ать его, и вот он, наконец, показался на пять минут... и снова скрылся... Вы видите, это же гранит.... гранит полированный... поёт красками... поёт...
— А почему тускло? — осторожно спросила Нина.
— Да как вы не понимаете? Тропическое солнце обесцвечивает, всё обесцвечивает, поглощает все цвета... Это же экватор...
В зале появился распорядитель, в смокинге, в скрипящих ботинках, зашептал что-то художнику. Тот извинился перед Ниной, сказал, что должен идти.
Пожимая руку Верзилину, разглядывая его, пообещал:
— А ваш портрет напишу... напишу... Вы мне и раньше импонировали своей силой... Видел я вас... видел... в цирке... В красном трико и с жетонами — очень хорошо получится...
Когда фалды его фрака взметнулись в дверях, Нина сказала Коверзневу с упрёком:
— У тебя всегда так: восхищаешься, а непонятно — чем? Король-то голый.
— Голый? Голый? — искренне возмутился Коверзнев.— А ты посмотри, какое настроение!.. Это же романтика!..
— Романтика биографии, а не картины. Ни одна из картин не окончена; это же всё этюды... на картоне. Недоноски.
— Ну и что? Ну и что — недоноски? Выкидыш — это преступление для художника, а другое дело — недоносок... И с женщинами так бывает: нервная, хрупкая натура не может доносить плод, а для грубой, здоровой — хоть бы что... Мы забываем о том, что Врубель не претворил в жизнь ни одного из своих громадных замыслов. А Серов, Серов? Что? Что?
— Глупости,— сердито сказала Нина.— Серов тут ни при чём. И Врубель тоже.
— Я ничего не понимаю в этом деле,— сказал Верзилин,— однако целиком присоединяюсь к Нине Георгиевне... Хорошо, выкидыш— преступление, я с вами согласен. А что же тогда недоносок? Несчастье? Не можешь написать картину, так и не берись за неё. Нина права. Странно было бы недоноска-спортсмена выпустить на арену цирка. Талантливый гимнаст, не отработавший номер,— недоносок. Выпустите его — и он на первом же представлении разобьётся... А что, если бы я выпустил неподготовленного Никиту (он кивнул на парня) против Александра Мальты? Преступление? Преступление и позор!
— Я идиот! — воскликнул Коверзнев, стукнув себя по лбу.— Рассуждаю о картинах, когда сейчас решается судьба русской славы!.. Мальта, Мальта... Да его давно и след простыл... Но зато Корда приехал и может уехать победителем. Это из страны- то, в которой полно богатырей!.. Идёмте!..— сказал он повелительно.
17
Усадив Верзилина в старое пыльное кресло, Коверзнев снял с себя бант, дёрнул за воротник бархатной куртки. Забегал по просторной комнате, спотыкаясь о складки ковра, приговаривая:
— Почему Никита? Почему Никита?
Верзилин потянулся к столу, взял из груды хлама фарфоровую курительную трубку и, разглядывая её, ответил спокойно:
— Я же объяснял — у меня до сих пор не действует раненая рука. А Никита — это талант. И помимо силы обладает некоторой техникой. Работа грузчика заставляла его находиться в постоянной форме... Конечно, есть известный риск.
— Но тут рисковать нельзя!
— Вы так горячитесь, словно отвечаете за судьбы русского спорта. По крайней мере, петербургских цирков.
— А кто же будет отвечать, если не я? — удивился Коверзнев.
— Вы правы,— вздохнул Верзилин.— Барон Вогау отвечать не собирался.
— Вот то-то, вот то-то,— заволновался Коверзнев.— Вы на собственной шкуре испытали, какими патриотами являются эти бароны Вогау.— Он приблизился к Верзилину, зашептал: — И нечего себя тешить мыслью, что августейший покровитель Атлетического общества великий князь Владимир Александрович будет отвечать за судьбы русского спорта. Человек, расстрелявший девятого января тысячи людей, не патриот своего отечества, а враг.
— А Нина правильно сказала,— усмехнулся Верзилин,— о таких вещах вслух не говорят.
— Ах, дело не в этом! Кого бы мы ни взяли... Тумпаков... Тумпаков — это типичный буржуа, разбогатевший трактирщик, владелец сада «Фарс», хозяин оперетты и ресторанов. Заботиться о наживе — это естественно для него... Знаете ли вы, что чемпионат, в котором вы участвовали, обошёлся ему за три месяца в триста тридцать рублей? А в карман он себе положил сорок тысяч! Сорок тысяч! Триста тридцать рублей и сорок тысяч рублей! Каково?.. А ваш Вогау?.. То-то! Что для них стоит продать русскую победу Мальте или Корде... Ведь даже сами борцы, не желая обострять отношений с антрепризой и гонясь за деньгами, поддаются иностранцам, забывают о чести своего отечества. Я вас за то и ценю... за то и ценю, что вы не льститесь на деньги, не боитесь угроз. Не все решаются на это... В большинстве даже сильные борцы соглашаются на любые комбинации, в результате борьба из спорта превращается в водевиль...
Коверзнев подскочил к Верзилину, выхватил из его рук трубку, взмахнул книжкой в яркой обложке.
— Слушайте, слушайте, я вам прочитаю! — он перелистал страницы.— Вот. «Не при свете лучей солнца, не под взорами тысяч собравшегося народа, не из-за лаврового венка, а при тусклом свете театральной рампы, под неусыпным контролем антрепренёра, из-за жалованья состязаются в искусстве борьбы современные атлеты. Арену Олимпийских игр заменила пыльная цирковая арена, и не удивительно ли, что интересы цирковой арены поглотили без остатка интересы спортсмена?..»
Он устало швырнул книжку на стол и набил трубку. Бросив коробку с табаком на книжку, выпустил дым:
— Пф-пф.
«Я сразу понял, что мы с ним мыслим одинаково. За это я и полюбил его»,— решил Верзилин.
А Коверзнев, усевшись на резной подлокотник кресла, проговорил задумчиво:
— Я усматриваю два основных положения в организации чемпионатов. Первое: полная независимость борцов от антрепризы. И второе: все дела чемпионата оценивает только судейский стол.
Положив ногу на ногу, Верзилин сказал с улыбкой:
— Вы забыли первое и главное: основным принципом чемпионата должно быть состязательное начало.
Коверзнев вскочил с кресла, ударил себя в лоб:
— Какой я идиот! Чего не смог сформулировать!
— И ещё одно,— сказал Верзилин.— Беспристрастным и объективным должен быть не только судейский стол. Но и пресса.
— Ефим Николаевич! Мы думаем с вами в унисон. Вот смотрите,— Коверзнев сунул в руки Верзилина газету.— Читайте! Читайте! Вот что пишут за деньги! Как вам это нравится? А мой материал не прошёл!.. Но ничего, я ещё найду место, найду такой журнал, где напечатают всё, что надо. Это же реклама! За неё громадные деньги уплачены. Да и имя Сципиона Чинизелли кое-что для газет значит. Как же, чемпионат проходит у него— ничего не поделаешь. Все памятуют о том, что его жена была любовницей великого князя Владимира Александровича. Попробуйте-ка поссориться с командующим гвардейскими войсками Петербургского военного округа... Попробуйте... Вот и печатают, что Чинизелли выгодно.
Верзилин прочитал, усмехнулся.
— Ну что? Ну что? — торопливо проговорил Коверзнев,— Пишут, что на вокзале закатывается в ресторан и заказывает десять обедов... Ведь смотря какие обеды...
— У меня Никита за троих ест,— снова усмехнулся Верзилин.
— Вот я и говорю, вот я и говорю!.. Выходит из вокзала и садится на первого попавшегося извозчика... Да ведь смотря какой экипаж выбрать... я не сомневаюсь, что для человека вашей комплекции можно выбрать такой экипаж, что он распадётся сразу же, как только вы в него сядете с маху... Перед выступлением усаживается за стол на арене и съедает поросёнка и выпивает четверть водки... Да, здорово! Но где спорт? Где сила и ловкость? Рвёт цепи? Так они перекалённые. Разгибает подковы? Так они маленькие... Знаем мы всё это. Вон Генри Томсон штангу поднимал, в шарах которой по человеку сидело... А она возьми да и сломайся — деревянная оказалась; а шары из веток сплетены, подкрашены под железо. А вместо мужчин мальчики с приклеенными бородами сидели... Я спрашиваю, где сила? Обман, один обман... Да, он побеждает всех, кто выходит против него. Но ведь это любители! Любители, а не профессионалы! Подумаешь, одного вызывает. Вон Иван Шемякин в Москве у Альберта Саламонского по десять человек в вечер вызывает и обещает награду тому, кто устоит против него больше минуты. Больше минуты! Совсем другое дело...
— Не один Шемякин,— пожал плечами Верзилин.— Пятлясинский, Спуль, да и другие тоже по десять человек вызывают.
— Вот я и говорю. Наша страна богата богатырями... Потому-то и обидно... Тут всё тонко подстроено. Иначе бы он не приехал в Петербург... Поддубный ушёл с арены; в деревню вернулся, крестьянствует. А Заикин с миллионерами Поташниковыми связался (они ему самолёт купили)—летает над Одессой. Вятского богатыря Гришу Салтыкова — отравили... Вахтуров борется за границей. Вот и некому проучить этого хвастуна. Ведь он из Турции едет непобеждённым. Нынче весной его Збышко-Цыганевич в Бухаресте уложил. После этого он в Турцию уехал, потом к нам, на юг... Переезжает из города в город — наводит на всех ужас. Вес колоссальный. Носит пятнадцать жилеток, какой-то мохнатый сюртук, засаленный складной цилиндр, огромные кожаные ботинки без застёжек, с ушками; в руках — железную палку... Рекламу себе создаёт с первой минуты, как появляется в городе — на вокзале... Едет в гостиницу. А там уже о нём наслышаны — говорят: номеров нет. Он не слушает, выбирает лучший номер, идёт в буфет — заказывает опять всего самого лучшего и снова не расплачивается. Если вызывают полицию— всё ломает, поэтому все предпочитают от него откупиться, просят переехать в другую гостиницу. А там тоже предлагают деньги — поезжайте в другую. Он и ездит из гостиницы в гостиницу — везде получает деньги... В городе какой-нибудь вшивенький чемпионат. Корда идёт туда. Вызывает всех борцов. До полицейского часа успевает положить нескольких. И так ездит из города в город. Ясно, что ему сопутствует реклама... Вот его Чинизелли и пригласил к себе... И уже приручил своими деньгами и властью. В бенефис будет бороться.
Коверзнев замолчал.
Верзилин поднялся, прошёлся по мягкому ковру, рассматривая тусклые картины в широких рамах.