перекатывается, дребезжит, мечется, бьётся о стенки. Вот свисток душераздирающий — голосит взахлёб. Вот дудочка—ду-ду-ду — словно пастух играет в свой рожок. Но больше всего глиняных свистулей, небольших — так себе, раскоряка какая-то на трёх ногах, с гребешком: лошадь не лошадь, баран не баран,— чудище, в хвосте дырка, а дунешь — приятно так засвистит, как в детстве, когда из липы первый свисток сделаешь: ф-ю-ю. По бокам сусальное золото да красные с зелёным горошины — ни за что не пройдёшь мимо, купишь! Больно хороши! А ну подходи, покупай, пятачок цена! Не жалей, милый человек!
Верзилин подошёл, сразу же отгородил своей широкой спиной торговца от покупателей. Не смог отвести глаз от игрушек. Рядом с раскоряками свистулями стояли глиняные барыни в кринолинах— упёрли свои руки-колбаски в бока, расплываются в застенчивых улыбках. До чего хороши! На юбках солнышки всех цветов, пуговицы золотые блестят. Не жалеют дымковские мастера яичного желтка, подкладывают его в краску, оттого и блестят их игрушки, оттого и падают пятаки да семишники в их карманы. Нет, не пройдёшь мимо такой штуковины — купишь.