— По стилю они стоят на голову выше всего, что до сих пор писалось о борцах. Отточены великолепно.
— Очень рад,— поклонился Коверзнев.
— Отточены великолепно,— задумчиво повторил Чинизелли.— Справедливо вчера заметил Алексей Сергеевич Суворин, что они сделали бы честь «Новому времени»... В самом деле, почему вы их публикуете в журналах? «Новое время» куда более тиражное и читаемое издание.
«Ну, в черносотенной газете, положим, я печататься не буду»,— подумал Коверзнев, а вслух сказал:
— Знаете, влюблён в журналы. Свой открыть мечтаю.
— Да, хорошие очерки, хорошие,— снова похвалил «господин директор», словно ему больше нечего было сказать.
Коверзнев краешком глаза постарался рассмотреть гостиную. Обстановка богатая. На почётном месте бюст отца — Гаэтано Чинизелли.
— Да, стиль прозрачный. Очень, очень хорошо.
— Я рад, что вам нравится мой стиль, Сципион Гаэтанович,— сказал Коверзнев.
— Любому газетчику я бы заплатил за рекламу моих борцов. Вам я этого сделать не могу. Вы — не писака. Вы — человек моего круга. Мы с вами служим одному богу — искусству. Поэтому мой подарок примите, как дань ценителя вашего творчества, а не как гонорар за рекламу.
Чинизелли протянул Коверзневу золотой портсигар, который во время их разговора держал в руках.
— Благодарю, Сципион Гаэтанович.
— Очень, очень рад сделать вам маленькое удовольствие.
— Благодарю, Сципион Гаэтанович.
Коверзнев опять задержался в поклоне дольше, чем следовало.
Распрямившись, взглянув в лицо директора цирка, подумал: «Сдаёт старик».
А тот сказал:
— Неплохо, если бы вы дали такие же очерки и о других борцах. Читатель их очень ждёт и будет вам благодарен.
— Хорошо, Сципион Гаэтанович.
— О Вахтурове для начала.
— Будет сделано, Сципион Гаэтанович.
— Или о Иване Яго.
— Напишу, Сципион Гаэтановпч.
В комнате послышался шелест шёлка — вошла жена Чинизелли, Лиция, известная наездница и дрессировщица, недавняя любовница самого дяди царя, знаменитая красавица.
Коверзнев согнулся в поклоне. Но Чинизелли даже не представил его, пожал руку, распрощался.
Спускаясь по лестнице, Коверзнев подумал: «Лицемер. Говорит: одного круга, а с женой не познакомил... Что — я не достоин его общества? Ведь на их вторниках бывает кое-кто из писателей. Леонид Арнольдович говорил, что у них познакомился с Куприным. А разве мои очерки о Никите хуже купринского рассказа о борцах?»
Настроение упало. Однако, когда на улице он рассмотрел на золотом портсигаре искусно выгравированное своё имя, развеселился. Шутка ли — сам Чинизелли!
В приподнятом настроении он поехал к Нине.
В глубине души таилась надежда: «Верзилина у неё нет».
Надежда была глупой. Верзилин сидел у Нины.
Коверзнев нарочито шумно поздоровался с Ниной, преувеличенно любезно пожал Верзилину руку, иронизируя над Никитой, рассказал о его вчерашней победе над чемпионом мира Стерсом.
Нина забилась в угол дивана, куталась в пушистый платок, молчала.
Молчал и Верзилин, думая с неприязнью о приходе своего приятеля.
Тот расселся в кресле, вытянувшись, загородив ногами проход. Демонстративно достал папиросу, шумно щёлкнув крышкой портсигара.
— Трубку бросил? — с усмешкой спросила Нина.
— Да нет,— нарочито равнодушным тоном ответил Коверзнев,— обновляю портсигар... Сам Чинизелли подарил ...Девяносто шестая проба.— И добавил, словно извиняясь:— Не бросать же...— Но не получив ответа ни от Нины, ни от Верзилина, сказал, ни к кому не обращаясь:— Для коллекции пригодится.
Он протянул портсигар Нине. Та не пошевельнулась. На мгновенье рука его неловко повисла в воздухе, затем он положил портсигар на край овального стола, прикрытого редкой плетёной скатертью.
Чтобы замять неловкость, Верзилин взял портсигар, рассмотрел монограмму, хотел похвалить, но не сдержался — поморщился.
Заметив это, Коверзнев сказал горько:
— Было время, вам нравились высоты, завоёванные мной, Ефим Николаевич.
— Юпитер, если ты сердишься...— начала Нина.
— То ты неправ,— торопливо докончил Коверзнев и усмехнулся.
А Верзилин, вздохнув, сказал:
— Это немножко расходится с вашими взглядами на спорт.
— Почему? — вспыхнул Коверзнев.
— Ну, не будем об этом говорить,— успокаивающе произнёс Верзилин.
Деланно спокойно Коверзнев возразил:
— Видимо, всё, что исходит от Чинизелли, вам кажется взяткой?
— Я не сказал этого, но...
— Но... подумали... И хотели напомнить наш разговор... Что ж, Сципион Чинизелли действительно хозяин цирка. Но плюс к этому он артист. И могу я, человек искусства, принять от него, тоже человека искусства, подарок в знак... дружеского расположения? Могу?
— Вот как? — вскинула чёрные брови Нина.— Вы стали друзьями?
— А что тут такого? Ты можешь выбирать себе друзей, а я нет?
Это уже было сказано грубо, и Верзилин не выдержал.
— Вы простите, Валерьян Павлович,— сказал он дрогнувшим от волнения голосом,— но мы все тут были друзья, и нам нет причин ссориться... Может, я вас чем-нибудь обидел, и вы сердитесь на меня?
— Вы? — высокомерно спросил Коверзнев.— О нет! Я сам себя обидел,— добавил он резко,— и сам на себя сержусь. Моё почтенье.
И он ушёл, так же, как несколько дней назад.
— Что с ним? — спросил Верзилин, взволнованно расхаживая по комнате.
— Вы чудак, Ефим,— задумчиво сказала Нина.
Он не понял — почему чудак.
Глаза ему раскрыл совершенно неожиданный случай.
Два дня спустя, как обычно, без стука открыв дверь в комнату Нины, Ефим Николаевич оказался свидетелем следующей картины. Нина сидела, забившись в угол глубокого дивана, сутуло кутаясь в большой пушистый платок. Коверзнев стоял перед ней на коленях, что-то горячо говорил ей, ловил её ладони. Она отстранялась от него, прижимаясь к податливой спинке дивана, покрытого персидским ковром, прятала руки под платок.
Всё это Верзилин успел рассмотреть в одно мгновенье.
— Никогда! Слышишь, Коверзнев, никогда! — горячо произнесла Нина и встретилась глазами с Верзилиным.
Он смущённо кашлянул.
Коверзнев круто повернулся. Поднявшись, отряхнул колени, сказал, паясничая:
— У вас редкий дар, Ефим Николаевич... попадать в неловкое положение.
— Перестань! — резко одёрнула его Нина.
Не зная, что сказать, Верзилин глупо потёр руки.
27
Ресторан «Вена», где собирались артисты, художники и писатели, был набит битком.
За столиком Коверзнева сидели незнакомые люди. С ненавистью глядя на них, он опрокидывал в рот стакан за стаканом. Нашли время говорить об искусстве! Весь мир рушится, как они не могут этого понять! Была у него одна радость — Нина, но пришёл этот борец, и он потерял её. А он ещё так расписывал ей Верзилина. На свою шею. Вот возьму и выплесну вам вино в лицо...
Один из незнакомцев испуганно покосился на сжатый в побелевшей руке Коверзнева стакан. Не спуская с него взгляда, продолжал разговор:
— Собинов в роли Лоэнгрина...
— К чёрту Собинова! — проскрипел зубами Коверзнев.
Он ожидал, что его одёрнут — напрашивался на ссору.
Но из глубины зала раздался радостный голос:
— Валерьян Палыч! Душка! Рад видеть тебя!
Между столиками пробирался Леонид Арнольдович Безак — известный художник.
— Только что вернулся из Неаполя... Какие этюды — голова кругом идёт!.. Восстановленная улица Помпеи... Колоссально!..
Он остервенело потряс Коверзневу руку:
— Сейчас — ко мне! По пятницам у меня журфиксы. Все — свои... А кого мы ждём!..
Он наклонился и шепнул на ухо имя модного поэта.
Не дав Коверзневу вымолвить и слова, он подхватил его под руку, потащил на улицу.
— Извозчик! До Пушкарской!.. Ты не можешь представить, как я рад,— говорил он, взбираясь в экипаж.— Едва приехал, сын мне под нос твои опусы о Сарафанникове... Умоляет познакомить... Жена тоже, дочки тоже... Все влюблены в борцов... Не отстают от моды... «Збышко — ах, Лурих — ах, Аберг — ах»,— Леонид Арнольдович передразнил кого-то.— Я, признаться, прочёл с удовольствием... По стилю — отточены... По материалу — всех обскакал, новую звезду открыл... Ха-ха-ха... Ну и сделал ты имечко Сарафанникову!.. Одно слово — работа на совесть... У меня сын все журналы изрезал — все твои опусы в альбом наклеил... Вот будут рады, что я тебя привезу!.. Дочки — не знаю как, а сын тебе будет больше рад, чем поэту... Это уж точно!..
Коверзнев вздохнул. Сказал под цокот копыт:
— Разговоров много. Редакторы рвут с руками... Читателям... тоже нравится. По крайней мере — большинству.
— Ясно! Чего скромничать,—Леонид Арнольдович натянул ему на нос соломенную шляпу.
— Да нет. Есть такие, которым и не нравится,—сказал угрюмо Коверзнев, водворяя шляпу на место.
— Завистники,—безапелляционно отрезал Леонид Арнольдович,— Наплюй.
«Что ж,— подумал Коверзнев.— Он правильно подвёл итог. Просто Верзилин оказался хуже, чем я думал... Впрочем, чего не сделаешь из-за любви... Однако я-то о нём Нине слова не сказал?.. А он? И ты, Брут?..»
— Да, ты прав.
— Э-э, душка, мы, делающие искусство, всегда живём среди завистников.
«И опять прав»,— растроганно подумал Коверзнев.
— Ты знаешь,— сказал Леонид Арнольдович,— как мне отказали когда-то в заграничной командировке после окончания академии?
— Ну, как же... А у меня был случай, анонимное письмо на книгу «Русские борцы» послали...
— А у меня...
— Нет, ты послушай, у меня опять...
Так они разговаривали всю дорогу, дёргая друг друга за галстук, размахивая руками.
Лифт не работал.
Поднимаясь по широкой лестнице, тускло освещённой через цветные квадраты стёкол, Коверзнев спросил себя: «А я не пьян? Может, поэтому и подпеваю ему?» Он оттолкнулся от перил, прошёл двадцать ступеней и, не покачнувшись, на двадцать первой попридержался за стену, но, решив, что это случайно, уверил себя: «Не пьян», и прошептал: «А Верзилин — интриган. Недаром старый Джимухадзе не любил его».