— Процветает. Представьте, с восторгом прочитал книгу, которую ему подарил Валерьян Павлович. Благо, она детская, крупными буквами напечатана. И вчера спрашивает меня, почему в книге нет про Ричарда Львиное Сердце. Я говорю: так это книга о греческих мифах, а Ричард — это английский король, в двенадцатом веке жил. Возьми, говорю, мою энциклопедию, там найдёшь. А он взял и давай с первой страницы по порядку листать. Мне показалось смешно, что он не знает, как по алфавиту страницу отыскать, а потом подумал, что он ведь всего приходскую школу окончил... И что-то я так растрогался... Ведь он совсем мальчишка, девятнадцать лет ему, и совсем он не такой, каким его Валерьян Павлович описывает... Я спросил у него, как тебе очерки нравятся, а он и говорит: дык што, дескать, я знаю, что это вроде всё как не про меня. Правда, говорит, и погреб был, и корова, свалившаяся в него, была. Да только я, говорит, шею ей свернул, когда вытаскивал, а мамаша меня за это ухватом по спине выходила, черенок даже сломала... У Геракла, говорит, интереснее, хотя и про меня Валерьян Павлович занятно выдумал... Я говорю: не выдумал, раз всё это было. Правда, говорит, не выдумал, только выдумал. Всё, говорит, про меня и как будто не про меня...
Нервно кутаясь в тайер, сжимая у горла воротник, Нина сказала:
— Колоритный юноша...
Ожидая, что она закончит мысль, Верзилин молчал.
Они шли по набережной Пряжки; в тусклом свете, падающем из окон домов, блестел мокрый булыжник. Вода в речке была чёрной и неподвижной. Молчание томительно затягивалось. Сейчас уже Верзилин не мог подобрать слов. Глядя на громоздкие поленницы, виднеющиеся впереди, он в деталях припомнил, как где-то вот тут, в нескольких шагах отсюда, в прошлом году на него налетели два типа в крылатках, ударили свинчаткой в голову, сбросили в Мойку.
Верзилин ещё крепче сжал Нинин локоть и сказал уверенно:
— Всё будет хорошо, Нина.
Много позже, когда они уже вышли на Галерную, Нина, заглядывая ему в глаза, сказала:
— Я всегда с вами, Ефим, что бы ни случилось.
Он отыскал её ладонь и в ответ нежно сжал пальцы.
Она предложила:
— Пойдёмте ко мне пить чай... Братишка мой, наверное, опять потерял меня.
У Благовещенского собора они вскочили в трамвай и через десять минут были у Нины дома.
Леван, как всегда, обрадовался приходу Верзилина, и они мирно закончили вечер за любимой борцовской игрой в «шестьдесят шесть».
Тасуя карты, Верзилин исподтишка любовался Ниной, которая с увлечением вошла в роль хозяйки.
Они пили чай со сдобными сухариками и смеялись над рассказами Левана. Обычно молчаливый, Леван говорил много и азартно. Радуясь хорошему настроению сестры, он старался быть весёлым и даже острил и высмеивал себя.
— Мнэ говорят, у Тэрэзы Альбэрти приехал муж... Я говорю: это не в моих интэрэсах. Они смеются. Пачэму, спрашиваю... Оказывается, я хотел сказать: это меня нэ интэрисует... Нэт?
Они ещё долго сидели, лениво посмеиваясь над Леваном, и Верзилин ушёл домой во втором часу ночи. Николаевский мост оказался разведённым, и Ефим Николаевич по Английской набережной пошёл к Дворцовому, но опоздал. Опоздал и к Троицкому. Однако это не испортило ему настроения, и он встретил солнце, стоя у гранитного парапета. Оно всходило огромное и малиновое, окрашивая облака и серую воду Невы в радостный цвет.
29
— Ефим Николаевич, вас спрашивают. Говорят, что они ваш друг.
Верзилин проснулся, открыл глаза. \
Над ним стоял Никита и осторожно тряс его за плечо.
Рассвет едва брезжил.
— Ну зачем ты меня будишь? — проворчал Верзилин.— Я, наверное, и часу не спал. Знаешь ведь, что из-за разведённых мостов я пришёл на утре.
— Там вас спрашивают... Я на кухню проводил, потому как не хотят на улице оставаться.
— Кто?
— Говорят, доктор ваш знакомый.
Резким взмахом Верзилин опустил ноги на пол, вскочил и надел халат.
На кухне сидел его товарищ по Военно-медицинской академии.
Они не виделись целую вечность — с тех самых дней, когда он снимал с верзилинской руки гипс и водил его на консультацию к знаменитому Розенблицу.
В предутреннем полумраке Верзилин не сразу узнал приятеля, а узнав, удивился его до нитки промокшему штатскому костюму.
— Тимофей! Будь ты неладен, дорогой мой! Что это ещё за маскарад? И почему ты мокрый? С пьяных глаз в канаву, что ли, попал?
Неожиданно качнувшись в его сторону, пришедший ответил Верзилину заплетающимся языком:
— Ты — прозорливец... Мы компанией ездили на Стрелку... с девочками... Нажрались до чёртиков... Когда проезжали по Петропавловскому, я вспомнил, что за рекой твой дом, бросил компанию, отвязал лодку и махнул к тебе, да у берега опрокинулся и вот... вымок.
Он пошатнулся ещё раз и, приподняв плечи, вытянул руки, с которых на пол капала вода. Потом погрозил Верзилину пальцем, сказал:
— А ты здоров, как бык, и рука действует... Чего же ты не борешься, Ефим? Или состарился в тридцать лет? Не рано ли учителем заделался? Читал я, читал о тебе статью. Бойко написано. Всё думал, приеду в отпуск — обязательно Ефима навещу и отругаю. Что это он там каких-то Сарафанниковых учит?
— Ишь ты, какой занозистый! А это вот и есть Сарафанников.
Пришедший посмотрел на здоровенного юношу пьяными глазами, сказал, усмехнувшись в усы:
— Ну, ты не обижайся, брат. Мы с Ефимом друзья давние. И обидно мне было, что он перестал бороться, а свои секреты другим передаёт.
— Да уж это так,— охотно согласился Никита.— Если бы не Ефим Николаевич, я бы борцом не был.
Пришедший что-то хотел возразить, но Верзилин не дал ему этого сделать, сказав:
— Никита, дай-ка Тимофею Степановичу чего-нибудь переодеться... Да, там в гардеробе висит мой прошлогодний костюм, он не так широк, подойдёт... Дай трико... и поставь чай — а то простудится наш гость.
Он заставил гостя раздеться, дал ему сухое полотенце, трикотажное борцовское трико.
Когда тот облачился в мешковатый костюм, Верзилин ткнул его пальцем в живот, рассмеялся:
— Будешь ли ещё пить да по ночам на чужих лодках кататься? Ха-ха!
Тимофей Степанович по-театральному погрозил сам себе пальцем, шагнул за хозяином в комнату и, прикрыв осторожно дверь, неожиданно протрезвел.
— Ефим, ты должен меня простить,— сжав локоть Верзилину, прошептал он.— Но у меня не было иного выхода. От самого Выборга за мной идёт хвост. Я от него избавился или в Сестрорецке, или в Кангакюле (точно не знаю), в общем след замёл, но зато вот в каком виде.
Поражённый услышанным, а ещё больше тем, что Тимофей не побоялся доверить ему свою судьбу, Верзилин произнёс горячо:
— Тимофей, друг! Ты и представить не можешь, как ты обяжешь меня, если останешься здесь!
— А Сарафанников?
— О, на него ты можешь положиться, как на меня.
— Хорошо... Но всё-таки пусть для него останется моя пьяная версия.
— Ну что ж...
— Кстати, эту версию подсказал ты... А я было хотел сочинить что-нибудь насчёт рыбалки... Но, видишь, твой вариант правдоподобнее.
Тимофей Степанович приоткрыл дверь в соседнюю комнату, равнодушно окинул взглядом штанги, гири и бульдоги, стоящие на сером брезенте, спросил:
— У тебя — что? — тут много народу тренируется?
— Да нет, не беспокойся. Один мой прошлогодний борец заходит, Татауров, да писатель один иногда заглядывает.
— Коверзнев?
— Он.
— Что с ним? Преуспевает? Я знал его, когда он ещё рядовым репортёром был.
— Преуспевает вовсю.
— Ну, ты ему тоже ничего не рассказывай. Я сам посмотрю, кем он стал... А сейчас мне и в самом деле бы надо полечиться, а то знобит меня что-то. Однако водки ты по-прежнему не держишь? И Сарафанников не пьёт?
— Нет,— покачал головой Верзилин.
— Эх, аскет ты, аскет,— вздохнул Тимофей Степанович.— Люблю твою целеустремлённость.
Пропустив его похвалу мимо ушей, Верзилин сказал:
— Через полчаса откроется лавочка — я пошлю Никиту.
Время за разговором пролетело незаметно. И когда Иван Татауров около десяти заглянул к ним, они всё ещё сидели за столом. Глядя на пустую полбутылку водки, на обглоданные селёдочные хребты, парень решил: «По пьянке всегда люди сходятся,— и побежал в лавку, не обращая внимания на строгий окрик Верзилина.— Кричи не кричи,— думал Иван,— выпьем, так опять возьмёшь меня к себе». Вернулся он с целой батареей бутылок и полными руками закуски. Однако пить никто не стал, и только усатый гость сказал:
— Эх, добрая твоя душа, мы же непьющие.
А Верзилин объяснил, показывая на гостя:
— Это мой друг. Ты его люби и жалуй.
На что Татауров ответил простодушно:
— А я его знаю. Он в саду «Неметти» боролся. Господин Лопатин? — обратился он к Тимофею Степановичу.
— Ха-ха! — хохотнул тот.— Он самый.
— Так за ваши успехи,— почтительно сказал Татауров, наполняя себе стакан.— Никак, бороться у нас будете? Что ж, господин Чинизелли платит неплохо. И чемпионат солидный. Позвольте, я вам налью?
— Нет-нет, милый. И тебе бы не советовал. Мы вот, брат, с Ефимом Николаевичем совсем не пьём. И тебе бы с нас пример брать. Спорт — он требует быть аскетом.
— Да уж насчёт Ефима-то Николаевича я знаю,— вздохнул Татауров, снова наполняя стакан: — Скала!
От каждой новой порции он лишь краснел. Казалось, вино на него совсем не действует. Однако, когда появился Коверзнев, он был уже под хмельком и поэтому один не заметил, как тот смутился, застав Верзилина дома.
— Валерьян Палыч! — полез к нему Татауров.— Знаменитый ты наш писака...
Коверзнев оттолкнул его и удивлённо воскликнул:
— Смуров? Ты?
Протягивая руку, Тимофей Степанович ответил лениво:
— Он самый. Только я уж давно под именем Лопатина борюсь.
— Ну, от Лопатина-то у тебя, положим, одни усы,— рассмеялся Коверзнев.— И к борьбе...— и вдруг осёкся, увидев, как Верзилин делает ему знаки.
— Не правда ли — хороши усы? — так же лениво спросил гость, разваливаясь на стуле и закуривая.— Гордость. Ещё в цирке у Саламонского начал отращивать.