Выручил хозяин. Он вбежал в комнату, одёргивая фрак, поправляя бантик. Никита подумал, что Безак похож на кузнечика.
— Никита Иваныч,— говорил он отрывисто, с короткими паузами,— видел, видел я, как вы положили знаменитого Стерса... И схватку с Вахтуровым видел... Этакий медведище... Ничья с ним — почётнее всякой победы...
Говоря это, он подталкивал Никиту в гостиную, где уже собрались гости.
Никита обрадовался полумраку; в свете свечей он разглядел Коверзнева, сидящего с какой-то красавицей, и хозяйку. Остальные были незнакомы.
Леонид Арнольдович подводил Никиту к каждому из присутствующих, выкладывал сразу десяток комплиментов в адрес борца, жестикулировал, подмигивал, поднимал указательный палец; в его речи всё время слышалось: «о!», «ах!», «знаменитый», «известный».
Гости жали руку Никите, восхищались его плечами, силой рукопожатья, ростом.
Шумной толпой все направились в столовую; там много ели и пили, и Никита, прежде чем взять вилку или нож, поглядывал на соседей, проверял, то ли он делает. Из-за этого он не наелся, но зато был рад, что не уронил себя ни в чьих глазах. За столом много говорили о театре, о музыке и картинах, но стоило выбритому старику сообщить о Вырубовой и о том, что она с Алисой предаётся какому-то «лесбийскому пороку», как хозяин застучал ножом по бокалу и предупредил:
— В этом доме о политике не говорят.
Почему какие-то бабы были «политикой» — Никита не мог понять.
Однако, когда кто-то назвал имя Гучкова, Никита прислушался: это из-за него сегодня спорили Коверзнев со Смуровым. К его удивлению, и здесь Гучков был обруган и назван буржуем. Никита посмотрел на Валерьяна Павловича, но тому было не до Гучкова — он увлечённо разговаривал с красавицей.
После этого снова сидели в гостиной, при свечах, ждали медиума.
Никита разговаривал с двумя дамами, расспрашивающими его о том, правду ли написал о нём Коверзнев.
Наконец явился долгожданный Цайтоллос; он чем-то напоминал молодого священника и был очень утомлён.
Все уселись вокруг овального стола и взялись за руки. Горничная погасила свечи. В соседней комнате заиграл орган — тягуче, заунывно. Медиум усталым голосом почти на правильном русском языке сообщил:
— Ставьте вопросы духу так, чтобы он отвечал кратко: «да», «нет». Ни в коем случае нельзя размыкать цепь.
А Леонид Арнольдович добавил:
— Просьба — особенно соблюдать неразмыкание цепи... И вообще порядок... Господин Цайтоллос сегодня уже был на одном сеансе и очень утомлён, ибо материализация духа требует огромного душевного напряжения... И поэтому очень легко сорвать сеанс... Кроме того, размыкание цепи опасно просто физически.., для произведшего его... Ибо дух материализуется до полной осязаемости... и может наказать провинившегося...
Рука, державшая Никиту слева, дрожала; от этого и от печальной музыки стало тоскливо; кто-то задел Никиту под столом и отшатнулся в сторону.
Никита не расслышал, что сказал медиум. Женский голос ответил непонятно, тихо.
Потом медиум сказал без выражения:
— Спросите у духа, сколько лет было вашей матери.
Женщина повторила вопрос шёпотом.
И вдруг под звуки органа ножка стола начала отсчитывать год за годом. У Никиты пробежали мурашки по спине.
А медиум приказал бесстрастно:
— Спросите у духа, сколько вам было лет, когда вы вышли замуж.
Опять шёпот, и опять ножка отсчитывает годы. Восемнадцать.
— Если вы не удостоверились, не убедились, спросите, какого цвета волосы были у вашего мужа.
Шёпот.
— Задавайте вопрос в такой форме, чтобы дух мог ответить: «да», «нет».
— Какого цвета волосы были у моего мужа,— прошептала дама:— Рыжие?
— Нет, — ответила ножка около Никиты, и опять что-то прикоснулось к его ноге.
— Чёрные?..
— Нет,— снова ответила ножка.
— Светлые?
— Да,— стукнула в ответ противоположная ножка.
— О боже! Совершенная правда!..
Звуки органа заглушили это восклицание. Музыка была торжественной, печальной, усыпляющей. Никита подумал, что всё, что происходит здесь, чем-то напоминает церковь. Он стал раздумывать над тем, почему ему не понравилось в Казанском соборе, потом мысль его перешла к выставке картин, на которой он познакомился с хозяином этого дома, и он задался вопросом, почему Леонид Арнольдович не держит дома своих картин.
33
Встреча с Ритой была для Коверзнева неприятной. Возвратившись в ту злополучную ночь домой, он понял, что совершил поступок, которого женщины никогда не прощают. Но каково было его удивление, когда девушка встретила его радостно и ничем не напомнила о случившемся.
И он забыл о ссоре с Тимофеем Степановичем, забыл о том, что собирался весь вечер опекать Никиту, и даже убедил себя в том, что забыл о Нине и Верзилине. Он был прежним Коверзневым. Он острил и каламбурил напропалую, он шутил и цитировал неизвестных поэтов.
— Дорогая Рита, дайте вашу длань,— сказал он, увидев, что она улыбается ему, и благодарно поцеловал её руку.
Его речь была пересыпана словами «ланиты», «перси»... Вместо того чтобы сказать: «Разрешите, я сяду на подлокотник кресла», он говорил: «Разрешите, я сяду на прясло»...
Рита смеялась, хлопала в ладоши, не обращала внимания на гостей. Постепенно подле них начала группироваться компания. Коверзнев рассказывал историю за историей. Рассматривая золочёную фарфоровую тарелку, он говорил:
— О, да у вас сервиз не хуже, чем у Базиля Захарова! Слышали, как во время грандиозного пожара на Всемирной выставке в Брюсселе он уцелел? Семь миллионов стоит!.. Человек романтичной истории. Ведь этот миллионер — сын профессора Московского университета... Карьеру он сделал у Виккерсов... Жена — красавица, вдова испанского военного министра маркиза Марчена...
Слушая Коверзнева, гости охали, качали головой.
Леонид Арнольдович радовался, называл Коверзнева душой общества.
А тот, перехватывая у лакея тарелки, галантно ухаживал за девушкой, подливал ей вино. Во время спиритического сеанса, в темноте, она сказала ему на ухо:
— Насколько вы благороднее других, духовно тоньше, выше.
Он напомнил ей шутливо, что разговаривать во время сеанса нельзя, но она настойчиво, серьёзно говорила ему, что любит его, что он самый лучший и чистый; она поняла это после той ночи и ждала встречи с ним и даже разыскивала его в редакции журнала «Спорт». Шепча ему на ухо эти слова, Рита освободила свою руку и стала гладить его по голове.
Он опять шутливо сказал ей, что цепь размыкать нельзя, а то дух материализуется почти физически и за нарушение правил может дать по шее.
Рита не слушалась его, он поймал её руку и сжал, но в это время на них шикнули, и они притихли.
А в общем они прекрасно провели вечер и нацеловались вдоволь, пока какая-то молодящаяся старуха беседовала со своим покойным мужем. Органная музыка и барабанная дробь деревянных ножек были хорошим аккомпанементом для их поцелуев.
И опять он не спрашивал разрешения у Риты сопровождать её, а она не приглашала его, так как снова всё это само собой разумелось.
Уже поднимаясь по лестнице, он прочитал ей:
— «Не вздыхать же целые годы у ног неприступных дев, и я изо всей колоды избрал только даму треф...»
А она сказала серьёзным тоном:
— Я бубновая.
Они пришли к Рите раньше, чем в тот раз. На кухне горела керосинка; когда они на цыпочках проходили мимо, она злобно фыркнула, закоптила. Коверзнев хотел подкрутить фитиль, но Рита торопливо затащила его в открытую дверь.
Всё, что должно было случиться в тот раз, случилось этой ночью без трагического надрыва и клятв, и только было удивительно, что Рита, словно в оправдание, рассказала о том, как потеряла невинность.
Луч луны упал на стену и осветил рисунок Обри Бердслея. Глядя на эту томно-порочную, изогнувшуюся чёрной змеёй женщину и вспоминая об откровенных ласках Риты, Коверзнев гадал устало о том, зачем ей понадобилось оправдываться. Женщины их круга и поколения воспитывались не на целомудренных образах Тургенева — школой для них были циничные книги Арцыбашева, Пшебышевского, Каменского, Вербицкой. Невинность считалась предрассудком, чистая любовь поднималась на смех. Женщины, как и мужчины, хвастались друг перед другом списками побед.
В окно виднелся кусок тёмно-синего неба с россыпью звёзд; луна угадывалась за крышей. На этом фоне чернела железная грань с ажурной верхушкой водосточной трубы. На крышу вышел кот, выгнул спину, поднял хвост, остановился.
Рита положила голову на грудь Валерьяна, от этого ему было неудобно, волосы её лезли в нос, загораживали кота. Она шептала, её горячее дыхание щекотало обнажённую грудь.
— ...Отец был предводителем дворянства и очень любил меня... Была гувернантка-француженка... Меня учили музицировать и готовили большое приданое... Но мать умерла, отец неожиданно женился на соседней помещице... Потом умер от грудной жабы... Хорошо, что успел написать завещание... Мачеха не отпускала меня ни на шаг, и всё читала нотации, и каждый день говорила, что для девушки лучшее приданое — её честь и что беречь её нужно смолоду... А мне так всё надоело, что я отдалась сыну управляющего... Он плакал, умолял меня выйти замуж, а я не хотела связывать себя и уехала в Петербург, на Бестужевские курсы... Он бросил Московский университет и приехал сюда, сказал, что покончит с собой, а я заявила, что пожалуюсь в полицию, как он не может понять, что ничего не случилось, оттого что я принадлежала ему, мир не перевернулся, светило не остановилось... И он уехал обратно и всё-таки застрелился.
Капли слёз её падали в ямочку под ключицей, скапливались там в лужицу. Коверзнев осторожно убрал голову девушки в сторону и, гладя её пышные волосы, подумал о том, что эта пикантная история рассказана для того, чтобы пощекотать его нервы: «Как острая приправа к горячему блюду».
Кот всё сидел на крыше, неподвижно, как изваяние. Вскоре показалась луна и залила комнату голубым светом.