— Вы не помните, Валерьян Павлович, в девяносто восьмом году в Москве, в саду «Олимпия», выступал американец Сампсон?.. Про него говорили, что он тренируется «из любви к искусству», что у него для тренировок есть гири чистого серебра, что он миллионер, и это его псевдоним... В общем реклама была... Так вот, он объявил, что заплатит десять тысяч рублей тому, кто повторит его номер (тоже цепи, подковы), но через пару дней испугался и сказал, что повредил руку, и потихоньку смотался из России... Так вот то же самое будет с вашим Кордой — он испугается Никиты Сарафанникова.
Коверзнев откинул штору и уселся на подоконник, поставив ноги на стул.
— Вот чего боюсь, того боюсь,— сказал он.— У меня была надежда на вас.
— Никита несколько лет по-любительски борется... с друзьями, с грузчиками хотя бы. Не пропустил ни одного чемпионата в Вятке. Ходил, приглядывался. И не думаете ли вы, что я два месяца отдыхал? Нет, милый мой Валерьян Павлович, мы времени зря там с Никитой не теряли.
— Шут с вами! — сказал Коверзнев, соскочив с окна.— Я вам верю!
18
Трамваи остановился на кольце — на углу Эстляндской и Рижского.
Дождь лил по-прежнему. С залива дул резкий ветер.
Верзилин натянул на глаза шляпу, поднял воротник. Пошёл в темноту, придерживая одной рукой вырывающиеся полы пальто, другой прикрывая воротником горло.
Доски мостика через Екатерингофку вздрагивали под ударами ветра. Речка вздулась и грозила выйти из берегов.
На Динабургской, перед домом Коверзнева, горел фонарь. Верзилин взялся за ручку двери. Но ветер и пружина оказались сильнее его. «Шалишь, брат»,— подумал Верзилин и снова вступил в единоборство с дверью. Дождь хлестал по лицу, попадал за воротник. Рывок на себя, прыжок,— и дверь захлопнулась, пропустив его на тёмную узкую лестницу со стоптанными ступеньками. Пахло щами, подгоревшим постным маслом и кошками. Осторожно придерживаясь за ломаные перила, он начал подниматься на шестой этаж.
В коридоре и кухне было пусто. В ответ на стук раздалось странное мычание. Верзилин вошёл в комнату. Коверзнев стоял к нему спиной перед окном и зажигал спичку за спичкой. Дождливый ветер, врывающийся в форточку, не давал огоньку разгореться. Коверзнев полуобернулся, и Верзилин увидел в его зубах трубку. Трубка мешала ему говорить. Он промычал что-то, по- видимому означавшее «Раздевайтесь, садитесь»,— и снова отвернулся к форточке. У самого носа зажёг спичку. Верзилин разделся, сел в кресло с вылезшей пружиной и стал наблюдать. Весь ковёр подле окна был забросан спичками. Коверзнев в сердцах отшвырнул пустой коробок, достал из кармана новый. Занятие его казалось бессмысленным. Ветер врывался в форточку и гулял по комнате. Прямо за стеной дома разыгралось Балтийское море.
Наконец Коверзнев добился своего и торжествующе обернулся. Выпустив клуб дыма, сказал:
— Дал себе слово — не отходить от окна, пока не прикурю.
— Зачем? — спросил Верзилин.
— Тренируюсь. Пф-пф. Моя профессия требует умения... пф- пф... прикуривать на ветру... А это, оказывается, дело нелёгкое. Природа сегодня сошла с ума. Пф-пф... За окном Финский залив— простор, есть где разгуляться... Чего стоят одни названия островов, которые лежат под моими окнами,— Резвый, Вольный, Гладкий. Вон, смотрите,— Коверзнев поманил пальцем Верзилина и, захлопнув форточку, посторонился.— Видите, как стихия разыгралась — море! Фонари — это гавань, а дальше уже ни черта не видно. Можно только предположить, где Кронштадт и Петергоф. А туда вон смотрите — Путиловский рельсопрокатный, и только угадываешь, где могила Путиловых и Автово. Ни черта не видно — буря, а ты один на шестом этаже, под самой крышей, как врубелевский «Демон сидящий»...
— То-то я смотрю, у вас и настроение демоновское.
— Пф-пф-пф,— выпустил дым Коверзнев и кивнул головой.— Вы угадали... Всё дело в том... Нет, горит... Всё дело в том... что я понял, что был свиньёй, когда посылал вам анонимные письма.
Верзилин хотел возразить, но Коверзнев движением руки остановил его:
— Молчите! Я сегодня пережил подобное чувство,— он подошёл к столу, сунул горящую трубку в пыльную хрустальную пепельницу и схватил со стола тоненькую яркую книжку.— Вот эту книжку написал я. (Верзилин увидел в его руках книжку, которую Коверзнев вчера цитировал). Я,— повторил тот.— Она вышла весной, когда вы уезжали в Вятку; вы её не знаете... А вот смотрите, что я получил сразу же, как она вышла.
Он выхватил книгу у Верзилина, бросил её на стол, разворот шил пачку писем и сунул ему открытку.
На открытке было написано: «Относительно отзыва о книге «Русские богатыри». Если это называется книгой, то с таким же успехом букварь является энциклопедией».
— Какая чушь,— сказал Верзилин.— И вы из-за этого портите нервы? Кого-то мало похвалили в книге, он вас и попытался уколоть. Это же укол булавкой, даже хвоинкой... Стоит ли обращать внимание.
— Да как вы не можете понять?! Дело не в этом. Когда я получил это письмо, я — поверьте — обрадовался: двадцати человекам понравилось,— Коверзнев подскочил к столу, приподнял и рассыпал по нему письма,— видите? Их не двадцать, их несколько сот... Пишут студенты, борцы, гимнасты, рабочие. Но дело не в этом... Когда пришла эта открытка, их было двадцать, и я подумал: хорошо, равнодушных нет — двадцати понравилось, одному не понравилось... И не понравилось именно потому, что там есть неприятная для него правда, иначе он поставил бы подпись... Но дело не в этом... Сегодня я был в редакции, и на столе одного человека вижу — лежит такая же открытка; почерк, расположение слов — всё, как на моей... Я узнал, но не подал вида. Мне стало гадко. Я всё понял. Пятнадцатого мая мы всей редакцией ездили на пикник в Сестрорецк. Этот человек был предельно любезен со мной, хвалил мою книгу, говорил, что она сыграет большую роль в популяризации спорта среди народа. А сам в это время сжимал в кармане сложенную вдвое открытку... Видите, видите сгиб? А штамп — Сестрорецк, пятнадцатого мая... Решил, что из Петербурга — я догадаюсь, а из пригорода — нет... Какая подлость! Я всегда и всем говорил о нём только хорошее...
— Бросьте, дорогой Валерьян Павлович,— сказал Верзилин.— Вы в ответ напишите новую книгу. Наше дело — работать и работать. Только своим трудом мы докажем, что мы чего- то добились.
— Нет, какая подлость... В страшное время мы живём... Этот прогнивший строй растлевает людей...
— Перестаньте,— сказал Верзилин, покосившись на дверь.
— А ваша оглядка? Это — что? Это то же самое растлевающее влияние царского строя... Мы боимся каждой голубой фуражки, мы напуганы столыпинскими галстуками... Смешно, даже такой сильный человек — возможно, самый сильный человек в мире —.боится... Люди должны жить без страха за свою шкуру, за завтрашний день, за деньги...
Он снова распахнул форточку. Ворвался грохот моря, и мокрый ветер растрепал Коверзневу волосы. Он резко повернулся спиной к окну, прочно упёрся ладонями в каменный подоконник и сказал взволнованно:
Смелость и сила — таким должен быть наш с вами Никита! И он победит Корду. Судьба нам дала ещё целую неделю.
Он резко оттолкнулся от подоконника, схватил со стола пахнущую краской афишу и протянул Верзилину.
И пока борец читал о том, что бенефис Корды в цирке Чинизелли состоится через неделю, Коверзнев рылся на своём столе. Чего там только не было! Глиняная игрушка лежала рядом с костяным бильярдным шаром; янтарный мундштук был воткнут в фарфоровый графинчик, украшенный французской этикеткой; из-под засохшего кленового листа выглядывал медальон филигранной работы... Коверзнев переворошил всю мелочь, отыскал длинную английскую трубку и, набив её табаком, закурил.
— Прочли? Видите, судьба благосклонна к нам... Недаром я по дороге в типографию... пф-пф... нашёл сегодня эту подкову... Кстати, я первую найденную подкову обещал подарить Нине. Пойдёмте к ней в гости?
«Он у неё свой человек»,— тоскливо решил Верзилин.
— Согласны? — спросил Коверзнев.
— В такую непогодь?
— Эта погода как раз для нас с вами. И для Никиты. Но не для Корды. Он сидит сейчас в парном и дымном ресторане и глушит вино. А мы шагаем через разбушевавшуюся Екатерингофку, ревёт ветер, хлещет дождь! Грохот... Навстречу мчится жалкий трамвай... А мы — идём... Идёмте? Это рукой подать — семь минут, всё по Рижскому...
Едва только они оказались за дверью подъезда, дождь и ветер сразу же надавали им мокрых пощёчин.
— Чудесно! — прокричал Коверзнев.
Всё было так, как он обещал: ветер толкал их в спину, забегал вперёд, срывал с них пальто, шляпы; с испуганным звонком мчался навстречу лёгкий трамвай. И Верзилину стало весело.
— Хо-хо-хо! — прокричал он зачем-то в темноту. А Коверзнев ткнул его шутливо в бок.
Когда Нина открыла дверь, Коверзнев сделал вид, что ему попало по лбу, и нарочно выронил подкову на каменные плитки площадки — запредставлялся.
Разматывая шарф, стряхивая воду с пальто, рассказывал оживлённо:
— Знаете, Ефим Николаевич. У меня уже был подобный случай... Ниночка, держи подкову... Не такая, как в Риге, но всё- таки счастливая... Значит, был такой случай... Нина пригласила меня впервые на день рождения... Я— влюблён (сердце у Верзилина больно ёкнуло), но безответно — лицом в грязь ударить нельзя. Надо подарить дорогой подарок. А денег — мало. Понравилась ваза. Цена — с ума сойти. А глаз оторвать не могу — хожу вокруг неё, как кот вокруг сала. Хозяин магазина говорит: есть точно такая же, только разбитая; можно склеить; уступит задаром. Давайте — говорю. Расплатился. Мне её завернули. Будьте здоровы — и я направляюсь к имениннице. Она открывает дверь. Мне — в лоб; ваза — на пол и, конечно, вдребезги. «Ах, говорю я, такая уникальная штука, какая жалость». Причитаю. Нина развёртывает бумагу... и... представьте: каждый осколок завёрнут по отдельности... Ха-ха-ха!.. Конфуз полнейший.
— Не верьте ни одному его слову,— сказала Нина улыбаясь, поднося руку к губам Верзилина.— Он ещё и не такое сочинит. Он один раз заявил кому-то, что я — княжна; и даже потомок царицы Тамары... Мне большого труда стоило оправдаться...