Помолчав, он спросил ласково:
— Я надоел?
— Что вы,— сказала девушка горячо.— Говорите!
— Это сложно. Я не знаю, зачем заговорил... Мне, видимо, просто надо было выговориться... Я только что потерял друга...
Это был человек, с которым мы мыслили в унисон... Я имею в виду спорт, борьбу... И вот его не стало...
— Он умер? — испуганно спросила Рита.
— Нет,— вздохнул Коверзнев.— Мы поссорились,— и добавил, приослабив бант — словно задыхался: — Но это, оказывается, тоже тяжело.
— Бедненький,— она заглянула ему в глаза и приласкалась на мгновенье.
От этого слова его опять передёрнуло.
А Рита неожиданно сказала тепло и задушевно:
— Какая красота!
В её словах было столько искренности и непосредственности, что Коверзнев простил ей всё.
Они стояли на Биржевом мосту, перед Биржей и Ростральными колоннами. Пройдя мост, остановившись у гранитного барьера, Коверзнев произнёс шутливо под ленивый плеск невских волн:
— Пусть мудрый Нептун благословит нашу встречу,— и, простерев руки к тёмной колонне, у основания которой восседал зелёный бородатый бог моря, сжимающий трезубец, сказал:— О всемогущий...
Рита захлопала в ладоши, приговаривая:
— Да вы артист, артист...
Заблудший извозчик остановился подле них, подобострастно сняв валяную широкополую шляпу, и Коверзнев подсадил девушку в пролётку.
На противоположной стороне Невы, за выгнувшимся горбом Дворцовым мостом, темнел Зимний. Они ехали медленно, разглядывая спящий Петербург, и Рита сказала, что она впервые смотрит на него по-новому и в этом заслуга Коверзнева.
Он усмехнулся:
— Я просто жалкий болтун.
— О, не говорите так! Умоляю,— попросила она торопливо.
— Дайте ему адрес, куда вас везти.
Она назвала Лештуков переулок, а когда доехали, хотела сама расплатиться. Не дав ей этого сделать, Коверзнев взял её под руку. Они вошли в мрачную каменную коробку двора. Он не спрашивал разрешения её сопровождать, а она не приглашала его. То, что он идёт к ней, само собой разумелось. Открывая ключом дверь, Рита сказала глухо:
— Осторожно, здесь скрипит половица.
На цыпочках они пересекли тёмную кухню. У самой стены Коверзнев налетел на какой-то ящик и ушиб колено. Она крепко сжала его руку и остановилась, прислушиваясь. Но везде было тихо. Лишь еле слышно скреблась мышь.
Щёлкнул внутренний замок. Они вошли в тёмную комнату. Рита включила электричество, и Коверзнев впервые смог рассмотреть её при свете. Она оказалась гораздо старше, чем выглядела в полумраке квартиры Леонида Арнольдовича. Видимо, поэтому она поторопилась зажечь фарфоровый ночник-грибок с голубым абажуром.
Большую часть комнаты занимала пышная постель. Над ней висел небольшой рисунок — судя по чёрному болезненно-изогнутому силуэту женщины, это был Обри Бердслей. В углу, на табуретке, покрытой вышитой салфеткой, стоял фикус. Коверзнев уселся к столу. На столе в беспорядке валялись книги и журналы. Жёлтенький томик был заложен повядшей розой на длинном стебле. Уколовшись о шип, Коверзнев раскрыл книгу. Оказывается, хозяйка читала «Портрет Дориана Грея».
— Вы останетесь? — спросила Рита.
Он молча выложил на стол золотой портсигар и распустил свой бант. Всё было ясно.
Однако, когда девушка начала раздеваться, руки у неё дрожали.
Рита выключила свет.
Коверзнев лёг на краешек, стараясь не прикасаться к ней. «Зачем всё это? — думал он.— Зачем я здесь? Кто она? Почему я должен её любить?» Перед его глазами встала Нина. «Никогда,—сказала Нина ему сегодня. — Слышишь, никогда». Несмотря на это, он не мог ей изменить. «Видимо, я однолюб»,— подумал он печально. Чтобы не обидеть девушку, потрепал её по полному плечу, поцеловал.
А когда встал с постели, она приподнялась на локте и сказала тоном, по которому трудно было понять, чего больше в её словах — злости или укора:
— Быть у воды и не напиться.
— Или выйти из воды сухой,— так же зло отшутился он.
Кутаясь в простыню, глядя на него исподлобья, она приказала:
— Больше никогда не приходите ко мне.
Коверзнев молча вышел, с трудом в темноте отыскал крючок на дверях, спустился по лестнице.
Через двадцать минут он был под Ниниными окнами.
— Спокойной ночи,— прошептал он в темноту.
28
Пока Нина переодевалась, Верзилин рассматривал развешанные по стенам афиши и фотографии. Удивительно было думать, что эта хрупкая женщина полтора года назад была единственной в России укротительницей львов.
Войдя в комнату и застав Ефима Николаевича за разглядыванием её портрета, Нина произнесла с грустной улыбкой:
— Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой.
А Верзилин, медленно повернув к ней своё грузное тело, не доставая рук из-за спины, сказал:
— Я мечтаю о том, чтобы увеличить этот портрет. Он сделан в тот день, когда я первый раз увидел вас в цирке.
Вдевая в ухо серьгу с маленьким кровавым рубином, Нина рассмеялась:
— О Ефим, я там такая страшная, что даже львы испугались бы меня.
Видя, что она не может нацепить серьгу, Верзилин попросил:
— Дайте я помогу.
И когда Нина протянула ему замысловатый золотой цветок, подумал: «Бедное, истерзанное ухо, как его истыкала безжалостная хозяйка».
Ему хотелось поцеловать нежную покрасневшую мочку, но он не решился.
— Какой вы ловкий, Ефим,— произнесла улыбаясь Нина.— Справились с таким тонким запором. Я и то другой раз мучаюсь несколько минут, а мои пальцы в десять раз тоньше ваших.
Она взяла в руку круглое зеркало на длинной ручке, повернула перед ним своё лицо несколько раз, поправила причёску.
Верзилин достал из гардероба Нинину шляпу со страусовым пером, ждал, любовался девушкой. В строгом тайере, с пышными чёрными волосами, она была очень красива.
— Я готова,— сказала она.— Держите булку.
Верзилин взял булку, осторожно положил её в карман визитки — уже привык к обязанности кормить голубей.
На Измайловском голубей не было, зато на шумном Никольском они вспархивали прямо из-под самого трамвая. Верзилин с Ниной остановились, искрошили булку, пошли дальше.
И лишь в синематографе, ожидая начала сеанса, Нина произнесла задумчиво:
— Почему же вы не спрашиваете меня, Ефим, что сейчас у меня произошло с Коверзневым?
— А разве я имею право спрашивать об этом?— сказал он осторожно.
— Глупый,— улыбнулась она ласково и погладила его руку.— А кто же, кроме вас, имеет на это право?
Верзилин хотел сказать, что Леван, но не сказал.
Молчание Нарушила Нина:
— Странное у нас с ним было знакомство. Он ведь познакомился со мной, собирая материал о вас для своей книги... Но у него хватило такта тогда не навязываться со своей любовью. Вообще он исключительно корректен и выдержан... Только сейчас, когда вы всё время подле меня, он стал проговариваться о своей любви. И вот, наконец, сегодня не сдержался... Но я сказала ему, что люблю только вас.
Кровь прилила к лицу Ефима Николаевича. А сердце его сладко заныло. Боясь спугнуть нахлынувшее чувство, он молчал. И на протяжении всего сеанса, не обращая внимания на склянки с серной кислотой, стреляющие браунинги и раздираемые в немом вопле рты, он, задыхаясь от счастья, перебирал в своей руке тонкие Нинины пальцы.
— Как всё просто на экране,— задумчиво сказала Нина, когда они выходили из душного зала.— Взял писатель и всех привёл под венец, хотя и выстрелы были, и даже Мадлен отравиться пыталась... Вот бы в жизни так удачно всё кончалось... Никто бы не страдал... Ни вы, ни я, ни Коверзнев...
Верзилин обернулся, перечитав афишу, сказал шутливо:
— А фильма названа «чрезвычайно интересной реалистической драмой». Значит так и бывает в жизни,— и добавил серьёзно:— Что касается меня, то я не только не страдаю, но, наоборот, счастлив. И даже в прошлом году, когда я не надеялся на встречу с вами, я был счастлив уже тем, что вы живёте на свете...
Нина промолчала, и Верзилин понял, что эта философия её не устраивает.
А через несколько шагов она сказала задумчиво:
— Я, как и всякая артистка цирка, суеверна... И вообще я становлюсь какой-то трусихой... Мне так хорошо с вами, что я боюсь: а вдруг что-нибудь случится. Счастье ведь так непостоянно... Меня всё время гложет какой-то страх... Что, если у вас остались ещё ваши враги?.. Я без ужаса не могу вспоминать ту набережную Мойки...
Верзилин посмотрел на неё с жалостью. Уж если здоровенные борцы боятся чёрных кошек, тринадцатого числа и пустых вёдер, то что можно требовать от хрупкой женщины, которая на протяжении пяти лет почти каждый вечер клала голову в пасть льва?
Задыхаясь от жалости к ней, он думал над тем, как сделать, чтобы она избавилась от страха. И вдруг неожиданная идея пришла ему в голову. Чтобы было убедительно, он заговорил нарочито бодро:
— Ну, со мной теперь никогда ничего не случится... Знаете, что я придумал? Мы сейчас совершим прошлогодний маршрут. И вы увидите, что ничего страшного в этом нет. Когда дети боятся темноты, их нарочно водят в тёмную комнату, и они понимают, что темнота нисколько не страшна.
— Я уж не такая трусиха,— печально улыбнулась она,— чтобы бояться этого... И потом — с вами мне ничего не страшно...
Крепче сжав её локоть, Верзилин повернул на улицу Гоголя. На углу Гороховой, у ресторана «Вена», он замедлил шаг.
— Не зайдём?
— Нет.
Ни один из них не подумал, что там сейчас сидит тоскующий Коверзнев.
Стараясь отвлечь Нину от грустных мыслей, Верзилин всю дорогу изощрялся в рассказах, а когда брызнул небольшой мелкий дождик, спросил, не пойти ли им домой.
— Нет,— снова упрямо качнула головой Нина.
И он продолжал говорить о чём попало.
Когда же замолчал, она спросила его о Никите. По тому, с какой торопливостью она это сделала, Верзилин понял, что чем ближе они подходили к набережной Мойки, тем больше Нина боялась; ей нужен был его бодрый голос, интересный рассказ, который бы позволил забыть о прошлом годе. И он снова заговорил нарочито беспечно: