Не слушая девушку, Коверзнев подошёл к столу, перелистал журнал. Спросил:
— Леван где?
— В цирке,— ответила Нина.— Присматривается к номеру Альберти. Он влюблён в воздушных гимнастов.
— А может, в одну из гимнасток? В младшую Альберти?
— Может быть,— сухо ответила Нина.
Не обращая внимания на её тон, Коверзнев сказал:
— А мы пришли поговорить с Леваном, чтобы он принял участие в наших тренировках. Чем больше спаррннгпартперов будет у Никиты, тем лучше.
— Он обещал завтра быть у вас,— сказала Нина.
Коверзнев кивнул головой и, раскачивая огромную подкову
на пальце, спросил:
— А ты знаешь, что это за подкова? Нет?.. Это подкова Петра Великого. У неё романтичнейшее происхождение. Когда Пётр разгромил шведов в Риге, он одним из первых ворвался туда. Узенькие улочки, мощённые камнем. Готика зданий... Огромный, как... Ефим Николаевич, император мчится на коне. Подковы цокают о камень. Дым. Пахнет порохом. Что-то горит. Раздаются выстрелы. Пётр скачет по узеньким улочкам. На повороте — раз! — с лошадиной ноги срывается подкова и... в окно к какому- то богачу... Вся семья бросилась к окну — девицы в платьях со шлейфами, сыновья в пристойных курточках... Сам глава семейства... «Русский император! Император!» — показывает кто-то на всадника... Представляете? Легендарный император!.. Хозяин впаивает подкову в толстое оконное стекло — это реликвия... И вот она у ваших ног, дорогая укротительница львов... Вот, видите, тут ещё остались следы стекла.
— Это подкова одного из коней Люции Чинизелли, в которую ты был влюблён в юности.
— К вашему сведению, дорогая Ниночка, если верить афишам, Люция «ездит высшую школу» на изящной лошадке Суженый завода его императорского величества великого князя Михаила Николаевича.
— Ну, тогда это от лошадей самого Сципиона.
— И его соловые жеребцы с конного завода польского магната Сангушко имеют более миниатюрные копыта... Это легендарная петровская подкова, и она принесёт тебе счастье.
— В таком случае вы можете объявить эффектный номер: «Единственный раз король цепей Ефим Верзилин разгибает такую-то подкову. Цены на билеты повышены».
— И номер можно повторить,— рассмеялся Верзилин.— Битюгов в Петербурге много. Вы где её нашли, Валерьян Павлович?
— Ах, вы разоблачаете мою тайну?! Так вот вам за это!
Коверзнев схватил с дивана бархатную подушку и шутливо запустил ею в Верзилина.
Подушка попала на Нинин письменный стол и сшибла с него груду безделушек.
— Вот задал себе работы,— засмеялась Нина.— Собирай теперь. И не забудь туда же водрузить знаменитую подкову...
Коверзнев стал на колени и, показывая Верзилину высохшую серую ящерицу, спросил:
— Знаете романтическую историю, связанную с этим маленьким крокодилом?
— Вы не слушайте его, Ефим Николаевич,— сказала Нина.— Тут десятки вещиц — всё подарил он. И про каждую из них он сочинил занимательную историю. У него редкий дар оромантизировать любую безделушку. И за это я его люблю. Он так помог мне в нелёгкие для меня времена, когда со мной не было вас — моего первого друга.
Верзилин благодарно поцеловал Нинину руку.
А девушка посмотрела на него долгим взглядом и погладила по щеке.
— Коверзнев,— сказала она, не выпуская руку Верзилина,— расскажите нам что-нибудь самое — самое интересное.
А тот, перекладывая безделушки, продолжал болтать:
— Вы знаете, Ефим Николаевич, что это за изумрудный камешек? Это из мозаичной иконы Исаакиевского собора... Стойте, стойте: с этой плюшевой обезьянкой связана одна из самых смешных историй...
Смеясь вместе с Ниной над рассказами Коверзнева, Верзилин подумал, что половина этих вещей, видимо, перекочевала из комнаты на Динабургской... Странная страсть у человека — собирать безделушки... Впрочем, почему странная: каждая из безделушек говорит, у каждой из них своя история... Ведь если изумрудный камешек и не из Исаакиевского собора, то — во всяком случае — с этой стекляшкой у Нины связаны какие-то воспоминания.
«Надо обязательно брать с собой Никиту,— решил Верзилин.— С Валерьяном интересно и весело. Надо, чтобы он присутствовал на всех тренировках».
19
Они сидели в сквере перед Знаменской церковью — Верзилин, Никита и Леван Джимухадзе. Ждали Коверзнева.
Стрелки на огромном циферблате голубой вокзальной башни показывали шесть часов. Солнце освещало одну сторону Невского. Вдали сверкала Адмиралтейская игла. На площади было шумно: дребезжали трамваи, кричали бородатые носильщики, ржали лошади.
— Вот он,— почти испуганно прошептал Леван, схватив Верзилина за колено.
Стараясь не выдать своего волнения, Верзилин неторопливо повернулся и посмотрел на подъезд гостиницы. Огромный усатый человек в безукоризненно сшитом чёрном костюме и шёлковом чёрном цилиндре стоял на ступеньках, помахивая за своей спиной палочкой.
— Ничего себе бегемот,— деланно спокойно сказал Верзилин.
— Десять пудов,— с радостным изумлением сообщил Леван. Покосившись на Никиту, который рассматривал Корду удивлёнными глазами, Верзилин заметил:
— Подумаешь, десять. Никита вон восемь пудов весит; да и ты около восьми. Слава богу, сила от веса не зависит.
Провожая глазами знаменитого атлета, они не заметили, как к ним подскочил Коверзнев.
— Ну, видели? Каково? А? — заговорил он.— Одно сплошное мясо и ни черта мышц. Никита расправится с ним, как сегодня на тренировке расправился с Леваном,— он похлопал Левана по спине.
— А где ваш обещанный рваный сюртук и пятнадцать жилеток? И грязные ботинки с ушками? — подмигнув, кивнул в сторону Корды Верзилин.
— Нету,— сказал Коверзнев, описав зажатой в руке камышинкой круг.— Это его так Чинизелли одел. Одна железная трость осталась.
— А всё-таки тяжёл,— вздохнул Никита.
— А! Брось — тяжёл,— сказал Верзилин.— Вон в Москве у Саламонского сейчас борется Томас Пик Блан — четырнадцать пудов весит. А Шарль Лоттер пятнадцать пудов и семнадцать фунтов весил. И что ты думаешь — всех побеждал? Ничего подобного. Прославился тем, что показывался зрителям в костюме балерины.
— Пятнадцать пудов — и костюм балерины! — воскликнул Коверзнев.— Это парадокс! И вообще это уродство какое-то.
— В том-то и дело,—сказал Верзилин,—Это монстры, а не борцы. Им место не в цирке, а в Петровской кунсткамере. Разве настоящие борцы имеют такое сложение! Дай-ка книжку, которую тебе сегодня подарил Валерьян Павлович. Вот смотри — Поддубный. Разве туша? Стройный, ловкий,—говорил Верзилин, листая книжку.
— А вот смотри, какое сложение! А? Древние греки позавидовали бы —Аполлон! А вот Иван Заикин! Ну, смотри, смотри... Георг Лурих, Аберг, Гаккеншмидт... Вес Поддубного — твой вес... Гаккеншмидт — легче тебя, а в своё время тоже был чемпионом мира...
— Знаешь, Никита,— воскликнул Коверзнев, вскочив со скамейки,— Корда похож на этот памятник,— он ткнул камышинкой в сторону памятника Александра III.— Не правда ли? Видишь, какую махину отгрохал скульптор Паоло Трубецкой... А помнишь, я тебе показывал Медного всадника?.. Кто сильнее — этот гиппопотам или стройный — весь порыв — Пётр в лавровом венке, на вздыбленном коне? Ну?
— Пётр,— сказал Никита, и глаза его загорелись.
— То-то,— удовлетворённо вздохнул Коверзнев.— Запомни это: сильнее — порыв.
А Верзилин пообещал:
— Завтра съездим на Охту, в сад «Светлана». Там Пётр Крылов чемпионат держит. Я не видел участников, но заранее знаю, что среди них есть толстяки вроде Корды, а побеждать их будут такие, как ты; и даже более лёгкие, чем ты... Да помнишь— в Вятке?.. Иван Татауров всех положил, а среди них были двое на десять пудов... А сам-то ты — забыл, что ли? А? Разве не тяжелее тебя был Ян Пытля? Да ты перед ним был как мальчишка.
Поставив камышинку на палец, балансируя ею, Коверзнев поддержал:
— Это идея — съездить в «Светлану». Жаль, что Леван с Инной заняты... Слушайте, поедем сегодня? А?
Он подбросил камышинку, поймал её и, крутя, как жонглёр, между пальцами, спросил:
— Поедем?
— Что ж, я согласен,— сказал Верзилин.— Нечего откладывать на завтра.
— Проводим Левана, пообедаем на Измайловском и — махнём.
«Тебе не Левана проводить надо, а с Ниной повидаться»,— ревниво подумал Верзилин.
Никита всё смотрел на Корду. Тогда Верзилин спросил шутливо:
— Ты чего нос повесил? Уж не из-за Корды, конечно? Не грусти. Я тебе сейчас расскажу весёлую историю про самого печального человека. Был на свете такой меланхолик. Обратился он к доктору — ничто, дескать, его не может развеселить. Доктор долго осматривал его, прописал всякие вещи. Ничего не помогает. Тогда доктор говорит: остаётся одно средство — сходить в цирк и посмотреть на знаменитого клоуна Тони Грайса, от которого умирает со смеху весь Лондон. «Увы,— ответил меланхолик,— Тонн Грайс — это я сам». Ха-ха-ха! Так вот ты и напоминаешь мне этого клоуна... Ха-ха-ха!
Но Никита не засмеялся. Выражение лица его было необыкновенно суровое, посредине лба прорезалась упрямая складка. (Верзилин видел его таким впервые). Покосившись на знаменитого борца, он сказал зло:
— Ишь, стоит как хозяин... Всыпать бы ему по первое число — слетела бы спесь-то... Так руки и чешутся...
— Вот это правильно! — обрадовался Верзилин.
— Взять бы его да, как Пытлю... бросить! — сказал Никита. Потом резко сунул руки в карманы брюк:
— Поехали. Чего им любоваться-то.
Коверзнев весело хлопнул его по плечу и всю дорогу в трамвае рассказывал забавные истории. Придя к Нине, он на ходу сочинил историю о том, что камыш, который он ей преподносит, взят из декорации к «Князю Игорю».
— Ты восхищалась Кончаком-Шаляпиным и половецким станом. И вот тебе в память об этой опере...
— И тебе не жалко расставаться с таким сувениром? — спросила девушка.
— За одно родимое пятно красавицы можно отдать два города. Как — неплохая поговорка?
Позже, когда они вместе вышли на Невский, Коверзнев неожиданно сжал Никите руку, зашептал: